go to end

*

Мэри Дести. Из книги «Нерассказанная история»

АЙСЕДОРА ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЕСЕНИНЫМ И ВЫХОДИТ ЗА НЕГО ЗАМУЖ (1922 г.)

 Однажды вечером группа артистов пригласила Айседору на вечеринку в дом известного поэта, и перед уходом она ощутила что-то вроде дурного предчувствия. Она вошла в детскую спальню и сказала: «Дети, помните всегда, чему я вас учила. Я вручаю вам тайную эстафету, которую вы в свою очередь должны нести другим детям, что бы со мной не случилось. Обещайте!»

 Тихими, дрожащими голосами они ответили: «Обещаем, Айседора, наша Айседора».

 На этой вечеринке была вся молодая интеллигенция Москвы. Айседора надела свою длинную танцевальную тунику и золотые сандалии, а на голову — золотой газовый шарф. Губы накрасила ярко-красной помадой, глаза подвела черной тушью. Ей хотелось своим видом бросить вызов серости и страданию, на которые она достаточно нагляделась. Все тело ее трепетало при мысли о настоящей оргии артистов. Когда русские что-то затевают, то делают это от души. Никакие ограничения, законы, нужда не помешают русским художникам устроить великолепную вечеринку, если они решат ее устроить. Я сама видела, как они выходили из дома в полночь без копейки и возвращались, нагруженные дичью, икрой, сыром, фруктами, водкой и шампанским. Один Бог знает, где они все это доставали.

 Когда Айседора приехала, вечеринка была в разгаре. «О, Айседора! Почему так поздно? Наш молодой поэт Есенин уже перевернул пол-Москвы, разыскивая тебя. Он слышал о твоей славе и заявляет, что не заснет, пока с тобой не увидится».

 По обычаю, Айседоре преподнесли штрафной стакан водки, который надо было выпить до дна, не оставляя ни капли, а вся компания пела о ней заздравную. Такой дозы было достаточно, чтобы человек перестал что-либо соображать, и ни еда до отвала, ни питье не помогали. И не надо часами входить в настроение. Вас в него вводят мгновенно.

 Вдруг дверь с треском распахнулась, и перед Айседорой возникло самое прекрасное лицо, какое она когда-либо видела в жизни, обрамленное золотыми блестящими кудрями, с проникающим в душу взглядом голубых глаз. Поэта и танцовщицу не понадобилось представлять друг другу. Это была судьба. Она открыла объятия, и он упал на колени, прижимая ее к себе с возгласом: «Айседора, Айседора, моя, моя!»

 Потом ей рассказывали, что она танцевала, что Сер гей Есенин читал стихи, что они приехали к ней домой и устроили большой пир, но она помнила лишь голов с золотыми кудрями, лежавшую у нее на груди, и вот гласы «Айседора, Айседора, моя, моя!» и до самой смерти говорила, что помнит, как его голубые глаза смотрел в ее глаза и как у нее появлялось единственное чувство укачать его, чтобы он отдохнул, ее маленький золотоволосый ребенок.

 С этого дня у Айседоры не было ни часа покоя, и очень скоро она поняла, что молодой поэт не только великий гений, но и сумасшедший. За ним всегда следовала группа приятелей, которые его ни на минуту не оставляли и не давали им остаться одним. День за днем, ночь за ночью дом был полон этой очаровательной дикой, сумасшедшей бандой писателей, художников и разного рода актеров.

 В те годы в России эту группу творческой интеллигенции поддерживало правительство, и она в той или иной мере злоупотребляла этой привилегией. В то время как народ голодал, эта группа была баловнем большевиков. Было ли это из-за истинной любви к ней или из-за боязни, что она что-нибудь напишет этакое, не знаю. Само собой разумеется, что эти писатели, художники и актеры критиковали правительство как хотели и вели себя самым разудалым образом, как будто были на Монмартре. Эта группа называлась «Скандалистами», и она вполне оправдывала свое название. Не было границ ее выходкам, даже когда дело доходило до поломок и разрушений. Каждый вечер члены ее были шумно пьяны и не ложились спать до утра. Да что говорить, иногда они по двое-трое суток подряд дико, по-сумасшедшему веселились, переходя из дома в дом, бросая вызов всем и всему, в том числе и закону. По какой-то причине никто не осмеливался их обуздать. Есенин был заводилой. К тому времени, когда Айседора познакомилась с ним, он и еще один молодой поэт, его друг Мариенгоф, устраивали своего рода ночной клуб, вход в который имела только интеллигенция и в котором к концу вечера все бывало переломано. Его, по-моему, прикрыли дня за два до того, как Айседора на свое счастье или несчастье познакомилась с Есениным.

 Он считал само собой разумеющимся, что ее школа, ее дом, все, что у нее есть, с этого момента принадлежит ему а что принадлежит ему, принадлежит всем его друзьям. Это не облегчало работу по созданию школы и получению помощи от правительства. Айседора непрерывно обращалась то к одному чиновнику, то к другому, «выбивая» детям продукты, и наконец ей удалось добиться для них одноразового питания. Организация американской помощи тоже кормила их раз в день, а третий раз кормила детей сама Айседора за свой счет. Организация американской помощи работала в России очень хорошо, и если бы не она, то тысячи детей погибли бы от голода.

 Так продолжалось много месяцев. Хотя Айседора была восторженно и страстно влюблена, она находила время ежедневно обучать своих учеников, и они расцветали, превращаясь в прелестные создания. Единственным наказанием непослушным детям в школе было запрещение им заниматься танцем, и никакое другое наказание не могло быть для них тяжелее. Они считали это ужасным позором. Часы занятий танцем были для них огромной радостью.

 Сергей обычно вставал очень поздно, да и другие тоже, кроме детей, которые обязаны быть на занятиях. Очень часто Сергей к вечеру исчезал, и никто ничего о нем не знал до полуночи или часа ночи. К этому моменту в доме устанавливалась полная тишина, все маленькие дети спали. Он, бывало, возвращался с огромной ревущей бандой, поднимавшей невероятный шум, и бешено несся по мраморной лестнице с воплем: «Айседора, кушать, кушать!» Бедную француженку-служанку Жанну поднимали с постели и заставляли печь блины или готовить до утра другие вкусные блюда. Компания всегда привозила с собой музыкальные инструменты и играла, пела, читала стихи и танцевала.

 Примерно в это время произошел забавный случай. Однажды в школу заехали проездом два американских еврея, кажется торговцы, и попросили показать им, как танцуют дети. Айседора всегда была счастлива показать танцы детей, надеясь заинтересовать кого-нибудь и получить помощь. На приезжих были великолепные меховые Шубы с огромными собольими воротниками. Торговцы очень весело рассказали о том, какую выгодную сделку совершили — задешево купили шубы, и о том, что едут за город, где им обещали тоже дешево продать изумительной красоты драгоценности. Айседоре было противно слушать это, и она перестала обращать на них внимание. Но в тот же вечер, часов в 10, раздались яростный стук и дикие звонки в дверь, и на пороге показались оба еврея, на которых не было ничего, кроме штанов и старого одеяла, и которые чуть не окоченели от холода. Они умоляли впустить их, пока им привезут из гостиницы вещи. Теперь они рассказали грустную историю, как за ними следили, возможно, те самые люди, у которых они купили шубы, как у них отобрали эти шубы, деньги, часы и все остальное, да в придачу хорошенько избили. Все безудержно хохотали над беднягами, но дали им во что одеться, чтобы добраться до дому.

 Айседора приехала в Россию без достаточно теплой одежды, и когда начались жестокие морозы, нарком пригласил ее выбрать себе из многих тысяч меховых шуб, собранных у всех аристократов, несколько подходящих. Она выбрала очень простую беличью шубку, потому что не могла заставить себя дотронуться до прелестных соболей, горностаев и других ценных вещей, принадлежавших, возможно, царице или другим дворянам, многие из которых были когда-то ее друзьями. Да кроме того, она приехала в Россию не обогащаться, а отдавать.

 В это время Айседора и Есенин очень часто ездили в гости к одному из величайших в мире скульпторов, Коненкову, который жил в одной огромной комнате. Для ее отопления ему отпускались дрова, но он приладил в конце длинной комнаты маленькую печурку, которую топил углем, и, закутанный до самых глаз во все теплое, что было в доме, день и ночь вырезал из поленьев изумительнейшие вещи. Здесь Сергей, казалось, чувствовал себя лучше всего. Он часами читал стихи, а Коненков мирно продолжал работать. Затем Коненков приносил немного водки, черного хлеба и колбасы, и начинался великолепный пир. Это были одни из счастливейших дней в жизни Айседоры.

 Ей казалось, что ее школу обязательно признают, надо только немного подождать, пока правительство начнет ее поддерживать. Но в конце концов у нее не осталось ни денег, ни продуктов, ни угля. Она телеграфировала своему менеджеру в Америку, что хотела бы приехать в Штаты на гастроли. Он обрадовался и немедленно сообщил об этом, но возникла огромная дилемма, что делать с Сергеем, ведь Айседора и Есенин поклялись в вечной любви и не собирались расставаться.

 Бедный Сергей умолял понять, что любовь — его единственное спасение, он верил, что только любовь может помочь ему перестать быть пьяницей и хулиганом. Он осознавал, что пустил свою жизнь на ветер и ничего у него не осталось. Любовь — его последняя надежда, и теперь для него может начаться счастливая, спокойная жизнь, о которой он всегда восторженно говорил. Айседора, казалось, была его мечтой с детства. И она знала это. Что же ей было делать? Русское правительство решительно запретило ему уезжать, заявив, что в Америке у него будут большие трудности и что ему никогда не разрешат въезд в страну из-за его прошлого. Жизнь его была довольно грустной, и он часто подумывал о самоубийстве. Сергей Есенин родился в небольшой деревне Константинове Рязанской губернии 3 октября 1895 г. Его отцу, очень бедному крестьянину, обремененному большой семьей, пришлось отдать Сергея деду по материнской линии, у которого было трое взрослых сыновей, и поэтому детство поэта прошло среди этих грубых, неотесанных великовозрастных парней, которые с большим удовольствием обучали его всем своим диким выходкам. Когда ему было три года, они посадили его на лошадь без седла и стегали животное до тех пор, пока оно не помчалось вскачь с ним. Потом они бросали его в воду и дико ржали, когда он пытался выкарабкаться. Правда, он стал отличным пловцом, а так как ему часто приходилось от них прятаться, то и отлично лазал по деревьям.

 Очень скоро он совсем отбился от рук и стал зачинщиком бесконечных драк и скандалов. На всю жизнь на его теле остались шрамы. Никто его не воспитывал, наоборот, в этой грубой жизни все поощряли его выходки, кроме любимой бабушки, которая в конце концов решила, что он должен стать сельским учителем. Она послала его в семинарию, окончив которую он, как предполагалось, должен был пойти в педагогический институт в Москве.

 Стихи Сергей начал писать еще восьми лет от роду под влиянием бабушки, которая рассказывала ему сказки. Ему не нравился конец многих из них, поэтому он стал придумывать свой. Веря в собственный талант, он отказался идти в педагогический институт, и в шестнадцать лет опубликовал свои первые стихи. Он не верил в Бога, в церковь и в дьявола. В 1916г. его мобилизовали на военную службу, где благодаря покровительству адъютанта императрицы полковника Ломана он получил много привилегий.

 Когда их часть стояла в Царском Селе, летней резиденции царской семьи, его через полковника пригласили читать свои стихи императрице. Она нашла их прекрасными, но очень грустными. На что он ответил: «Но ведь вся Россия грустная».

 Он вступил в партию эсеров как поэт, и когда партия раскололась, стал большевиком. Но политика интересовала его очень мало. Он считал, что Россию уже покорил, и хотел покорить весь мир. При этом наотрез отказывался изучать какой-нибудь иностранный язык, и, говорят, сказал: «Если кто хочет знать меня, ему придется учить русский». Его прозвище было «элегантный хулиган».

 Айседора, понимая все это, знала, что есть единственный способ вывезти его из России, а именно поступиться своими убеждениями относительно брака и стать его женой.

 Итак, 3 мая 1922 г. они подписали в загсе документ, который в России является брачным свидетельством на тот период, пока вступившие в брак его признают. Праздновали широко: был дан великолепный обед, шампанское лилось рекой. Затем Айседора составила завещание. Вот его полный текст:

 «Это моя последняя воля и завещание. В случае моей смерти я оставляю все свое имущество и вещи моему мужу Сергею Есенину. В случае нашей одновременной смерти это имущество переходит к моему брату Августину Дункану.
 Написано в полном сознании.
 Айседора Есенина-Дункан
 Свидетели: И. И. Шнейдер
 Ирма Дункан 9 мая 1922 г., Москва»

 Вскоре они сели в самолет и полетели в Берлин.

 Ниже приводятся статьи из нью-йоркских газет, комментирующие пребывание Айседоры в России.

 «Во всяком случае, Айседора Дункан в большевизме не разочаровалась. Она считает его величайшим явлением в истории человечества со времени появления христианства и обучает молодых большевиков танцевать. Несколько недель назад она приехала по приглашению Советского правительства из Парижа в Москву, чтобы организовать там школу танца, и вот что она пишет о своем новом мест е жительства в газете парижских коммунистов «Юманите»:

 «Дорогие товарищи! Вы спрашиваете меня о впечатлениях от путешествия, но мои впечатления — это впечатления артиста, потому что в политике я не разбираюсь. Я оставила Европу, где искусство гибнет от коммерции. Я убеждена, что в России свершается величайшее за последние две тысячи лет в истории человечества чудо. Мы скоро увидим не просто материальный эффект. Нет, те, кто будет жить в ближайшие сто лет, убедятся, что человечество благодаря коммунистическому режиму сделало большой шаг вперед. Мученичество, через которое проходит Россия ради будущего, принесет такие же плоды, как и мученичество Христа. Лишь братство всех народов мира, лишь Интернационал могут спасти человечество.

 Что касается голода, то я его не боюсь. У моей матери, бедной учительницы музыки, преподававшей детям, часто не было что поесть, но ей всегда удавалось сгладить наши муки голода, играя сочинения Шуберта или Бетховена, под которые мы танцевали. Вот так я начинала свой путь танцовщицы».

 В советских «Известиях» от 24 августа 1921 года была опубликована статья наркома Луначарского «Наша гостья», в которой он писал: «Почему Айседора Дункан приехала в Россию? Потому что ей как редкому типу самого подлинного художника претит та атмосфера, которой заставляют дышать каждого человека нынешние буржуазные господа... Европы...» Для Дункан было противно наблюдать, как повсюду в Европе искусство стремилось «продать себя как можно дороже, в качестве более или менее острого, более или менее фривольного развлечения. Артист все больше превращается в шута, забавляющего сухую сердцем публику, а кто не может делать этого, конечно, осужден на страдания или неуспех». Когда Дункан объявила о своем решении поехать в Советскую Россию с целью создания школы танца, ей пришлось услышать немало клеветы в свой адрес. Луначарский замечает, что от Айседоры потребовалось немалое мужество, «ибо различные друзья, в особенности русские эмигранты, говорили Дункан о том, что Москва представляет собой нечто вроде груды дымящихся развалин...».

 «Каковы же цели Дункан здесь, в России? — продолжал Луначарский.— Главная ее цель лежит в области педагогической. Она приехала в Россию с согласия Наркомпроса и Наркоминдела ввиду сделанного ею предложения об организации в России большой школы нового типа.

 Айседора Дункан давно уже является своего рода революционером в области воспитания детей, главным образом физического и эстетического, которым она придает самое важное значение».

 Луначарский закончил статью такими словами: «Дункан назвали «царицей жеста», но из всех ее жестов этот последний — поездка в революционную Россию, вопреки навеянным на нее страхам, самый красивый и заслуживает наиболее громких аплодисментов».

 В октябре 1921 года в парижской прессе появилось интервью Айседоры: «Существует единственная солидарность трудящихся, а именно — Интернационал, который может гарантировать будущее цивилизации». И она описала положение в России как прекрасное пробуждение в реальном мире, в котором под руководством советских лидеров свершаются чудеса, равных которым не было с рождения Христа.

 В ноябре и декабре 1921 г. мировая пресса писала: «Говорят, что Айседора стала большим большевиком, чем сами большевики, потому что во время празднования в Москве 4-й годовщины Революции она выступила на сцене бывшей императорской оперы, куда бесплатно пропускались рабочие — хорошие коммунисты, члены проф­союза и солдаты Красной Армии, не позволяя продавать билеты за деньги и не отдав часть билетов интеллигенции. Были мобилизованы части Красной Армии, чтобы не дать толпе, рвущейся в театр на ее первое представление, прорваться внутрь».

 «Айседора Дункан возглавила советскую государственную школу танца в надежде привести в соответствие свое уникальное искусство танца с уникальным идеальным правительством. Ей предоставили особняк для нее лично и часть другого для школы. Айседора, полный энтузиазма ТАВАРИШ, надеялась достичь успеха там, где потерпели поражение другие, а именно — слить в одно целое искусство и коммунизм».

 «Пролеткульт» (сокращенно от слов пролетарская культура) — вот какое название дал Луначарский этой составной части просвещения. Он надеялся прославить революцию средствами радикального искусства. Сначала попробовали создавать футуристические пластические актерские труппы и яркие красно-желтые картины, и все соглашались, что это модернистское искусство, слишком модернистское, по мнению большинства русских критиков, чтобы его можно было назвать искусством, да еще пролетарским. Недоставало пролетарских художников, которые создавали бы произведения, понятные народу. В результате Пролеткульт умирал естественной смертью, пока не пришла Айседора и не попыталась вдохнуть в него новую жизнь».

 «Товарищ Дункан считает, что и прежде ее танцы были сами по себе революционными,  бунтом против старого русского балета, и поэтому она исполняла их перед русской публикой без изменений, лишь призывая своих учеников и публику петь «Интернационал» до и после своего выступления. Айседора заявила, что отказаться надо не только от балета, который, по мнению большинства туристов, представляет собой сегодня одно из немногих оставшихся ярких впечатлений от серой России, но также от большинства национальных русских танцев. Она видела, как группа детей водила простой хоровод, держа в руках свисающие платки и делая что-то такое, что символизирует деревенское ухаживание, и нашла, что в этом, по ее мнению, отражалось раболепие перед царем. Вознося руки к небу, она велела через переводчика мужицким детям повторить ее движения и думать об Аполлоне».

 «Ни в одной стране Айседора не могла бы найти таких послушных учеников, как в России. Некоторые, чтобы попасть в студию, прошлепали по пять миль по утопающим в грязи московским улицам. Они собирались в большой холодной комнате, посинев от холода и голода, страстно желая стать великими танцовщицами».

 «Но сочетать искусство и официальный коммунизм — дело невозможное. Товарищ Дункан оказалось это особенно трудно из-за отсутствия необходимых материальных возможностей. Нищее правительство не могло создать нормальных условий.  Целую неделю школа не работала из-за отсутствия дров. После отчаянных просьб прислали немного — одно поленце, как стонала мисс Дункан в отчаянии, поднимая его над головой».

 «Айседора продемонстрировала свой традиционный метод, вкладывая в него необыкновенный экстаз. Во всех перерывах пелся «Интернационал». Всегда звучали бурные аплодисменты, так что иногда трудно было определить, какая их часть относилась к танцам мисс Дункан, а какая вызвана просто революционным пылом. Некоторые считали, что простота Айседоры — это приятный контраст со сложностью балета. Да, а балетная труппа наследующий день на собрании выразила протест, но в этом могла сказаться и зависть, потому что, кажется, собрание организовала хозяйка квартиры, где останавливалась мисс Дункан, которая не может ей простить разбитый фарфор (Гельцер).

 Айседора проявила большую энергию и получила от Луначарского свободу действий и, безусловно, смогла бы создать настоящую школу, если бы на пути ее не встали серьезные преграды, оказавшиеся катастрофическими. Айседора также убедилась, что, когда смешиваются искусство и политика, страдает искусство».

  {mospagebreak}

 АЙСЕДОРА ПОКАЗЫВАЕТ ЕСЕНИНУ МИР ( 1922 г.)

 Из России Айседора уехала лишь с одной мыслью: показать своему молодому поэту красоту мира. Она считала, что он прекрасный, исключительный поэт, и точно так же считало большинство в Москве, да, по-моему, и сейчас этого никто не оспаривает. Этот красивый, неуравновешенный двадцатисемилетний мальчик был из крестьян, и естественно, что писал он о земле, о простых крестьянах, которых знал, о собаке, лающей на луну, о плуге в поле и о других обычных и простых вещах. Но обо всем этом он писал с огромным талантом.

 Айседора часто говорила, что будет его Вергилием и проведет по всему миру, открывая ему глаза на шедевры искусства, и если бы не болезнь Есенина, возможно, это принесло бы хорошие плоды.

 Есенин рассказывал весьма романтическую историю о том, как однажды царь с семьей и своим двором проезжал мимо их деревни и маленькая царевна Татьяна заметила привлекательного мальчика. Она подозвала его и спросила, кто он. Его ответы были такими уместными и оригинальными, что она рассказала о нем своей матери и придворным дамам, которые тут же пригласили крестьянского паренька в Санкт-Петербург, где можно было бы дать ему хорошее образование. Было ли это вымыслом Сергея, или в этом была доля истины, не знаю, но все его необузданные приятели свято этому верили. Возможно, его помыслы при отъезде из России были не такими возвышенными, как у Айседоры, а ею руководил чистый альтруизм и она думала только о его развитии и совершенствовании.

 Для осуществления этого путешествия ей пришлось много танцевать и зарабатывать много денег, чтобы их пребывание повсюду было обставлено с комфортом и доставило большое удовольствие. Сергей же привез в Россию из поездки множество костюмов, пар обуви, плащей, пальто, шелковых рубашек, пижам и массу денег, и все это он собирался расшвыривать, как сумасшедший, своим приятелям. Возможно, мысль об этом была основательно внушена ему его близким другом Мариенгофом, который ненавидел Айседору, испытывал к ней отвращение и после ее смерти опубликовал гадкие статьи о ее встрече с Есениным. В этих статьях он писал, что она была старая и некрасивая и что Есенин помыкал ею, как собакой, заставляя сидеть у своих ног или подолгу ожидать себя. Однако надо знать эстетку Айседору, чтобы поверить, что если она и могла содержать Есенина и прощать ему чудовищные ссоры, то никогда не была его рабыней и во всех их ссорах спуску ему не давала. Даже место, где они встретились, так до смешного нелепо описанное Мариенгофом, было указано им неверно. Как я уже писала, Айседора и Сергей встретились в Москве.

 Но все-таки вышло так, что Мариенгофу и многочисленным приятелям Сергея много что перепало из бесчисленных костюмов, обуви, в общем всего гардероба Сергея, с которым он вернулся и который так щедро раздавал, что в конце концов остался ни с чем.

 Во время полета из Москвы в Берлин, начавшего их медовый месяц, им выпало перенести неистовые бури, яростные порывы ветра, и они чудом избежали нескольких серьезных аварий. Они прибыли в Берлин 12 мая 1922 г., полные радости и счастья. Айседора сияла. Все, кто знал ее в это время, до сих пор считают, что она ни на день не выглядела старше Сергея. Она очень похудела и была прекрасна.

 Они сразу отправились в отель «Адлон», ее всегдашний любимый отель. Там она заявила многочисленным репортерам, собравшимся, как всегда, ее приветствовать: «Я люблю русский народ и намереваюсь вернуться в Россию в будущем году. Тем не менее очень приятно приехать сюда, где тебя ждет горячая вода, салфетки, тепло и т. п. В России есть другое, но мы, бедные, слабые существа, так привыкли к комфорту, что очень трудно от него отказаться. И русские отнюдь не собираются отказываться от него. Наоборот. Но они считают, что в комфорте должны жить все, а если его не хватает, то не хватать его должно всем».

 Сергей, не очень разбиравшийся в том, что принято носить за границей, но имея слабость к вещам, вырядился в синий костюм и белые парусиновые туфли, считая, что в них он очень наряден. Скажу, что с его золотой гривой, обрамлявшей голову, подобно ореолу, было все равно, что надеть. Лицо у него было всегда прекрасным, кроме тех моментов, когда наступали страшные припадки,— тогда он был просто исчадием ада. Менялся он весь, даже цвет глаз и волос. Нельзя было поверить, что это один и тот же человек.

 Временами, когда на Сергея нападала русская тоска, Айседоре трудно было с ним справиться. Очень часто она заставала его стоящим на подоконнике и грозящим выброситься из окна отеля. Это лишь убеждало ее еще сильнее, что он обладает настоящим артистическим темпераментом, и, боясь, что он чувствует себя одиноким без соотечественников, она наняла в качестве секретарей двух его приятелей, тоже нуждающихся поэтов, платя им большие деньги, и даже привезла их в Америку.

 Первое, что Айседора сделала в Берлине, это дала Есенину свободу действий в отношении портного. Результаты, мягко говоря, были оригинальными, и она была более чем поражена, когда обнаружила, что он заказал больше вещей, чем человек способен сносить за всю жизнь. Но Айседора просто сказала: «Он ведь такой ребенок, и у него никогда ничего в жизни не было, так что я не могла ругать его за это».

 Сергей почувствовал себя в благах цивилизации, как рыба в воде, и требовал, чтобы ему каждый день мыли голову, чтобы у него была отдельная ванна, много одеколона, пудры, духов и т. п.

 У Айседоры и ее молодого поэта без конца возникали забавнейшие сцены, когда они хотели что-то внушить друг другу, ведь большая часть их языка состояла из жестов. В конце концов они нашли для себя ломаный английский язык, который понимали только они, но который годился на все случаи жизни.

 Неделю они прожили у Элизабет в Школе Элизабет Дункан, размещавшейся тогда во дворце бывшего кайзера в Потсдаме.

 Во время пребывания в Берлине Айседора дала множество интервью о России, в которых не могла нахвалиться работой Организации американской помощи. Она всеми способами старалась в Берлине пробудить энтузиазм людей для выполнения грандиозного проекта, который осуществляли американцы, и предлагала использовать самолеты для доставки продовольствия русским в те районы, где железнодорожное сообщение было нарушено. Но оказалось, что никто этих самолетов предоставлять не собирается. У нее самой не было денег, иначе она никогда бы никого не просила это сделать.

 Она рассказывала много интересных историй о жертвах, приносимых русской интеллигенцией, которая бесстрашно продолжала свою напряженную работу, несмотря на голод и лишения. Ее большой друг руководитель Художественного театра Станиславский вынужден был жить с семьей и учениками на гороховой каше. О политике Айседора сказать ничего не могла, так как общалась только с наркомом просвещения Луначарским, которого считала в высшей степени удивительным человеком и который помогал ей, чем мог.

 Из Берлина Айседора переехала в Брюссель, где с колоссальным успехом танцевала три дня в «Ла Монне», Бельгийском оперном театре. Критика писала, что год, проведенный в России, невероятно омолодил ее. Она похудела на 20 фунтов и выглядела на 20 лет моложе. Айседора с юмором заявляла, что это все результат недоедания в России и что люди, страдающие тучностью, должны совершить паломничество в Москву, если хотят добиться такой же грациозности.

 Айседора танцевала в Брюсселе за год до отъезда в Москву, но, крепко обидевшись на какие-то замечания по поводу ее костюма, в последний вечер выступила с характерной для нее речью, заявив, что бельгийцы лишены художественного вкуса и нечего перед ними бисер метать, а вот она едет в Россию, где сможет свободно себя выразить. Речь ее произвела огромный фурор: считали, что она никогда не решится снова приехать сюда. Даже ее менеджер отказался организовать ей гастроли в Бельгии, если не получит дополнительного вознаграждения, но, к всеобщему изумлению, Айседора танцевала здесь в переполненных театрах. Она не только приехала в Бельгию как советская гражданка, но и была горячо принята и получила много изъявлений любви.

 С большими трудностями Айседора столкнулась при получении виз в Англию, Францию и другие страны. Они возникли в связи с ее браком с молодым советским поэтом. Ей не отказывали во въезде в эти страны, но приходилось ждать завершения необходимых формальностей, что сильно нервировало ее, великую артистку, привыкшую к тому, что ее беспрепятственно принимал весь мир. Ее единственной мечтой было танцевать во всех этих странах, включая Америку, а когда соберется достаточная сумма, вернуться и работать в России с детьми. Айседора никогда не была филантропом. К детям она обратилась ради искусства, а ее искусство означало привнесение всего прекрасного и стоящего в жизнь детей всего мира.

 В июле 1922 г. Айседора и ее русский муж получили официальное уведомление, что во Францию их впустят только в том случае, если они не будут проводить красной пропаганды, и что полиция получила предписание держать их во время визита под строгим надзором. Айседора снова заявила, что не имеет никакого отношения к политике, что она просто хочет организовать в «Трокадеро» выступления и заработать деньги на свою школу в Москве.

 Кстати, Айседора была первым советским гражданином, въехавшим во Францию. Разрешение было получено при содействии ее близкой подруги знаменитой актрисы и признанной красавицы Сесиль Сорель, а также министра просвещения Франции, который всегда был другом Айседоры.

 29 июля Айседора прибыла из Брюсселя в Париж. Она и Сергей провели два очень счастливых месяца в Париже, совершая поездки в Италию и другие места, и все это для ознакомления Сергея с миром. Много времени и сил положила она на организацию перевода и публикацию стихов Есенина. Всюду в их честь устраивались приемы, и она была счастлива, как школьница. Сергей вел себя ангельски и интересовался только своими стихами и работой.

 Американский менеджер Айседоры Сол Юрок вел с 1921 года с ней переговоры о том, чтобы привезти в Америку ее русскую школу, в которой в то время было 25 детей. Но в те годы существовало предубеждение против России, и ему стоило больших трудов добиться у американского правительства разрешения на их приезд. А когда в конце концов разрешение было получено, советское правительство запретило им выезжать, заявив, что ученицы слишком малы,— ведь некоторым из них было лет 10—12. Уехав из России в 1922 году, Айседора отправила мистеру Юроку телеграмму: «Ни бури, ни ветер, ни снег не помешают мне доехать до Америки».

 Итак, в воскресное утро в октябре 1922 года Айседора и ее муж, поэт, в сопровождении нескольких русских секретарей прибыли из Гавра в Америку на лайнере «Париж». Они ожидали, что их встретит большой комитет, но оказалось, что комитет состоит из единственного члена — менеджера Айседоры, который встретил их в сопровождении огромной армии фотографов и репортеров. Все набились в ее каюту, где, к их общему удивлению, иммиграционный инспектор сообщил Айседоре, что всей группе придется остаться на ночь на борту «Парижа», где будет произведен досмотр, а утром их перевезут на остров Эллис для встречи с представителем специального бюро расследования. Никаких объяснений о причине ее задержания дано не было, но подразумевалось, что инструкции поступили из Вашингтона из-за просоветских взглядов Айседоры.

 А ведь это была одна из самых знаменитых в мире артисток, перед которой все страны распахивали двери, считая, что нет короны, которая была бы достойна этой удивительной американки. Перед ней склонялись художники всего мира, ученые и мыслители всех стран единодушно считали, что она несет высочайшее выражение искусства наших дней. Но вопреки этому на пороге своей родной страны, за свободу которой боролись и умирали ее предки и которая с распростертыми объятиями встречала самого паршивенького иностранца с весьма посредственным талантом, Айседора оказалось перед захлопнутой дверью.

 Великое дитя Америки, эта истинная американка по духу, чья неумирающая любовь к Америке была самой ярко выраженной чертой ее характера, артистка, снова и снова возвращавшаяся в свою страну, несмотря на явно плохое к ней отношение, умоляла разрешить ей обучать американских детей. Она готовилась к этому всю жизнь. А теперь ее, как самого опасного преступника и подозрительную личность, отправляют на остров Эллис. Прелестная женщина в мягкой круглой белой шляпке, в красных сафьяновых русских сапожках и длинной накидке являла собой картину, которую с удовольствием бы приняли в любой стране.

 Ее молодой муж и его русский секретарь подготовили заявление, которое они по приезде собирались произнести в Америке. Оно гласило: «Итак, мы на американской территории. Благодарность — такова наша первая мысль. Мы — представители молодой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга.

 Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью — рассказать о сознании России и работать для сближения двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды!

 После восьми лет войны и революции Россия окружена китайской стеной. Европа, сама истерзанная войной, не обладает достаточной силой, чтобы снести эту китайскую стену. Россия во мгле, но нам помогло ее бедствие. Именно во время голода в России Америка сделала щедрый жест. Гувер разрушил китайскую стену. Работа Организации американской помощи незабываема.

 Прежде всего хотим подчеркнуть тот факт, что сейчас в мире есть только две великих страны — Россия и Америка.

 В России налицо сильная жажда изучать Америку и ее добрых людей. Разве не может быть так, что искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы? Пусть американская женщина с ее острым умом поможет нам в решении нашей задачи!

 Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка — наша последняя, но великая надежда!

 Приветствуем и благодарим американский народ!»

 Заявление это оказалось преждевременным, ведь у них и в мыслях не было, что их не впустят.

 К вечеру того же дня во всех газетах замелькали заголовки о великой актрисе. Министр труда Дэвис заявил, что министерство труда не отдавало приказа о задержании Айседоры и что отказ нью-йоркских иммиграционных властей разрешить этой группе сойти на берег никем не санкционирован. Другие чиновники министерства труда, которому подчиняется Иммиграционное бюро, заявили, что ничего не знают об этом деле. Они сказали, что вопрос этот полностью в компетенции властей Нью-Йорка. Нью-йоркское бюро расследования, не пропускающее врагов и тому подобных элементов, действует по своей инициативе. Из Вашингтона не поступал приказ не допускать Айседору в страну. Заместитель руководителя иммиграционного ведомства Байрон Уль заявил, что не отдавал приказа задерживать Айседору на острове Эллис.

 Айседора и ее сопровождающие путешествовали с русскими паспортами, на которых должным образом были проставлены визы в консульстве Соединенных Штатов в Париже, и консул уверил их, что у них по приезде никаких неприятностей с иммиграционными властями не будет.

 По поводу подражателей Айседора сказала: «Вы цените моих имитаторов, которые создают карикатуру на мои танцы. Они танцуют руками и ногами, но без души».

 На следующий день, после двух часов пребывания Айседоры и ее спутников на острове Эллис, иммиграционные власти отпустили их. При этом официально заявили, что задерживали по указанию министерства юстиции по причине ее долгого пребывания в России и из-за слухов о ее связях с Советами. Айседору подозревали в том, что ее использовали в качестве дружественного курьера Советского правительства для доставки бумаг в Америку.

 Уполномоченный по делам иммиграции на острове Эллис Роберт Тод заявил: «Боюсь, что не могу предъявить вам какого-либо определенного обвинения, даже если таковое и было. И если оно действительно имелось, то недостаточно обоснованное». Помощник уполномоченного Лэндис, председательствовавший во время разбора дела, сказал, что обвинения были необоснованные.

 Среди бесчисленных редакционных статей, появившихся в газетах в это время, отмечу статью в «Нью-Йорк тайме», написанную Анной Фициу. В ней говорилось: «Айседора Дункан задержана на острове Эллис. Боги могут хорошо посмеяться. Айседора Дункан, благодаря которой в Америке появилась школа классического танца, приравнена к опасным иммигрантам. Но это же американская артистка высшего ранга, женщина, чье искусство достигло такого изящества, что иногда просто нет критериев, по которым его можно было бы оценить, танцовщица, вкладывающая в свое исполнение не только утонченное совершенство ритма и поэзию движения, но и живое, беспокойное воображение, никем не превзойденное в области танца!»

 Наконец они были на свободе, и когда их ярко одетая группа плыла с острова Эллис, к Айседоре, по ее словам, проявляли большую учтивость, и вообще казалось, что все считают происходящее не более чем шуткой. Она сказала: «Меня задержали, потому что я приехала из Москвы». Когда ее спросили, классическая ли она балерина, она ответила: «Не знаю, потому что мой танец очень личный». Потом у нее стали спрашивать, как она выглядит, когда танцует. Она ответила, что не может сказать, так как никогда не видела себя во время танца. Айседора сказала: «До того, как я попала на остров Эллис, я не представляла себе, что человеческий мозг может додуматься до таких вопросов, какие мне там задавали. Я заботилась о маленьких русских сиротах, но не имела ничего общего с политикой». На вопрос, коммунистка ли она, Айседора заявила: «Чушь,— и, повернувшись к своему менеджеру, сказала: ну, они убедились, что я ни в чем не виновна?»

 Теперь во всех газетах появились статьи о том, что Айседору держат взаперти на острове Эллис, и к полудню следующего дня общественное мнение было крайне возмущено.

 Прямо с парома они поехали в свой номер в «Уолдорф Астории». Была проведена большая подготовка к торжественному пиру. Повидаться с Айседорой собрались ее родные и сотни друзей. Айседора горела энтузиазмом и счастьем, но ей очень хотелось поделиться с друзьями и массами тем, что она узнала в России. Она ни о чем не могла говорить, кроме как о коммунистической России, и к моменту ее первого выступления о ней уже столько наговорили, что у ее менеджера тряслись поджилки при мысли, какая публика соберется на ее концерты.

 Боялся он зря. Ее три выступления в Нью-Йорке прошли с колоссальным успехом. Билеты были проданы заранее, а люди требовали еще. Выступления проходили в «Карнеги-холл», и Айседора, окрыленная славой, танцевала в сопровождении великолепного Русского симфонического оркестра под управлением Натана Франко.

 Популярность Айседоры была огромной, успехи великолепными, а она вся кипела огромной любовью к России. Куда бы она ни пошла, вокруг нее тут же собирались толпы репортеров, и она говорила им одно и то же: «Коммунизм — единственное будущее мира!» А Есенин, взбудораженный большой дозой шампанского, собирал большую группу вокруг себя и разражался огненными речами о своей родине.

 Из Нью-Йорка Айседора уехала в Филадельфию, где ее выступления проходили немного спокойнее, но не надолго. Вскоре мистеру Юроку позвонил из Индианаполиса его агент и сообщил, что мэр Индианаполиса не разрешает Айседоре выступать, опасаясь ее обычных большевистских речей. Юрок позвонил самому мэру, обещая, что никаких неприятностей не будет, и говоря, что раз­очаровывать многочисленную публику Айседоры — преступление. Но на следующий день, несмотря на его обещание и на то, что Айседора дала слово не вызывать неприятностей,  она  в конце  выступления  разразилась в высшей степени восторженной речью о коммунистической России. Ей тут же запретили когда бы то ни было выступать в Индианаполисе, однако ей было все равно. Она сказала то, что хотела сказать, и это было главное. Следующим пунктом гастролей Айседоры был Милуоки, и менеджеру пришлось предупредить ее, что если произойдет хотя бы малейшая неприятность, то ее дальнейшее турне прекратится и ей придется самой заниматься своими делами. Он не допускал к ней репортеров и, велев портье отеля отвечать всем, что Айседора нездорова, ухитрился сохранить порядок в течение суток. Затем еще некоторое время все шло хорошо с небольшими исключениями, ведь для Айседоры так же естественно было говорить о том, что ее волнует, как и дышать, и хотя она немного говорила там, где танцевала, но в коротких беседах с репортерами, на многих частных приемах в ее честь взяла реванш.

 В Бостоне Айседора танцевала только раз. Во время ее выступления в «Симфони-холле» Есенин, раскрыв окна за сценой, собрал огромную толпу и сказал, что Бостон известен во всем мире как центр культуры, искусства и образования, поэтому естественно, что его жители должны познакомиться с идеалами и платформой молодой России и знать их. Но для степенного пуританского Бостона это было слишком. Айседору и Есенина попросили немедленно покинуть Бостон, о чем бедная Айседора очень сожалела.

 Ее последнее выступление в Бруклине тоже было сенсационным. Казалось, в Айседору вселился демон, и чем Дольше она танцевала, тем больший экстаз ее охватывал. Она пребывала в полной власти своего искусства и не заметила, как костюм ее постепенно сползал с плеча,— да на такие вещи она вообще мало обращала внимания. Публика была возбуждена до предела и вызывала на «бис». Пианист Макс Рабинович, боясь, что Айседора может бог знает что сделать в охватившем ее экстазе, тихо ретировался.

 Айседора нисколько не смутилась и, вместо того чтобы продолжать танцевать, разразилась полной энтузиазма речью, высказав все, что у нее накипело. Как позже выяснилось, кто-то прислал ей бутылку плохого шампанского — Айседора всегда выпивала бокал шампанского в антракте и всегда требовала, чтобы дирижер и менеджер пили с ней, — и все, кроме нее, сильно отравились. Ничто не могло погасить вдохновения Айседоры, и она танцевала с еще большим, чем всегда энтузиазмом.

 Во время гастролей Айседоры в Америке начало, к сожалению, проявляться безумство Есенина. Он увидел, что Америка встретила его не так, как он ожидал, и почему-то грубо обвинял в этом Айседору, оскорбляя ее и ее страну по любому поводу. В газетах более или менее преувеличенно описывались многочисленные скандалы, но правды в этих заметках было достаточно, чтобы сделать жизнь супругов Есениных почти немыслимой.

 Примерно в это время в честь Есенина был организован вечер еврейских поэтов, выходцев из России. Было очень торжественно, звучало много речей, но в разгар вечера Сергей не придумал ничего лучшего, как оскорбить присутствующих и начать ломать все, что под руку попадало. Впоследствии они требовали его депортации, и только мольбы Айседоры удержали их от официальных действий.

 Экстравагантность Есенина, выражавшаяся в том, что он покупал много из того, что видел, совсем истощила счет Айседоры, и они оказались без гроша. Столько портных стучали в их двери в течение дня, грозя засадить их в тюрьму, что это отравляло жизнь Айседоры.

 Мэри Фэнтон Роберте, близкая и преданная подруга Айседоры, взволнованно рассказала мне об одном эпизоде, свидетелем которого она была в отеле «Бревоорт», когда пришла попрощаться с Айседорой. Есенин лежал связанный после того, как порушил все в квартире пригласившего его поэта, и единственно, чего боялась Айседора, это что он найдет револьвер.

 В тот момент, когда мисс Роберте помогала Айседоре упаковывать вещи — выехать из отеля казалось разумным делом,— дверь медленно отворилась и на пороге появился Есенин. Он каким-то образом освободился от пут. Глаза его были безумными, он размахивал револьвером. На мгновение все растерялись, однако удалось отвлечь его внимание разговором о вечере, который он провел у мисс Роберте, где читал стихи и казался счастливым.

 Улучив момент, Айседора выскользнула из комнаты, а когда Сергей заметил это, гнев его не знал предела. Он кинулся в холл искать ее. Мисс Роберте тоже выбежала из комнаты и нашла Айседору прячущейся под лестницей. Обе они бросились вниз по ступенькам, не дожидаясь лифта, а Есенин вскочил в лифт и был уже внизу.

 Как-то им все же удалось убежать, и когда они сели в кеб, Айседора разразилась слезами и сказала: «Я плачу не из-за себя, я так боялась, что ты испугаешься и даже можешь пострадать, ведь ты пришла меня утешить».

 Айседора не думала о грозящей ей опасности, боялась она только за подругу. Сергей часто размахивал пистолетом самым небрежным образом. Но, как всегда, Айседора простила его.

 Теперь она решила, что пора отвезти ее любимого мальчика назад в Россию, но выяснилось, что у них нет ни гроша. Она надеялась вернуться в Москву с деньгами, а вынуждена была просить друзей одолжить ей деньги на билеты. Ей пришлось обратиться к Лоэнгрину, который прислал им билеты до Парижа.

 Айседоре было что рассказать об этом возвращении. На пароходе Сергей не был трезвым ни минуты — ведь он мог без труда получить любое спиртное. Они прибыли на пароходе «Джордж Вашингтон» в Шербур 12 февраля 1923 года без гроша в кармане.

 Айседора заявила, что ее выставили из Америки из-за того, что она просила помощи для умирающих с голоду детей в Москве, что Соединенные Штаты помешались на ненависти к большевизму, на ку-клукс-клане и «сухом законе» и что в стране свободы нет больше свободы. Газеты, продолжала она, предоставляли свои страницы для описания подробностей ее личной жизни во время турне: что она ела, что пила, с кем встречалась, но ни разу не коснулись ее искусства. Материализм — проклятие Америки.

 13 февраля 1923 года в парижских газетах появилось следующее сообщение: «Сегодняшний праздник не состоялся по двум причинам. Одна из них — дождь, вторая — исчезновение Айседоры Дункан. Ее почитатели надеялись, что присутствие актрисы скрасит проклятый дождь, который вот уже два дня льет над столицей Франции. Но Айседора, сойдя с борта лайнера «Джордж Вашингтон» в Шербуре, спряталась где-то во Франции». После отъезда Айседоры из Нью-Йорка многие газеты опубликовали несколько ее высказываний.

 — Если бы я приехала в эту страну как крупный финансист, чтобы взять кредит, мне был бы оказан великолепный прием, но я прибыла как известная артистка, и меня сослали на остров Эллис как опасного человека, опасного революционера.

 — Я не анархист и не большевик. Мы с мужем революционеры. Все гении, достойные этого имени, революционеры. Каждый художник должен быть революционером, чтобы оставить след в сегодняшнем мире. Свобода в нас! — сердито воскликнула Айседора, резко взмахнув своим пылающим шарфом.

 — А на днях, проснувшись, я прочла в газете, будто мой любимый Сергей подбил мне глаз в квартире в Бронксе. Ложь. Я даже не знаю, где этот Бронкс, и ни разу там не была.
  {mospagebreak}

 АЙСЕДОРА ВОЗВРАЩАЕТСЯ ИЗ АМЕРИКИ. ЕСЕНИН УЕЗЖАЕТ ИЗ ФРАНЦИИ ( 1923 г.)

 Я жила себе тихо в Лондоне, когда однажды, как гром среди ясного неба, получила телеграмму: «Если хочешь спасти мне жизнь и не дать сойти с ума, встречай меня в Париже, прибываю на пароходе «Джордж Вашингтон». С любовью, Айседора».

 Я собрала сколько могла денег и, опасаясь самого худшего, немедленно выехала в Париж. Прибыв рано утром, отправилась в «Гранд Отель» и заказала самый скромный номер.

 Поезд пришел в 8.30, и почти первой с него сошла величественная и великолепная Айседора. Она обняла меня, без конца повторяя:

 — Мэри, Мэри, о Мэри, наконец-то ты приехала спасти меня. Я знала, что ты приедешь. Не старайся понять что-нибудь. Я потом объясню. Но что бы ты ни делала, забудь, что я великая актриса. Я просто приятный, интеллигентный человек, ценящий гений великого Сергея Есенина. Он — художник, он — великий поэт.

 Естественно, услышав это, я рассмеялась.

 — Нет, нет, Мэри, ради всего святого, будь серьезной

 и делай, что я прошу, иначе мы пропадем. Уверяю тебя, ты позже все поймешь.

 — Ладно, голубчик,— ответила я,— показывай этого необыкновенного гения. Где он?

 — Минуточку,— ответила Айседора,— терпение. Русского торопить нельзя. Его вытаскивают.

 — Он что, болен? — спросила я.

 — Не совсем,— ответила Айседора.— Но он не хочет выходить из вагона. Не забывай, что он великий, величайший гений. Проводники уговаривают его выйти.— Айседора пыталась сохранить серьезность, и тут произошло совершенно невероятное. Появились четыре проводника, тащившие что-то, напоминающее огромную охапку элегантных мехов. Они поставили на ноги этот предмет, оказавшийся мужчиной в высоченной меховой шапке, благодаря которой он казался очень высоким и свирепым.

 — Сергей, это моя любимая подруга. Это Мэри,— сказала Айседора.

 — А, Мэри, Мэри,— донеслось из мехов, и меня подняли как дитя, сжали в железных тисках русских объятий, повторяя: — Сестра моя, Мэри, Мэри,— и еще много чего-то по-русски, чего я не поняла. Я обнаружила также, что у мехов два моргающих маленьких глаза, вспыхивающих огнем.

 Айседора сияла от счастья, потому что никогда не могла предугадать, как Сергей воспримет того или другого, а теперь успокоилась, что сцены не будет. Портье из отеля «Крийон», оказавшийся на нашем пути первым, отвез нас в этот один из самых дорогих отелей Парижа. Айседору, прежде одну из его почетнейших гостей, приняли с большой помпой. Но она отказалась от роскошного номера, который занимала раньше, и остановила свой выбор на двух прелестных соседних номерах, заявив, что один для меня. Я сказала ей, что уже сняла номер в другом отеле, но Айседора заявила, что теперь мы никогда не расстанемся. Служанка, сопровождавшая ее, занялась багажом. Ей дали комнату недалеко от нас на том же этаже.

 Айседора заказала восхитительный обед с легким вином. Это удивило меня, потому что она всегда пила Шампанское. Сергей захрипел: «Шампанского, шампанского!», но Айседора твердо отказалась его заказывать. Последовал бурный спор на какой-то смеси русского и английского языков, но большую часть того, что говорила Айседора, я поняла, потому что это было все-таки похоже на английский.

 Сергей настаивал: «Шампанского — в честь сестры!», но Айседора ответила, что я терпеть не могу шампанское. (Какой обман!) Она сменила свой невообразимый дорожный туалет а ля рюс на прелестное обтягивающее платье, ее маленькую царственную головку обвил шелк изумительных цветов радуги. Сергей, держа в руке небольшой портфельчик, с которым, по словам Айседоры, он никогда не расставался, направился в мою комнату и запер его там в гардеробе.

 Это очень позабавило Айседору. Она прошептала:

 — Мэри, ты будешь от него в восторге. Он как дитя. В портфельчике у него какие-то игрушки, и он охраняет их, как священные реликвии.

 — Может, это деньги,— сказала я, потому что была

 немного практичнее.

 — Мэри, ты в жизни ничего смешнее не говорила. Милая, у нас нет ни гроша, и если бы не Лоэнгрин, то мы все еще сидели бы в порту в Нью-Йорке. Он оплатил наш проезд и дал еще немного денег, которые, кстати, у Сергея в кармане.

 — Но ты же хорошо заработала во время американского турне.

 — О да, массу денег, но я не знаю, куда они ушли. Знаю только, что в последние две недели нам еле хватало заплатить за отель и еду. Мне-то все равно, но было неприятно, что у Сергея сложится мерзкое впечатление об Америке. Это страшный удар для художника. Дело в том, что он совершенно ничего не понимает в деньгах. Наконец обед подали. Какой же он был веселый и радостный! Сергей читал свои стихи и действительно был похож на молодого бога с Олимпа — оживший, танцующий фавн Донателло. Он ни секунды не сидел на месте, часто убегал куда-то, в экстазе бросался на колени перед Айседорой и, как усталый ребенок, клал свою кудрявую голову на ее колени. А ее прелестные руки ласкали его, и из глаз струился свет, как у Мадонны.

 — О, как я счастлива, Мэри! Посмотри, как он прекрасен! Если ты останешься с нами и никогда нас не бросишь, как великолепно мы заживем в Париже! Обещай, Мэри, не расставаться со мной.

 Через каждые несколько минут Сергей убегал то за сигаретами, то за спичками, хотя Айседора говорила ему, что официант принесет все, что нужно. Я заметила, что с каждым возвращением он бледнел все сильнее, а Айседора нервничала все больше. В последний раз он довольно долго не появлялся, и Айседора вызвала звонком свою служанку.

 Служанка рассказала, что он несколько раз заходил к ней в комнату и заказывал шампанское, но теперь куда-то ушел. Лицо у Айседоры стало таким грустным, что сердце мое просто разрывалось. Она бросилась на кровать и поведала мне о своем путешествии и впечатлениях от Америки, о том, как ее принимали, и т. д. Она рассказывала так, как это умела делать только она,— с изяществом и остроумно. Часто бывая с ней вместе по нескольку недель и даже месяцев, я оставалась с ней наедине, но даже на секунду мне не становилось скучно. Ей всегда было о чем рассказать, и простейший эпизод превращался у нее в захватывающую историю, которую бы слушала и слушала.

 — Мэри, теперь я могу сказать тебе правду. Сергей немножко эксцентричен, и чем дольше он отсутствует, тем эксцентричнее становится. Если он вскоре не появится, то нам лучше уйти в другое место в отеле, где он нас не сможет найти.

 — Господи, Айседора, ты что? Я не верю, что он посмеет тронуть тебя.

 — Видишь ли, это одна из его эксцентричностей,— ответила она.— Но поверь мне, он это не со зла. Когда он пьет, то совсем теряет рассудок и считает меня своим самым большим врагом. Я не против того, чтобы он пил. Иногда я удивляюсь, почему все не пьют, живя в этом ужасном мире. Русские ничего не делают наполовину, если уж они пьют, так пьют. По мне, пусть он переломает все в городе, если это доставляет ему удовольствие, но я не хочу, чтобы сломали меня.

 Сама мысль о том, что кто-то может причинить Айседоре боль, наполняла меня ужасом. Я не могла понять, поверить ее словам.

 — Ну почему, почему ты терпишь это? — спросила я.

 — Мэри, родная, не могу объяснить. Это заняло бы слишком много времени. Но и потому, что в этом есть что-то, что мне нравится, где-то глубоко, глубоко в душе. Ты заметила, как Сергей похож на одного человека, которого ты когда-то знала? — А затем жалобно: — А, все Равно, может, это только мое воображение. Я тебе позже обо всем расскажу. Если Сергей не вернется к двенадцати, боюсь, Мэри, нам действительно придется спрятаться.

 — Но это же ужасно, Айседора! Быстро одевайся и поедем ко мне в отель,

 — Да, я оденусь, но, пока не увижу, что с Сергеем, не уеду.

 Она медленно переоделась в уличный костюм, а я торопила ее, в ужасе от того, что услышала. Вдруг силы покинули Айседору. Она попросила меня принести ей бренди из ее дорожной сумки и легла на кровать бледная как смерть.

 — Айседора! — сказала я решительно.— Или едем ко мне, или разразится страшный скандал: если он попытается ударить или оскорбить тебя, я за себя не отвечаю. Я бы не вынесла такого. Поедем немедленно!

 — О Мэри, так будет хуже. Я не перенесу, если с его золотой головы упадет хоть один волосок. Разве ты не видишь сходства? Он просто копия маленького Патрика. Патрик был бы таким. Как же я могу позволить, чтобы с Сережей что-нибудь случилось? Нет, ты должна мне помочь спасти его, доставить в Россию. Там ему будет хорошо. Он великий гений, великий поэт, а в России знают, как обращаться со своими художниками.

 — Поговорим об этом завтра, Айседора, а сейчас поедем со мной.

 — Нет, не могу уехать, пока не услышу, что он вернулся. Я по голосу узнаю, в каком он состоянии.

 Не успела она это сказать, как из холла раздался невероятный шум, будто туда въехал отряд казаков на лошадях. Айседора вскочила.  Я схватила ее за руку, затащила к себе в комнату и заперла дверь на ключ. А когда Сергей начал колотить в дверь, я потащила Айседору в холл, и мы помчались вниз по лестнице, как злые духи. В дверях Айседора задержалась, чтобы сказать портье, что муж ее болен, и попросила присмотреть за ним, пока мы не привезем доктора, и быть с ним «очень, очень деликатным, потому что он совсем болен». Портье уверил, что все сделает.

 Мы вскочили в такси. Айседора настояла на том, чтобы найти врача, по возможности русского. Но того, кого мы хотели пригласить, не было в городе, и Айседора поехала со мной в «Гранд Отель». Вид у нее был измученный. Здесь нас ждал другой сюрприз. Не успели мы подняться в номер, как портье стал стучать в дверь, заявляя, что комната снята на одного человека и второму быть в ней не разрешается. Я старалась тихо, чтобы Айседора не слышала грубияна, отправить его, сказав, что моя подруга больна. Но он продолжал кричать. Тогда я приказала ему прислать ночного администратора, которому все объяснила.

 Айседора позвонила в «Крийон» и услышала от служанки, что в номер вломились шестеро полицейских и забрали месье в полицию, после того как он пригрозил убить их и переломал в комнате всю мебель, высадил туалетный столик и кушетку в окно. Он пытался выломать дверь между нашими номерами, думая, что Айседора в комнате, избил портье отеля, который пытался его утихомирить. К счастью, револьвер был в портфеле в моей комнате.

 Айседора была близка к обмороку. «Что делать, Мэри? У меня нет ни цента. Последние деньги из тех, что Лоэнгрин нам прислал, у Сергея, но и это всего лишь несколько долларов».

 Она решила снова поискать доктора, и мы нашли его в отеле «Маджестик». По дороге в полицейский участок Айседора рассказала врачу, как у Сергея случаются припадки. Пока врач осматривал Сергея, тот бесновался и требовал свой портфель, крича, что в нем его стихи.

 Врач заявил, что Сергей болен и очень опасен, что его ни под каким предлогом нельзя отпускать. Это был сокрушительный удар для Айседоры. Мы вернулись в отель «Крийон» в четыре утра почти мертвые.

 Отель был взбудоражен. Рассказывали, что несколько постояльцев выбежали в ночном белье, думая что снова началась война и что отель бомбят. Это было слишком для чувства юмора Айседоры: она начала истерически хохотать при мысли, что молодой русский большевик (я очень сомневаюсь, были ли у него какие-либо политические убеждения) до смерти перепугал мирно отдыхающих американских гостей. Ее смех, однако, покоробил управляющего отелем, который поначалу проявлял к ней большое сочувствие, а теперь разозлился, но вежливо потребовал, чтобы она уплатила за ущерб, и сказал, что был бы очень обязан, если бы она нашла другой отель. И на самом деле, в комнатах жить было нельзя: кровати сломаны, пружины валялись на полу, простыни порваны в клочья, зеркала и стекла разбиты на мелкие осколки — Действительно, было похоже, что в дом попала бомба.

 Я отвела управляющего в сторону и сказала: мисс Дункан смеется не над случившимся, у нее истерика. Это его немного охладило. Я обещала, что мы выедем рано утром и за все заплатим. Он согласился при условии, что Есенин в отель не вернется. Мы уверили его, что в этом отношении нет ни малейшей опасности.

 Придя в номер, Айседора глотнула бренди и спросила, что же делать. Но тут же решительно заявила, что никогда не позволит засадить Сергея в сумасшедший дом, даже под страхом быть им убитой.

 Открыв гардероб, мы увидели портфель. В участке полицейский отдал ей ключи Сергея, но по свойственной этому прелестному созданию щепетильности, кстати, одной из главных черт характера Айседоры, она долго колебалась, не желая заглядывать в его личные вещи. Я сказала, что там могут быть деньги, но она ответила, что этого не может быть, потому что у него их нет.

 Наконец она открыла портфель. К ее изумлению, он был полон американских денег — мелкими купюрами и даже серебром, всего около двух тысяч долларов. «Гос­поди, Мэри, неужели я вскормила змею на своей груди? Нет, не верю, бедный Сережа. Я уверена, что он и сам не знал, что делал. У него никогда не было много денег, и при виде того, что я щедро трачу их, его крестьянская натура взяла в нем верх, и он бессознательно решил часть их сохранить. Скорее всего для тех, кому они нужны на его родине». (Так впоследствии и оказалось, когда он бросался деньгами с еще большей щедростью, чем Айседора.) «Подумать только, у него были деньги, а меня с ума сводил портной, угрожавший арестом, если я не оплачу счет за два костюма Сергея».

 Да, действительно, это было слишком. Я позвала управляющего. Мы оплатили нанесенный ущерб и уехали из отеля, забрав с собой багаж Айседоры. Чемоданы Сергея мы оставили, увидев в них не только десятки костюмов, рубашек и пар белья, но и половину туалетов Айседоры, которые, как она думала, где-то потеряла.

 Мы переехали в отель «Резервуар» в Версале. Там Айседора слегла с высокой температурой. Врач, обследовавший Сергея вторично, приехал к ней, чтобы узнать, согласна ли она поместить его в лечебное учреждение. Но полиция намеревалась выпустить его только при условии, что он немедленно покинет страну. Мы купили два билета, и Сергей в сопровождении служанки уехал в Берлин, где у него было много друзей и где находилось представительство Советского правительства. Но пока поезд не увез его, Айседора жила в страхе. Сергей получил все свои чемоданы и портфель, в котором оставалось денег только на дорогу до Берлина.
  {mospagebreak}

 НАША ПОЕЗДКА В БЕРЛИН НА АВТОМОБИЛЕ ( 1923 г.)

 Через несколько дней Айседоре стало невмоготу от деревенского уединения, и мы переехали в «Отель дю Рин». Его управляющему, который знал нас многие годы, я объяснила, что заплатить мы сможем лишь через несколько недель. Он ответил, что мы можем оставаться, сколько нам заблагорассудится, но при условии, что Есенин сюда не приедет, ибо он, управляющий, не может позволить скандала. Я уверила, что скандала не будет.

 Айседора все еще лежала в постели с высокой температурой, и ни днем, ни ночью ее нельзя было оставлять ни на секунду. Сергей и его берлинские приятели забрасывали ее телеграммами, в которых говорилось, что он покончит с собой, если Айседора к нему не вернется. Телеграммы Сергея обычно гласили: «Айседора браунинг (он считал, что «браунинг» — это «стрелять») дорогого Сергея любишь моя милая скари, скари» (это означало «скорее, скорее») — по пять-шесть телеграмм в день, от которых температура у Айседоры немедленно подскакивала.

 Несмотря на усилия врача, она не могла спать. Наконец Айседора сказала: «Мэри, родная, если ты мне настоящий друг, найди способ отвезти меня к Сергею, не то я умру. Я без него жить не могу. Мысль, что с ним может случиться что-то плохое, сводит меня с ума. Узнай, можно ли найти машину, и мы поедем в Берлин».

 О боже! Денег у нас ни гроша, а она хочет поехать в Берлин на машине! Ничто и никогда не казалось ей невозможным. Она заявила, что не поедет на поезде.

 В один из вечеров перед отъездом в Берлин Айседора, находившаяся в очень взвинченном состоянии, решила после обеда поехать на Монмартр, заявив, что отель ей надоел. Я наотрез отказалась поехать с ней, потому что считала, что кабаре Монмартра — не место для двух женщин без мужчин. Она согласилась: «Очень хорошо, раз ты такая упрямая»,— и подвезла меня в отель, где я легла спать. Она уехала одна. Я была твердо уверена, что через несколько минут она вернется, и очень удивилась, когда ее и в три часа ночи еще не было дома.

 В конце концов она вернулась, и не одна, а с молодой красивой итальянкой, которая сказала мне, что она кинозвезда. Айседора приказала подать еды и вина, и мы проговорили несколько часов. Оказалось, Айседора одна пошла в кабаре. Американец, сидевший неподалеку от нее, бросил несколько грубостей, на что французы соответственно ответили, и завязалась драка. В разгар этого шума и гама какая-то молодая итальянка горячо обняла Айседору и сказала: «Я много раз видела ваши танцы и обожаю вас. У меня маленькая доченька, и я хочу отдать ее в вашу школу».

 Это так тронуло Айседору, что она привезла ее домой и попросила меня уступить молодой женщине свою комнату — у нас было две спальни и гостиная,— а самой лечь у нее, что я и сделала.

 Не успели мы закрыть глаза, как послышался легкий стук в дверь, и итальянка прошептала: «Пожалуйста, зайдите посмотреть, что я ничего не взяла, мне надо уходить».

 Мы были так поражены, что ничего не могли понять, и спросили: «Почему бы вам не поспать до утра? Примите ванну, позавтракаете, тогда и поедете».

 И к своему изумлению, услышали: «А как вы думаете я зарабатываю? Вы думаете, я могу упустить время? Мне же ничего не заплатили за этот вечер».

 С этими словами молодая особа с возмущением выбежала из отеля.

 Вот уж, действительно, кого только не встретишь в Париже!

 На следующий день мы послали за старым мошенником, который уже ссудил Айседоре небольшую сумму денег под очень ценные картины Каррьера,— она до­рожила ими больше всего на свете. После весьма неприятного спора и при условии, что Айседора подпишет какие-то бумаги, он согласился уговорить своего друга очень дешево сдать ей машину с шофером и всем, что нужно, и дать ей 60 тысяч франков.

 И произошло чудо: Айседора поправилась. Она телеграфировала Сергею: радуйся, Айседора едет.

 Казалось, мы все хорошо предусмотрели, но забыли о нашем «друге»-ростовщике. С каждым днем проценты росли, а сумма, которую он обещал дать, уменьшалась. И наконец в последний день, когда у нас к полудню все было упаковано и мы сидели в шляпах, ожидая машину, он явился, потирая руки, которые уже давно должны бы были стереться от трения, и заявил, что сможет достать всю сумму только через три-четыре дня, и если Айседора согласна ждать, он достанет деньги, а если нет, то часть денег получит по возвращении.

 Делать было нечего. Айседора не стала бы ждать ни дня — ни ради Бога, ни ради человека. В этот момент у нас было полно репортеров. А накануне ночью случился забавный эпизод. Мы с Айседорой обедали в обществе двух молодых художников Уолтера Шоу и Мерфи, и когда возвратились в отель, один из репортеров вошел с нами в лифт. Айседора, сделав вид, что не знает его, обернулась к Мерфи и произнесла: «Сергей», а затем что-то по-русски, одновременно ущипнув беднягу Мерфи за руку так, что тот сморщился. Репортер с широкой улыбкой сказал: «Послушайте, мисс Дункан, признайтесь, что Сергей в Париже». Айседора покачала головой: «Нет, нет».

 — Мы же знаем, что он здесь, и даже если вы нам не скажете, мы все равно об этом напишем. Мы знаем, когда он приехал и что сейчас прячется в отеле. Уж лучше вы сами скажите, ведь полиция запретила ему приезжать в Париж».

 Айседора притворилась очень испуганной и умоляла репортера тихо зайти с ней в номер, а сама, затолкав Мерфи в ванную, шепнула ему: «Устройте побольше шума!»

 — Как ужасно было бы,— убеждала она репортера,— если бы обнаружилось, что Сергей в Париже,— он ведь такой отчаянный!

 И тут раздался невообразимый шум. Мерфи опрокинул пустой поднос, на котором подавали обед и который стоял в ванной, затем разбил о пол несколько флаконов и электрическую лампочку — звук от нее был в точности такой, как револьверный выстрел. Айседора ухватилась за руку репортера, умоляя защитить ее, и он обещал не говорить никому ни слова. Когда Мерфи вышел из ванной, репортер выбегал из отеля. Это очень позабавило Айседору.

 Естественно, что на следующий день эта история появилась в газетах. В отель набились репортеры, и управляющий с негодованием отрицал, будто в отеле произошел скандал, объясняя, что Есенина в отеле нет и не было. И среди всего этого шума мы триумфально выехали с Ванд омской площади в 8.30, получив от ростовщика лишь ту сумму денег, какую этот негодяй захотел нам дать.

 Началось наше одно из самых странных путешествий. Айседора, должно быть, вообразила себя Летучим Голландцем, ее обуяла мысль ехать без остановок. Но машина сломалась, едва доехав до Страсбурга, и шофер отказался ехать дальше. Однако это нас не обескуражило. Айседора немедленно наняла другой автомобиль, который сразу же после старта врезался в перила моста и получил повреждения. Нам пришлось остаться на ночь в Страсбурге.

 Айседора не могла уснуть ни минуту, наши злоключения взвинтили ее донельзя! Она решила совсем не ложиться и пойти в ресторан, затем в другой, из него в один ночной клуб, в другой. Она возбуждалась все больше. На мои возражения жалобно ответила: «Ну почему мне не дают веселиться так, как мне хочется? Я ведь ничего дурного не делаю, наоборот, всю жизнь я приношу счастье другим. Почему же я всегда должна сидеть на пьедестале, подобно китайскому божку?»

 Ее слова убедили меня, и за ночь мы побывали во многих местах, как безумные мчась из одного в другое. Вернулись в отель, когда закрылось самое последнее заведение в Страсбурге.

 Мне казалось, я только что сомкнула веки, а голос Айседоры уже прервал мой сон: «Поехали, Мэри, вставай и поехали. В нашем большом приключении, дорогая, нельзя тратить столько времени на сон!»

 Господи! Мне казалось, что я усну стоя. Итак, мы двинулись дальше. В пути я немного поворчала, а Айседора сияла, как солнце. Она улыбалась, и, глядя на нее, можно было пойти на смерть, чувствуя, что совершаешь какое-то героическое деяние. При ней всегда чувствуешь себя такой возвышенной, как будто ты избранное Богом существо.

 Она никогда не опускалась до лести, но как это ей удавалось, объяснить словами невозможно. А для меня она всегда была ближе к совершенству, чем все другие люди на земле.

 В Германии на протяжении всего пути мы видели только огромные страдания. Женщины хватались за повозки с молоком, умоляя дать им хоть каплю. В маленьком городишке, где мы остановились на обед, вокруг нас на постоялом дворе собралась толпа. Эти люди не могли позволить себе кружки пива, а мы пили вино, и на нас посыпались оскорбления. И вообще, что эти французишки тут делают? Видя, что Айседоре стало плохо от всего этого, хозяин пригласил нас в свою домашнюю столовую. Я отказалась идти — хотелось разобраться с парнем, оравшим больше всех.

 Мы отправились дальше сразу же после обеда и остановились в полночь высоко в горах — опять шофер отказался ехать дальше. В мрачном отеле, в который мы попали, я, совершенно измученная, бросилась в постель, не думая о том, что будет завтра. Но не прошло и часа, как Айседора договорилась с хозяином, и у дверей отеля появился другой автомобиль. С бутылкой шампанского в одной руке и с бокалом в другой Айседора вприпрыжку вбежала в комнату. За ней вошел официант с сэндвичами. «Вставай, Мэри, вставай!» — сказала она, и мы опять тронулись в путь. «У меня предчувствие,— продолжала Айседора,— что Сергей умирает, что он застрелился». А я так устала и так хотела спать, что мне было все равно. Но Айседора была вне себя, и я подумала, что раз она может выдержать эту дорогу, то и я смогу. Однако это была одна из самых жутких ночей в моей жизни.

 Не проехали мы и тридцати миль, как мотор закашлял, задымил, и так продолжалось на всем пути, пока мы поднимались в гору. По непонятной причине шофер забыл фары. Это было похоже на кошмар. Опустился густейший туман. В довершение всего Айседора требовала, чтобы шофер шел на предельной скорости, а я умоляла его быть осторожнее, потому что совсем не обязательно нам так торопиться.

 Когда начал заниматься рассвет, мы добрались до маленькой деревушки. Я заявила, что, даже если все поэты на свете умрут, я останусь здесь. Видя мою решимость, Айседора согласилась. Мы поспали до полудня и, конечно, отправились в путь.

 Несмотря на волнения Айседоры по поводу Сергея, она не могла устоять против желания проехать через поместье Вагнера, хотя оно и лежало в нескольких милях от нашего пути. Нет, мы должны были еще раз обнять фрау Козиму и побывать в отеле «Шварц Адлер». Я тоже всей душой была за это, и мы отправились туда. Наконец в полночь наш Пегас, отнюдь не из самых быстрых, привез нас на место. Но час был, конечно, слишком поздний для того, чтобы навестить фрау Вагнер.

 Айседора сияла — она снова находилась в столь милом ее сердцу месте.

 Сказать по правде, Айседора всегда была счастлива, когда ехала куда-нибудь на автомобиле или летела на самолете. Быстрое движение было ей так же необходимо, как дыхание. Она и жила только тогда, когда мчалась на сумасшедшей скорости, ненадолго останавливаясь, чтобы поесть и выпить — обычно ростбиф с кровью, салат и шампанское. Должна признаться, я так же, как и она, люблю ездить и рада была оказаться у Вагнеров. Но так как мы не могли повидаться с фрау Козимой, то умолили хозяина постоялого двора быть настолько любезным, чтобы послать ей утром сотню самых прекрасных роз — «Американских красавиц» — и передать привет от нас обеих. Впоследствии мы получили очаровательное письмо от Зигфрида, написавшего нам от имени матери, своей семьи и своего собственного.

 Я хотела все-таки сделать в поместье остановку, но Айседора, разговорившись с милейшим молодым человеком за соседним столом, выяснила, что он едет к себе домой в Лейпциг. Он был гонщиком, и у дверей стоял его великолепный автомобиль мощностью в сто лошадиных сил. Гонщик предложил подвести нас. Мы распрощались со старой жестянкой, на которой приехали, и в час ночи выехали в Лейпциг.

 Айседора сидела рядом с хозяином машины, который вел ее сам. Теперь я трепетала от страха вдвое сильнее, чем в прошлую ночь, потому что Айседора непрерывно уговаривала гонщика ехать все быстрее и быстрее, просто чтобы подразнить меня, а ему очень хотелось похвастаться скоростью своей машины и своим мастерством. Да, я провела несколько весьма неприятных часов. (До сих пор не пойму, как мы не разбились раз двадцать.) Вдруг вдалеке что-то забелело, и в тот момент, когда мы разглядели это, мы врезались в него, подпрыгнули и опустились от этого нечто по другую сторону. То была куча щебня, которым ремонтируют дорогу. Но мы не заметили, что проезд закрыт. Однако машина выровнялась и поехала дальше, как будто ничего не случилось. Есть все-таки Бог, который охраняет дураков и автомобилистов.

 Это приключение слегка утихомирило Айседору, да к тому же она была сильно измотана: ведь много дней спала урывками. А когда я заявила, что дальше лучше пойду пешком, она решила умерить пыл нашего гонщика, и мы прибыли в Лейпциг утром. Вид у нас был ужасный, но молодой человек безумно влюбился в Айседору, которую, как оказалось, часто видел на сцене.

 Он оставил нас в прелестном отеле, где после завтрака и ванны мы проспали до полудня, после чего наняли еще один автомобиль и пустились в путь, прибыв в Берлин без новых приключений в 10 часов вечера.
  {mospagebreak}

 СУМАСШЕДШАЯ ЖИЗНЬ В БЕРЛИНЕ ( 1923 г.)

 Когда мы подъехали к отелю «Адлон» в Берлине, Сергей одним прыжком влетел в машину через голову шофера (верх машины был опущен) и очутился в объятиях Айседоры. Они стояли обнявшись. Его приятель, поэт, которого я прежде никогда не видела, вскочил в машину с другой стороны и пылко приветствовал меня: жал руку, целовал в обе щеки, во всю глотку орал слова какого-то стихотворения.

 Естественно, несколько добропорядочных берлинцев обступили автомобиль, наблюдая эту пасторальную сцену, но мы (исключая, конечно, шофера) не замечали ни улицы, ни людей. Мы видели только, что Сергей жив и здоров. Вот он собственной персоной с развевающимися при электрическом свете золотыми кудрями. Прыгая, он бросил свою шапку — дорогостоящий, но красивый жест. Зачем ему теперь шапка? Его любовь, его лапочка, его Айседора здесь — прочь, шапка. Он мог бы тут же сбросить и пальто и башмаки.

 Это не было позой: оба эти экзальтированные существа действительно забыли об окружающих. В конце концов полиция разогнала зевак, и после некоторых усилий мы уговорили своих обожателей выйти из машины. Однако добиться вразумительного ответа на вопрос, в какой отель ехать и вообще сняли ли поэты нам комнаты, нам так и не удалось. В отчаянии я решила попытаться устроиться в отель, перед которым мы стояли, но слухи о наших парижских злоключениях летели быстрее нас и уже достигли ушей управляющего. Поэтому, когда он увидел уважаемую Айседору в объятиях ее златокудрого поэта, он сказал, что к его большому сожалению, у них не осталось в отеле даже малюсенькой комнатки. Я считала это бессердечием с его стороны, но все же нам пришлось ретироваться и погрузиться в машину, которую шофер старался спрятать от любопытных глаз, отъехав на несколько шагов от ярко освещенного входа в отель.

 Мы двинулись дальше, к отелю «Палас». В нем другой русский поэт, большой приятель Сергея (в высоких сапогах, галифе, великолепной красной черкеске, подпоясанный по тонкой талии серебряным кушаком, и в высокой кубанке) пошел со мной в холл. Я шествовала впереди него, как будто это был мой гид, секретарь или кто вам заблагорассудится. Я спросила, забронирован ли номер для мисс Айседоры Дункан, о котором телеграфировали, и с чрезвычайной учтивостью и вежливостью управляющий ответил, что в отеле не получали нашу бесценную телеграмму. (Меня это не удивило, ведь мы ее и не посылали.) Тем не менее для мисс Дункан номер нашелся, хотя для этого управляющему пришлось отказать тридцати претендентам.

 В этот момент в холл спокойно вошли Айседора с Сергеем, за ними шофер и несколько портье, несущих багаж. Айседора и Сергей не сомневались, что раз они тут, то комнаты найдутся.

 Еще несколько русских, которых я раньше не заметила, но явно входящих в нашу компанию, все с музыкальными инструментами, гурьбой бросились вверх по лестнице, пока мы поднимались на лифте. На вежливо улыбающемся лице управляющего появилось выражение крайнего удивления и некоторой растерянности, когда он увидел это неожиданное дополнение к нашей группе.

 Когда нас ввели в королевский номер, управляющий спросил, сколько нас и сколько комнат нам требуется. Айседора царственным жестом обвела всю компанию. «Комнаты на всех,— сказала она.— Это со мной».

 Охнув, я подумала об оставшихся у нас нескольких тысячах франков. В пути мы слышали странные вещи — что за несколько франков дают тысячи марок, и считали, что сможем на эти деньги долго прожить. И действительно, к концу путешествия мы получали за несколько франков миллионы марок, но, к сожалению на эти миллионы очень мало что можно было купить.

 — Куше, куше,— кричал Сергей (что означало «кушать»).

 — Да, да, куше, куше,— вторила ему Айседора.

 Нас развели по разным комнатам вымыться и переодеться, а в это время первый русский поэт лихорадочно названивал нескольким русским — тем, кто еще не слышал о нашем приезде и кому не понравилось бы упустить пир. Радости обильного стола не были повседневными у русской колонии артистов и художников в Берлине. Затем необходимо было пригласить представителя русского правительства, но это могла сделать лично Айседора.

 Пришли все и даже несколько человек, которых никто не знал. Как в сказке, в середине большого салона был накрыт стол. Позже мы узнали, что в нашем распоряжении были и большой и малый салоны, в которых стояло много легко бьющихся вещей, но об этом потом.

 Айседора решила, что вечер должен быть русским, с русским столом и напитками. Так оно и произошло. Могу заявить, что со дня сотворения мира не было более русского вечера. Сервировочные столы были уставлены русскими закусками — я никогда не пробовала таких деликатесов. А обычай — Айседора на нем настаивала — каждому выпить по три рюмки водки, одну за другой, перед закусками меня почти доконал. Как я держала голову после этого и держала ли, не помню. Русские, у кого были балалайки, играли и пели, все остальные подпевали. До чего же было красиво! Нас как бы перенесло в страну эстетической грусти. Ничто на свете не может сравниться с щемящей тоской русских мелодий.

 Подали обед, и мне показалось, что мы съели столько, сколько хватило бы, чтобы несколько недель кормить полк. Но это была только запевка к настоящему пиру.

 Айседора вышла из своей комнаты, как радуга, прекраснее, чем я ее когда-либо видела (кроме, пожалуй, дня ее смерти). Она излучала счастье. Сергей встал перед ней на колени, по его лицу текли слезы, он осыпал ее тысячами прекрасных нежных ласковых русских слов. Вся компания тоже встала перед Айседорой на колени и стала целовать ей руки. Было очень трогательно. Как счастливы мы были! Группа беззаботных, бездомных людей — да понимали ли они, что произошло и что вообще происходит в мире? Было ли до этого им дело, этим людям без родины? Художникам, а все они были художниками в своем деле, свидетельствующим свое преклонение перед величайшей из них.

 Сергей был доволен, потому что, склоняясь перед Айседорой, они падали ниц перед ним, их поэтом, их Есениным, их Сергеем. О да, уж в этом они толк понимали, а если он хотел оставаться «скандалистом» и «хулиганом», кем он, конечно, был, то почему бы и нет? У гения есть привилегии, он может делать что хочет. Как смеют простые смертные указывать, что отмеченным богом делать и как себя вести?

 Суп, рыба, пожарские котлеты и прочие блюда следовали одно за другим с соответствующими винами. Несколько гостей уже начали сползать со стульев, когда Сергей встал, чтобы продекламировать одно из своих стихотворений. Когда он заговорил, похоже было, что через всех прошел электрический разряд. Сергей вскочил на стол, и хотя в то время я не знала по-русски ни слова, меня, так же как и всех, увлекли сила и пафос его голоса и стиха. Бедный Сереженька! Бедный необузданный больной мальчик! Ему ведь было только двадцать семь лет.

 После стихов Айседора с Сергеем сплясали русского, а мы хлопали им в такт. Советский представитель, сидевший во главе стола, к этому времени начал клевать носом и покачиваться. Казалось, ему было трудно сидеть на диване: и он, и диван были чересчур набиты, и каждый раз, когда представитель сползал на пол, все кидались сажать его обратно.

 Все шло великолепно, хотя и шумно, до тех пор, пока Айседора не подслушала оживленный разговор между Сергеем и другим поэтом об Анне. Они произносили «она», но русский язык Айседоры был далек от совершенства, и она подумала, что говорят о какой-то новой любви Сергея, которой, как ей казалось, другой поэт дразнил Сергея. Она обругала этого поэта, сказала, что все знает об Анне. Это вызвало у Сергея жесточайший припадок ярости. Что тут началось! Действительно, если бы эти сцены не были такими гибельными для них обоих, они были бы смешны.

 В ход пошли вещи. Сергей всегда бросал все, что попадалось ему под руку, неважно что и в кого. К несчастью для достоинства страны, первая же тарелка с рыбой попала  в голову ее представителя, который —  надо же! — еще не соскользнул с дивана. Ничего серьезного, но достаточно, чтобы его раздосадовать. Лично я проявила невоспитанность и расхохоталась, что имело печальные последствия: когда я захотела сопровождать Айседору в Россию, то не получила визы.

 Мое веселье быстро угасло — не успели мы оглянуться, как в комнате не осталось ни одной целой вещи. А Сергей уже начал говорить гадости Айседоре и мне, что меня мало трогало, так как я не понимала ни слова. Трое или четверо из его приятелей пытались его удержать. С таким же успехом они могли пытаться остановить волны в океане, ибо в момент приступов Сергей становился невероятно сильным. Впоследствии я видела много подобных сцен, и все они начинались одинаково. Он сидел за столом, ел и спокойно разговаривал, как вдруг неожиданно лицо его смертельно бледнело, зрачки голубых глаз расширялись, пока весь глаз не превращался в горящий черный уголек, внушающий ужас. Если удавалось быстро отвлечь Сергея, для чего надо было проявить большую храбрость, можно было предотвратить кризис, попросив спеть. Десятки раз эта уловка срабатывала, но успокаивался Сергей лишь ненадолго, и очень скоро приступ разражался снова. Однако оттяжка часто давала Айседоре возможность скрыться из опасного места или уйти совсем, но подходящим моментом надо было быстро воспользоваться, потому что первым делом Сергей запирал на ключ все двери и прятал ключи в карман. Так он сделал и в вечер русского обеда, и настолько ловко, что все мы оказались в западне до того, как поняли, что случилось.

 Сильных, быстрых молодых русских он расшвыривал по комнате, как мячики, или так, как шторм разбрасывает багаж на борту судна. Сначала Айседора наслаждалась этим диким зрелищем. Что нашло на нежную, застенчивую Айседору? Россия, безусловно, изменила ее, изменила ее характер. Я до сих пор верю, что, если бы Сергей не набрасывался на нее, она ничего не имела бы против этих выходок, потому что они отвечали чудовищным внутренним мукам, которые она непрерывно испытывала. Его приступы оказывали на нее такое же умиротворяющее воздействие, как сумасшедшая гонка на машине или полет в самолете, казалось, что полное пренебрежение ко всем условностям, которые на протяжении всей жизни так грубо ее ломали, дает ей передышку от вечной печали.

 Управляющий и портье отеля колотили в двери номера, но никто не обращал на это ни малейшего внимания. В конце концов они ворвались к нам через ванную и открыли двери для всех. Я часто думаю, что именно униформа портье в какой-то мере привела в чувство Сергея, ясно помнившего, что люди в униформе увели его в полицию несколько недель назад в Париже.

 Управляющей был вне себя, а мы пытались объяснить ему, что произошел несчастный случай. Мы постарались побыстрее выпроводить его, чтобы он не увидел, какой ущерб нанесен, но он увидел достаточно, судя по сумме предъявленного потом счета.

 Никто не сделал ни малейшей попытки уйти, и Айседора с Сергеем, тихие, как ягнята, ушли к себе в комнату. Я заперлась в комнате по другую сторону салона, а остальные, насколько я знаю, ели и пили до утра. Иногда к ним присоединялся Сергей, ведь он часто не спал по ночам, а слонялся с места на место до самого утра. А утром мы получили очень вежливую записку от администрации, в которой говорилось, что номер с этого Дня сдан и не будем ли мы так любезны освободить его к полудню. Несмотря на все мои объяснения с администрацией, нам пришлось выехать из отеля, но выбрались мы только в пять часов дня, снова счастливые, в гармонии друг с другом и улыбающиеся.

 Мы поехали в машине на большую прогулку, а по возвращении обосновались в другом отеле. Там уже собралась довольно большая группа русских поэтов и художников, чтобы приветствовать нас. Все были готовы начинать новый вечер. Представитель советского посольства не появился. Как-то мы поехали к нему в гости, но он был болен и не принял нас, а когда позже я попросила визу, он отказался, как я уже сказала, ее подписать.

 Снова было устроено большое веселье, и милый старый учитель музыки, которого я накануне видела под столом спасающимся от летающих по комнате предметов, теперь весело играл на своей гавайской гитаре, пел и счастливо улыбался. Всем было весело, за коктейлями последовали закуски и водка. На этот раз я решила, что по три чарки выпьют без меня. Принесли роскошный обед. Не представляю, как в немецких отелях доставали русские деликатесы, свежие продукты, которые нельзя было найти даже в России. В разгар обеда Сергей начал было петь, и они с Айседорой снова сплясали русского. Вдруг он отстранил ее, сказав, что только русские могут плясать этот танец. Он схватил одного парнишку, и они пошли плясать, подпрыгивая, как дьяволы, почти до потолка. Такая пляска имела бы повсюду большой успех. И тут снова у Сергея появились симптомы приступа ярости.

 Айседора прошептала мне: «Мэри, милая, не пугайся тому, что я сделаю. Я собираюсь вылечить его от всей этой ерунды. Помни, как бы странно я ни вела себя, какие бы номера ни откалывала, я притворяюсь». Сначала так оно и было, но потом ее захватил вихрь буйства, и остановиться она уже не могла, даже когда захотела. Сергей начал оскорблять ее танец. Ему было все равно, с чего начать, и все перед ним тряслись и падали ниц. Айседора давала ему сдачи сполна, хотя на его стороне было преимущество: блеск и остроумие, понятные всем. Айседора же говорила на языке, который они не понимали. Поэтому она прибегла к более простому методу: снова и снова выкрикивала все ругательства и оскорбления, которые знала по-русски. А так как их было очень мало, она упоминала животных — свинью, собаку, корову и т. п. Сначала это, благодаря забавному американскому акценту Айседоры, всех очень позабавило, даже Сергей визжал от смеха, и на какое-то время удалось избежать бури. Сергей перескочил через стол, заключил Айседору в объятия, бешено целуя ее глаза, волосы, руки, даже прекрасные ноги. Но, вспомнив, что она обозвала его какой-то там собакой, начал снова дебоширить.

 Шампанского было выпито много. Сергей повел себя так ужасно, что перепугались даже его лучшие друзья. Когда на него это находило, ему было все равно, друг перед ним или враг. Он сдернул скатерть со стола, и в одно мгновение весь обед и блюда разлетелись в разные стороны, попав в гостей. Все стали поднимать тарелки и блюда на стол. Айседора сказала мне: «История повторяется!» — вспомнив, как другой человек много лет назад во Франкфурте-на-Майне сбросил наш обед так же внезапно и эффектно.

 «Помни, что я сказала,— продолжала она шепотом,— сегодня я его точно вылечу. Надоело мне смотреть, как все удовольствия получает он».

 И она, легко подхватив тарелку со стола, запустила ее в картину на стене. Раздался страшный треск, который потряс нежную Айседору больше, чем всех остальных. На мгновение Сергей, видимо, подумал, что это сделал он, но когда разбился графин в камине — словно выстрелили из пушки, он забеспокоился.

 — Ух, до чего интересно,— воскликнула Айседора.— Если бы я знала, какое это удовольствие, я бы уже давно занималась этим вместе с тобой.

 И тут начался такой ураган, что в комнате не осталось ничего целого.

 Я пыталась унять Айседору, но она только подмигивала мне и шептала: «Все в порядке, не пугайся. Я знаю, что делаю». Она уже ничего не соображала и была в таком же состоянии, как и Сергей. Жуткое напряжение, в котором она находилась в результате его припадков уже более двух лет, начало сказываться на ее нервах. Она впала в истерику, не понимая, что делает, и не в силах контролировать свои поступки. Снова явились управляющий и портье отеля, и вдруг Сергей, хитренько взглянув, успокоился и потребовал, чтобы позвали доктора.

 — Айседора больна! Доктора! Доктора! — повторял он. В конце концов послали за врачом. Уж не собирался ли Сергей устроить так, чтобы ее увезли, как в Париже увезли его? Пришел очень милый доктор, который, несмотря на все мои протесты, сделал Айседоре укол. От этого укола она потом очень сильно заболела. Я предложила сделать укол и Сергею, но этот хитрец вел себя в присутствии врача очень тихо и кротко.

 Решительно выпроводив всех гостей, кроме двух больших приятелей Сергея, поэта и музыканта, я попыталась закрыть дверь в комнату Айседоры, чтобы Сергей не входил к ней. Но он начал так скандалить, крича, что вызовет полицию и что я отравлю Айседору, что мне пришлось открыть дверь. Он настаивал на том, чтобы разбудить ее, и будил через каждые несколько минут всю ночь, а когда я вышла в салон за водой для Айседоры, он запер дверь на ключ и засов. Какие душевные муки я пережила! Я слышала, как Айседора умоляла оставить ее в покое, не тревожить! Наконец я не выдержала и, воспользовавшись его приемом, сказала: «Если вы не откроете мне, я вызову полицию и велю взломать дверь». Есенин открыл дверь, бросая в меня оскорбления, но не решаясь дотронуться. Остаток ночи он просидел со своими приятелями. Они пели грустные народные песни и были бы очень довольны, если бы могли заказать еще шампанского, но это им не удалось. Я заснула на кушетке в салоне, а около восьми утра Сергей бросился передо мной на колени, жалобно всхлипывая и объясняя на своем ломаном русско-английском языке, что Айседора исчезла, исчезла навсегда, видимо, покончила с собой.

 Я заметалась по комнатам, коридорам, но нигде ее не было. Я пошла в свою комнату, послала за управляющим и спросила у него, не сняла ли мисс Дункан комнату на другом конце отеля, как она часто делала во время подобных сцен, боясь, что Сергей ее убьет. Мне сказали, что мисс Дункан в шесть утра уехала из отеля и велела передать мне, чтобы я не пугалась. Это сообщение меня мало успокоило, ведь я знала, в каком она состоянии.

 Долгие часы бродила я, пытаясь найти выход их создавшегося положения. Я чувствовала, что должна убедить Айседору оставить Сергея. Но я знала, что она никогда его не оставит. Часов в одиннадцать служанка тайно передала мне записку, в которой Айседора умоляла меня собрать в сумку несколько предметов ее туалета и носильных вещей, но ни в коем случае не сообщать Сергею, где она. Я сказала Сергею, чтобы он не беспокоился и перестал плакать (а плакал он непрерывно с утра), что я выйду поискать Айседору, а ему лучше всего лечь спать. После припадков он был похож на бедного ребенка, и от его вида сердце болело от жалости.

 Я взяла такси и поехала в Потсдам, где нашла Айседору в одном известном ресторане. Она только что заказала ланч в надежде, что я подъеду: ведь все деньги были у меня и расплатиться бы она не смогла. После ланча мы пошли искать отель. Айседора еле передвигала ноги и, казалось, пребывала в полубессознательном состоянии. Она спросила о Сергее и рассказала, что ночью он высказался невероятно грубо о ее детях, и ей пришлось уйти. Она выбежала из отеля, как безумная. Он может делать что угодно и говорить что угодно, но касаться открытой кровоточащей раны в ее сердце — это слишком. Сам он без конца говорил о своих троих детях: одном от первой жены, родившемся, когда ему еще не было восемнадцати, и о двух других — от второй, теперь мадам Мейерхольд, жены знаменитого режиссера, которому Сергей отдал ее вместе с двумя детьми.

 Я умоляла Айседору вернуться со мной в Париж и снова начать серьезно работать. Или немедленно возвратиться в Россию, в свою школу. Но Сергея она должна оставить. Она ответила, что это будет равносильно тому, что бросить больного ребенка, и она никогда этого не сделает. Она отвезет Сергея на его родину, где его понимают, любят за талант и будут к нему всегда добры.

 Утром Айседора не могла устоять против желания позвонить Сергею. А он так каялся, что сердце ее не устояло. Она велела ему взять такси, захватить весь багаж и приехать с двумя друзьями. И пусть с ними приедет портье со счетом, который она тут же оплатит.

 После оплаты этого счета денег у нас почти не осталось.

 Я объяснила Сергею, что надо немедленно что-то предпринять. И когда он и его приятель-поэт заверили, что могут достать денег, сколько нужно, Айседора велела им сделать это, и, если можно, с условием, что она отдаст Долг, как только вернется в Париж.

 На семейном совете Айседора решила, что мы все Должны поехать в Россию. Но сначала крайне необходимо съездить в Париж и сдать или продать ее дом на рю Де ля Помп, распорядиться с мебелью и т. п. Затем забрать ее вещи и книги с собой в Москву, куда она решила уехать насовсем и где, несмотря на все трудности, она будет вести свою школу, а Сергей писать великолепные стихи. Мечты, прекрасные мечты!

 Но как попасть в Париж, ведь Сергею въезд в него запрещен. Как получить визы по их красным русским паспортам? Но все это не страшно, сказала Айседора, Мэри все организует.

 Сергей с приятелем взяли в долг четыре тысячи франков и решили, что замечательно будет поехать в Берлинский цыганский ресторан, где выступает ве­ликолепный русский цыган-певец, который раньше всегда пел царю. Поездка эта состоялась вопреки моему совету и желанию.

 Мы заранее оплатили авто, которое должно было довезти нас на следующее утро до Страсбурга. На этом настояла я, иначе я отказывалась делать что бы то ни было. У нас еще оставалась тысячефранковая банкнота и мелочь. Я имела глупость отдать деньги Айседоре. Всей этой экспедицией я была сыта по горло и заявила, что участия ни в чем принимать не буду, а буду лишь наблюдателем.

 Айседора умоляла меня во имя нашей долгой дружбы не бросать ее, и я сказала: «Я провожу тебя в Париж, где обязательно должна быть тринадцатого, так как в этот день из Америки приезжает мой сын».

 Мы поехали в цыганский ресторан и тихо пообедали. После закрытия ресторана, а закрывался он по полицейским правилам в 12 часов, нас пригласили в большую комнату позади зала, и весь цыганский хор собрался вокруг нас. Пели народные песни до трех утра, причем запевалой был Сергей.

 Сергей говорил, что в ресторан нас пригласили, и поэтому мы были очень удивлены, когда нам вручили счет на большую сумму марок. Айседора, никогда не спорившая по поводу счетов, мягким жестом протянула тысячефранковый билет. Когда отсчитали сдачу, Сергей схватил деньги и пошел по кругу, разбрасывая сотни марок, но я сама видела, как он запихал в карман своего пиджака большую пачку денег. Когда он танцевал с одной из цыганок, я, не говоря никому ни слова, кроме Айседоры, тихо вытащила эту пачку.
  {mospagebreak}

 НАШЕ ПОЛНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЙ ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПАРИЖ ( 1923 г.)

 На следующее утро наша весьма разношерстная компания совершала автомобильное путешествие. Я и Айседора сидели на заднем сиденье, учитель музыки с Сергеем — на откидных местах, а другой поэт — с шофером впереди. Мы ехали на большой и открытой машине, и,

 казалось, весь багаж мира был нагружен на нас и окружал нас. Бедный музыкант просто утонул в чемоданах. Видны были только его жидкие длинные нечесаные волосы, закрывавшие почти все его лицо.

 Поэт, все еще в красном казакине, высокой, отделанной мехом кубанке (несмотря на теплую погоду), и все остальные укрылись всякими пледами, одеялами и пальто, которые у Айседоры скопились за многие годы,— зрелище хоть куда. Погода стояла великолепная, ландшафт — захватывающий. В Лейпциг мы прибыли в час ночи без происшествий и скандалов, но когда разбуженный ночной дежурный фешенебельного отеля увидел нас, похожих на банду, входящих нетвердым шагом, он заколебался, давать ли нам комнаты. Я сама не могла удержаться от смеха. Первым шел Сергей в своей огромной шубе, подбитой мехом, с меховым воротником. Вид у него был, как у медведя, с его диким взглядом; высокие сапоги, болтающийся на боку фотоаппарат и полевой бинокль, который он всегда носил с собой,— однажды он видел бинокль у англичанина. За ним шел музыкант, размахивая балалайкой, а так как ночь была холодная, он надел огромную русскую шубу Айседоры красного бархата на меху, которая тянулась за ним по полу, и из-под маленькой ермолки развевались его жиденькие волосенки. Поэт тоже облачился в одну из Айседориных огромных русских шуб, немного поношенную и обтрепавшуюся, но все же шубу.

 И для полноты этой пестрой картины — корзинка с вырезками из газет, просмотреть которые Айседора из-за отсутствия времени еще не успела после приезда из Америки, но которые всегда за собой таскала. В дороге корзинка раскрылась, и тысячи вырезок рассеялись по всему пути от Берлина до Лейпцига. Некоторые из них приклеились к нашим шляпам, обуви и верхней одежде, так что все могли ими полюбоваться. Мы оставили следы из этих вырезок на всем пути до самого Парижа.

 Комнаты, которые нам в конце концов дали, были далеко не лучшие.

 На следующее утро мы встали рано, и, не освободи я Сергея от денег, оставшихся от нашей тысячи франков, мы бы так и не двинулись дальше. Но в тот момент, когда мы выходили из отеля, Сергей спохватился, что у него пропала пачка денег. Он заявил, что украли большую сумму, которую друзья дали ему, чтобы отдать их семьям по возвращении в Россию. Однако вскоре мы уже снова были в пути и поздно ночью прибыли в прелестный, тихий, старомодный Веймар. Мы с Айседорой испытывали чувства, которыми она пыталась поделиться с русскими, но понял ее, по-моему, лишь один музыкант. На следующий день, после еще одной ночи чудовищного скандала и неприятностей главным образом из-за «пропавших» денег — сумма к этому времени возросла, по словам Сергея до многих тысяч долларов,— мы посетили дома Гете и Листа. Я тихо сидела в саду и молила дух Листа, если он слышит меня, спасти Айседору — Айседору, так обожавшую его музыку.

 Должна признать, что в тот день Сергей вел себя прекрасно. Вся обстановка благотворно подействовала на него, и я уверена, что русские вели очень интересные беседы, а Айседора тихонько сидела, улыбаясь, как ангел, довольная, что ее любимый балованный Сереженька счастлив. Такая, как ее, любовь к этому двадцатисемилетнему ребенку просто необъяснима.

 Мы уже подъехали к Страсбургу, когда шофер предупредил нас, что не может приблизиться к границе, потому что французы конфискуют его машину. Но не могли же мы идти пешком восемь или десять миль, ведь было уже восемь часов вечера, да к тому же мы не позаботились о визах. Поэтому шофер отвез нас назад в ближайший городок, где находились американский и французский консулы.

 Сколько же пришлось нам с Айседорой приводить доказательств, чтобы нам разрешили перевезти всю компанию через границу! Однако, несмотря на все мои старания, для музыканта я ничего не смогла сделать. Мы любовно расцеловались с ним, а так как Сергей накануне, к сожалению, пребывал в одном из своих припадков и разбил его любимую балалайку, то, думаю, музыкант без большого сожаления вернулся в Германию. Сказать по правде, если бы этот милый человек оставался с нами подольше, он оказался бы свидетелем таких сцен, что умер бы от горя, несмотря на всю свою любовь к Сергею и его великолепным стихам!

 Консул знал Айседору; Сергея и поэта мы оставили в машине, а консулу объяснили, что Айседора везет своего мужа во Францию, чтобы проконсультироваться у специалиста. Из-за припадков мы не могли с ним справиться, поэтому везем с собой еще одного русского в качестве санитара. Так мы получили визы.

 Айседора наотрез отказалась платить шоферу (да и не могла, потому что денег у нас не осталось) в том случае, если он не отвезет нас в Страсбург, как было заранее договорено. Но вместо Страсбурга он отвез нас в полицию, где выяснилось, что он прав. Французы обязательно отобрали бы у него машину, так же как немецкая полиция отобрала бы машину у француза, если бы он подъехал близко к границе. Но и шофер не имел права нас обманывать, обещав отвезти нас в Страсбург. В конце концов нас заверили, что нам найдут машину, которая сможет пересечь границу, и мы можем на ней уехать. Багаж наш задержат, пока мы не пришлем деньги шоферу, а затем отправят его в Страсбург.

 На следующий день мы с помощью портье отеля получили свой багаж. Поразительно, что могут портье! После нескольких лет работы в этой должности их следовало бы брать на дипломатическую службу.

 Теперь денег у нас совсем не осталось, но мы наняли машину до Парижа.

 В кредит мы могли нанять только закрытую машину. Когда наконец мы тронулись в путь, было десять часов вечера и лил дождь как из ведра. С огромным трудом нам удалось уговорить Айседору ехать в такой машине. Она терпеть не могла закрытые автомобили, и не успели мы отъехать и две мили, как Айседора заявила, что теряет сознание и должна немедленно вернуться в отель. Ни при каких обстоятельствах она не могла ехать в закрытой машине.

 Я стала объяснять ей, что мне необходимо быть в Париже на следующее утро, но она была неумолима. Думаю, действительно она страдала в закрытой машине — в какой-то мере это было связано со смертью ее детей. Айседора неистово била по окнам, и нам пришлось в отчаянии вернуться в отель.

 Я сказала Айседоре, что она может добираться до Парижа как угодно, но я обязательно уеду ночью на поезде, а если остальные из нашей компании согласятся ехать со мной, уверена, что смогу упросить портье купить нам билеты, а деньги пришлю ему, как только приеду в Париж. Уговорить Айседору было невозможно. Она решила ехать на автомобиле и планов своих не меняла.

 Портье принес мне билет, и я попросила Айседору подождать от меня весточки и денег на дорогу.

 Приехав в Париж, я тут же отправилась в «Отель дю Рин» и немедленно получила две тысячи франков. Я отправила их Айседоре телеграфом. Получив деньги, она решила, что было бы жаль проехать мимо великолепного собора, не показав Сергею его чудес и красот. И эти две тысячи ушли у них на трехдневное автомобильное путешествие. Об Айседоре и Есенине я услышала лишь через четыре дня, когда получила послание: «Ради Бога, приезжай и спаси нас». Они находились в отеле «Уэстминстер», администрация которого отказывалась подавать им еду и просила немедленно выехать. А накануне вечером они зарегистрировались как мистер и миссис Есенины. Ночной клерк не имел представления, что это знаменитая Айседора и ее русский муж, нагнавший своими скандалами ужас на многие отели Европы.

 Приехав в отель, я застала их за отвратительным спором с шофером. Шофер угрожал, что обратится в полицию, если ему не заплатят за четырехдневную поездку. Айседора позвонила своему секретарю, и тот нашел ей две тысячи франков, чтобы заплатить за дорогу. (Этот неоплаченный счет секретаря вместе со счетом русского врача были причиной печально знаменитой продажи ее студии в Нёйи через несколько лет.)

 Я попыталась объяснить управляющему, что мисс Дункан сейчас не может выехать. Она ждет большую сумму денег от ростовщика и, пока ее не получит, не может расплатиться. Ничто не могло смягчить сердце управляющего. Он знал, что будет скандал, и действительной причиной того, что скандала еще не было, был его отказ позволить заказать спиртное, а у Сергея не было денег, чтобы купить его в другом месте. Все это было крайне унизительно для божественной Айседоры. Теперь у нее было полное основание считать брак злом. В конце концов управляющий взял кусок ценных кружев, а я обещала, что за все заплачу. Я позвонила в отель «Мадрид» на Буа де Булонь и забронировала для мисс Дункан ее обычный номер. Боясь, как бы администрация отеля, из которого Айседора выезжала и которая была, конечно, рада этому, не связалась с администрацией «Мадрида», мы погрузили весь багаж в такси и выехали часов около семи. Но человек предполагает, а Бог располагает! Айседора была счастлива, что едет в «Мадрид», где в прежние времена она потратила целое состояние. Но в дороге она настояла, чтобы мы остановились пообедать в «Карлтоне». В нем она подписала счет,— у нее еще был там кредит. Но когда мы приехали в «Мадрид», отель оказался запертым на ночь. С большим трудом мы подняли ночного швейцара, который заявил, что ни одной свободной комнаты нет, и наотрез отказался позволить внести наш багаж. «По крайней мере, разрешите мне позвонить»,— попросила я. Пока три наших спутника сидели в машине в отчаянном и унизительном положении, я позвонила в отель «Континенталь» и спросила, свободен ли номер, который прежде занимала мисс Дункан. Я сказала, что она приезжает в Париж, и мне ответили, что номер свободен. Затем я велела портье приготовить холодный ужин: цыплят и бутылку шампанского — и предупредила, что Айседора прибудет не позже чем через полчаса. В «Континентале» я оставила Айседору и поехала в свой отель.

 Назавтра в десять часов утра мой сын подозвал меня к окну. «Посмотри, на той стороне Айседора и Сергей, они только что сели на скамейку в Тюильри». Действительно, это были они, и с ними еще один поэт. Я быстро спустилась к ним, захватив с собой сигареты, которых, как чувствовала, им очень недостает. Айседора сказала мне, что как раз собиралась отправиться за мной. (Она в любое время могла прийти ко мне в отель, но Сергея туда не пускали). Снова с ними случилось то же, что и в «Уэстминстере». Ночной швейцар, ничего не зная о скандале, предоставил им номер, а днем управляющий известил их, что номер, в котором они находились, уже сдан гостям, прибывающим в два часа.

 И они ушли, оставив багаж. Бедная Айседора! Что же делать? Я понимала, что бессмысленно пытаться поселиться еще в каком-нибудь отеле. Мы взяли такси и все вместе поехали к ростовщику. Нам сказали, что его нет, но мы, нисколько не смущаясь, ответили, что будем его ждать. Это вызвало большую досаду. Нас стали убеждать, что он сам заедет к нам, когда вернется, но мы твердо решили ждать, даже всю ночь. Когда приходили другие клиенты, которых еще не подцепили на крючок, им не могли в нашем присутствии сказать, что ростовщик у себя. Пустив в ход все уловки, чтобы выпроводить нас, ростовщик в конце концов понял, что от нас не отделаться. Что же это был за негодяй! Но положение Айседоры было настолько отчаянным, что мы взяли быка за рога и сказали, что он должен сейчас же отдать оставшиеся деньги, иначе живым ему не быть. Сергей, казалось, проникся духом происходящего. По его устрашающему виду было ясно, что он может убить кого угодно. Ростовщик вынул из ящика стола заряженный пистолет и положил его на стол. «Застрелю любого, кто осмелится ко мне прикоснуться»,— сказал он. Вид револьвера лишь подзадорил Сергея, который всегда считал его детской игрушкой. Сделав неожиданное движение, он ловко схватил револьвер и направил на перепугавшегося до смерти ростовщика. В общем-то нам этого не нужно было. Мы считали, что его можно уговорить отдать Айседоре деньги, которые он задержал под предлогом, что ждет из России подтверждение о ее браке. Он выписал чек, и Сергей небрежно швырнул револьвер на стол с того места, где стоял, еще более перепугав беднягу.

 От ростовщика мы поехали к торговцу картинами. Это был очаровательный человек, которому мы объяснили ситуацию: негодяй ростовщик заплатил Айседоре жалкую сумму и все еще держит у себя три ее картины кисти Каррьера. Торговец, большой поклонник Айседоры, предложил купить картины и даже вернуть их ей в любое время, когда у нее будут деньги. Он сказал, что не возьмет процентов и она не понесет убытков.

 Айседора была очень рада тому, что может забрать картины у ростовщика. Торговец поехал с нами к нему, отдал ему чек и деньги, которые тот давал Айседоре в долг. Ростовщик вел себя как ягненок в присутствии этого джентльмена, а тот отдал Айседоре разницу и уехал с картинами. Мы взяли такси и радостные поехали было, как вдруг Сергей велел шоферу остановиться. В тот момент мы проезжали мимо магазина, торгующего ярчайшими, безвкусными шелковыми кимоно и халатами всевозможных расцветок. Сергей стал убеждать Айседору, что немедленно должен обзавестись несколькими из этих приятных для него вещей. Айседора посмотрела на меня таким взглядом, будто говорила: «Ну, видишь, что это за милый непрактичный ребенок». Когда они вернулись в такси, из всех денег у Айседоры осталась лишь малая толика.

 Мы поехали обедать в отель «Карлтон», и здесь Айседора, заплатив по счету за прошлые обеды, решила, что это единственный отель в Париже, в котором стоит останавливаться. С ней тут всегда были очень вежливы и предупредительны, поэтому она пошла к дежурному и вернулась совершенно счастливая, заявив, что сняла прекрасный номер с прелестной комнатой для меня. Я отказалась переехать, сказав, что останусь в своем отеле.

 На следующий день после ланча я поехала к ним. Управляющий отелем, увидев меня, спросил, не может ли он поговорить с мисс Дункан. Я ответила, что мисс Дункан нездорова, что поговорить с ним могу я, и не будет ли он так добр сказать мне, что хочет? Он сказал, что вечером будет большое празднество, и администрация сочла бы за честь, если бы мисс Дункан и сопровождающие ее лица присутствовали на обеде. Я возразила: «Боюсь, что нет. Мисс Дункан всегда обедает у себя в номере».

 — О да,— сказал он,— это я помню, но мы объявили прессе, что будет много выдающихся гостей и что особенно мы хотели бы пригласить мисс Дункан.

 Возражать было выше моих сил и я направилась в салон. Айседора, бледная, изящно возлежала на кушетке. Я передала ей приглашение, и она согласилась принять управляющего. Он был в высшей степени вежлив, красноречив и в конце концов убедил ее принять приглашение.

 Она мило предупредила: «Помните, только для вас я нарушаю правило». Можете себе представить, как мы хохотали, оставшись одни: то силой вышвыривают из отеля, то администрация умоляет пообедать за ее счет — ну и дела!

 Однако какой это был вечер! Какой вечер! Айседора пригласила пойти с нами нескольких художников. Когда обед приближался к концу и похоже было, что хоть на этот раз все обойдется, к нашему столу подошел профессиональный танцор и стал упрашивать Айседору протанцевать с ним танго. Сердце у меня замерло: я знала бессмысленную ревность Сергея. И даже если бы он не был ревнив, то Айседора, танцующая танго, могла возбудить ревность даже святого. Лично я всегда хотела сбежать, когда она танцевала танго, несмотря на ее необыкновенную красоту и грацию.

 Когда она с триумфальным видом вернулась к столу, Сергей довольно громко крикнул: «Еще шампанского!» Все неистово аплодировали Айседоре, и она снова танцевала с партнером — на этот раз они были одни на площадке. А официант принес еще шампанского, хотя мы с Айседорой не разрешали ему этого делать.

 Взгляд у Сергея стал дичать, и Айседора, надеясь, что Есенин последует за ней, попросила меня подняться с ней наверх, приглашая и других, когда захотят, выпить кофе. Но Сергей не пошел за ней. Выходя из зала, Айседора сказала метрдотелю, чтобы ее мужу не подавали больше спиртного, так как он очень нервный человек, а если начнет себя вести несколько странно, то пусть его деликатно отведут в номер.

 Примерно полчаса спустя раздался оглушительный шум — это несколько портье пытались деликатно отвести Сергея наверх. С треском открыв дверь в номер, он закричал: «Шампанского, шампанского!» Айседора распорядилась: «Дайте ему столько шампанского, сколько захочет, может, это его успокоит». И начался ужасный скандал. Сергей оскорблял ее за танец, а она, никогда спокойно не переносившая оскорблений, бросала ему ругательства. Все это звучало на их обычном очень живописном жаргоне. Наконец Сергей, взяв шляпу и пальто, ушел, заняв у швейцара денег. Айседора сказала мне: «Чтобы избежать большего скандала, я лягу спать в комнате напротив»,— и попросила остаться с ней. Я действительно не могла оставить ее в этих обстоятельствах.

 Но вскоре снова раздался такой шум, будто шла осада Парижа. Ни один полк не мог бы наделать столько шума, как этот беснующийся русский поэт, когда был в ударе. Сергей вернулся за деньгами, но Айседора предупредила швейцара, чтобы тот больше не давал ему денег. И тогда на голову этого бедного парня обрушилась вся ярость ада. Сергей переломал все, что ему попалось под руку в его комнате, изорвал все туалеты Айседоры, висевшие в гардеробе, и разбросал лоскутья по всему номеру. Потом попытался выломать дверь в нашу комнату.

 Айседора позвонила вниз и попросила прислать двух крепких молодцов, объясняя, что кто-то пытается вломиться в нашу дверь. Ей ответили, что таких портье у них нет, но если молодой человек сейчас же сам не спустится или не ляжет спать, то они найдут способ его успокоить. Айседора через дверь объяснила это Сергею, и он, со всей силы пнув дверь, в ярости ушел.

 Айседора пришла в страшное волнение от страха: ведь Сергею могут причинить боль или обидеть — и винила во всем управляющего отелем. Она оделась, заявив, что пойдет искать Сергея, иначе сойдет с ума. Я никогда не видела ее в таком состоянии. Казалось, она ищет смерти только из-за того, что Сергей ее оскорбил.

 Было три часа ночи, когда мы вышли из отеля. Все заведения были уже закрыты, и мы пошли на рынок, где все кутилы собирались по утрам завтракать. Айседора заказала самый дорогой коньяк, «Наполеон», и угощала им, как будто это была вода, танцовщиц из «Пер Транквиля» — знаменитого трактира, где подавали ранний завтрак. Рынок, когда мы возвращались, горел золотом цветов, фруктов и овощей, но Айседора ничего не замечала. Домой она вернулась в полубессознательном состоянии. Сергей спал на подушке за диваном в салоне. Оказывается, он отправился без денег в русский ночной ресторан, оскорбил хозяев, но нынешние русские рестораторы, бывшие генералы царской армии, знали, как обращаться с таким русским: отобрали у него часы и пальто, сняв ботинки, били по подошвам ног, а после выкинули на улицу. Таксист, привезший Сергея в ресторан, подобрал его и привез в отель.

 Айседора рухнула в постель полумертвая, а рано утром управляющий объявил, что она должна немедленно выехать. Я возражала ему: «Это невозможно, ведь мисс Дункан тяжело заболела». На что он ответил, что это не имеет никакого значения и что в противном случае ее вынесут через специальный черный ход, откуда выносят больных и мертвых. Айседоре было так плохо, что я боялась, она умрет. Глаза остекленели, она ничего не видела и не понимала.

 Сергей проявил большую нежность и заботливость и очень боялся, что за ним придет полиция. (Как я от всего этого не сошла с ума? Значит, буду жить долго.) Администрация отказалась что-либо обсуждать и требовала, чтобы мы убирались.

 Я послала за Реймондом, умоляя его немедленно приехать с хорошим доктором, что он и сделал. Врач выдал свидетельство, что мисс Дункан смертельно опасно двигаться и что она отравлена. Он предупредил администрацию, чтобы она была очень осторожна. Случай отравления всерьез испугал ее: Айседора обедала в отеле и довольно громко вечером заявила, что ее отравили.

 Больше нас не трогали, а на следующее утро мы переехали в отель «Резервуар» в Версале. Он располагался в прелестном маленьком павильоне. Там Айседора с Сергеем оставались несколько дней, затем вернулись в Париж, где Айседора получила возможность снова вступить во владение своим домом на рю де-ля Помп, № 103, с его великолепным Бетховенским залом, в котором прежде было проведено так много блаженных счастливых часов, лилась райская музыка, танцевали Айседора и ее четыре прелестные ученицы!  В этом зале часто собирались вся красота и остроумие Парижа.

 Но денег не было, и началась ежедневная распродажа мебели, книг, картин, зеркал — словом, всего, что было в доме. Каждый день Айседора говорила с улыбкой: «Ну, что съедим сегодня — диван, книжный шкаф или это старое кресло?» И каждый день приходил торговец подержанной мебелью и оставлял деньги на обед. Догадки, сколько дадут за ту или иную вещь, превратились в игру. Больше всего забавлял Айседору набор из гобелена: диван и четыре кресла — подарок Лоэнгрина, полученный много лет назад. Она тратила большие деньги на то, чтобы эти вещи сохраняли и хорошо заботились о них, пока сама находилась в отъезде, но когда наступила их очередь быть проданными, за них дали только триста долларов, ибо они оказались искусной подделкой. Как ни странно, Айседора ненавидела эти вещи, но сохраняла как память о человеке, подарившем их. Она часто говорила: «Не пойму, почему людям нравятся эти вещи, я возле них чувствую себя неприятно»,— но ведь она вообще ненавидела мебель, и единственное, что признавала, это кушетки и несколько прекрасных столов. Письменные столы приводили  ее в ужас, она всегда писала на огромных простых столах, где можно было как угодно разбрасывать книги и бумагу.

 С каждым днем дом, по ее мнению, становился лучше, так как мебель постепенно исчезала, пока продавать стало нечего. И тут дела приняли весьма дурной оборот. Дикие сцены Сергея повторялись каждые три-четыре дня, пока не наступил час, когда Айседора не могла оставаться с ним одна, и тогда или Реймонд, или я, или мы оба ночевали у нее. Часто Реймонд, Айседора и я спали на кушетках в большой студии (там были десятки таких кушеток с набросанными на них подушками), а Сергей всю ночь бродил по дому и скандалил. Как-то ночью он выпрыгнул в окно, рыбкой вылетев головой вперед и разбив стекло, но даже не поцарапался.

 В один из вечеров Сергей и мы с Айседорой обедали в обществе княгини Голицыной (Ами Гуро). После обеда Айседора танцевала, а Ами спела несколько причудливых гавайских песен, аккомпанируя себе на народном инструменте. Этим песням научил ее старый король, когда она была на Гаваях много лет назад. Они были очень странные и грустные. Сергей и здесь, как обычно, начал одну из своих скандальных сцен, и мы быстро ушли. Не дожидаясь машины, мы пошли домой пешком, и Сергей во всю глотку орал песни и декламировал стихи, как это принято в России, но к большому удивлению парижан, пытавшихся заснуть.

 Я умоляла Айседору поехать ко мне домой и оставить Сергея одного. Говорила ей, что это единственный способ избежать скандала и опасности. Действительно, я была всем сыта по горло и не намеревалась провести еще одну ночь в ее доме. Айседора обратилась к патрулирующему полицейскому с вопросом, может ли он дежурить на таком расстоянии от ее особняка, чтобы услышать, когда мы будем звать на помощь, поскольку муж ее очень болен и иногда бывает опасен. Я наотрез отказалась войти в дом и оставила Айседору, хотя она и обвиняла меня в трусости и малодушии. А среди ночи Айседора разбудила меня, вбежав со словами, что не может больше выносить такую жизнь, что необходимо сдать или продать дом, потому что она решила немедленно отправить Сергея в Россию.

 На следующий день нам очень повезло: мы нашли русского, сочувствующего до глубины души положению Айседоры, который предложил снять дом, заплатив сразу же хорошие деньги и пообещав высылать ежегодную арендную плату. К вечеру все было сделано. Он получил деньги в своем банке, и я потребовала, чтобы он пошел с нами в контору банка «Америкен экспресс» и отдал Айседоре две трети всех денег в чеках этого банка, которые Сергей и за деньги-то не считал. Он знал только, что у Айседоры 25 тысяч франков, которые она взяла деньгами. Как только мы вернулись домой, Сергей заторопился к своему портному, чтобы получить два костюма, ранее заказанные и за которые требовалось немедленно заплатить. Он сделал это, несмотря на то что у него были десятки новых костюмов, много набитых сундуков. Айседора снова сказала, что он, как ребенок, хочет все новые игрушки.

 В этот же день ее очень расстроил приход полиции и вопросы о Сергее в связи с ее разговором с полицейским накануне ночью. Есенину снова приказали в двадцать четыре часа покинуть Францию. Поэтому к семи вечера он упаковал свои вещи и выехал в Берлин дожидаться там Айседору. Она обещала последовать за ним через три дня. Когда мы садились в машину, чтобы проводить его на вокзал, Айседора заметила среди его вещей небольшой чемоданчик с ее личными письмами и бумагами, который Сергей тайно вынес из дома и спрятал в багаже.

 Айседора попросила шофера незаметно для Сергея сбросить этот чемодан с машины. Наконец-то мы отправили Есенина, и по дороге домой Айседора сказала: «Слава богу, это кончилось». Впервые за много дней она спокойно спала ночь.

 На следующий день мы пошли на ланч в студию Реймонда. Вдруг Айседора воскликнула: «Нервы мои, должно быть, в жутком состоянии. Мне чудится, я слышу голос Сергея». Но увы! Это была не галлюцинация. Это был сам Сергей, который, приехав к бельгийской границе, обнаружил, что у него нет визы, по крайней мере, он сказал так, но на самом деле он хватился маленького чемоданчика с личными бумагами Айседоры и тут же вернулся. Бросившись перед Айседорой на колени, он сказал, что не может жить без своей обожаемой жены и только с ней поедет в Россию или куда она захочет. И никогда с ней не расстанется.

 Это так понравилось Айседоре, что на следующий день она выехала с ним в Берлин, а я обещала последовать за ними через три дня. Мы с Реймондом выручили еще четыре тысячи франков за некоторые оставшиеся вещи. Когда я приехала в Берлин, Айседора и Есенин уже растратили почти все имевшиеся у них деньги, кроме чеков «Америкен экспресс».

 Я положила привезенные четыре тысячи франков в маленький мешочек и заставила Айседору обещать не показывать их Есенину. Впоследствии она рассказывала мне, что эти скудные франки спасли ей жизнь, когда он бросил ее одну в России, после того как она потратила чеки «Америкен экспресс» на свою школу. На следующий вечер после моего приезда они уехали в Россию. Я обещала Айседоре поехать с ней помочь ей восстановить ее школу, но Сергей сыграл свою роль в отношении меня с советским представителем, и мне не дали визы.

 Когда поезд тронулся, лица Айседоры и Есенина были бледными, а сами они походили на две заблудившиеся души. Айседора махала мне рукой, и по лицу ее лились слезы. «Мэри, родная, обещай, что приедешь. Я договорюсь о твоей визе в Москве. Я знаю, если ты пообещаешь, то приедешь. Если ты не приедешь, то Айседору тебе больше не видать». Я вернулась в Париж и через неделю в ужасном состоянии легла в больницу.
  {mospagebreak}

 АЙСЕДОРА И ЕСЕНИН ПРИБЫВАЮТ В МОСКВУ ( 1924 г.)

 Приехав в Москву, Айседора и Есенин нашли школу в жалком состоянии. К счастью, у Айседоры были чеки «Америкен экспресс» примерно на  70 тысяч франков. Жизнь в России заметно изменилась: теперь все было поставлено на коммерческую ногу. Купить можно было все, что угодно, при условии, что необходимый товар имелся в наличии и что вы в состоянии заплатить за него непомерную цену. Частникам торговать было нельзя, а в государственных магазинах с вас драли, сколько хотели. Одни лишь продукты были дешевыми и в изобилии, так же как вино и водка.

 Айседора потратила все, что у нее было, на школу. Это привело Сергея в ярость — он хотел владеть всем и раздавать все друзьям. Десятки своих костюмов он щедро раздаривал направо и налево, так же как обувь, рубашки и т. п., не говоря уж о туалетах Айседоры, о которых она постоянно спохватывалась в Париже и считала, что их крали горничные.

 Они с Сергеем пробыли в Москве лишь несколько дней, когда он исчез на несколько недель. Айседора была встревожена и думала, что с ним что-то случилось. Без конца до слуха ее доходили сплетни, будто по ночам его видели в ресторанах, обычно с женщиной. Так продолжалось несколько месяцев. Он возвращался только для того, чтобы выманить у нее деньги, с которыми можно было устраивать дебоши.

 Какое это грустное, неблагодарное дело для женщины с тонкой душой стараться спасти разнузданного пьяницу! Но Айседора никогда не чувствовала по отношению к нему ни малейшего гнева. Когда он возвращался, ему достаточно было броситься к ее ногам, как перед Мадонной, и она прижимала его златокудрую голову к груди и успокаивала его. В то время она была очень больна — подозрение на воспаление легких, но все время боролась за то, чтобы обеспечить едой своих учениц, находить для них топливо, помимо того, что ежедневно преподносила им духовную пищу — танец. Айседора хотела только одного — нести всем счастье.

 Когда Айседора оставалась одна, она часами сидела, рассматривая огромный альбом с фотографиями своих Детей. Он был с нею всегда, но очень редко она показывала его кому-нибудь. Как-то вечером, когда Сергей неожиданно вернулся домой, он застал Айседору плачущей над фотографиями своих любимых покойных детей. В параксизме ярости он выхватил у нее альбом и, прежде чем она успела помешать, швырнул его в бушующее пламя. Айседора спасла бы его от огня, но Сергей держал ее с нечеловеческой силой и выкрикивал гадости о ее детях. В конце концов, она упала без сознания. Больше она никогда Есенина не видела.

 Совершенно измученная и больная от борьбы за сохранение школы, беспокоясь о Сергее и мучаясь от очень жаркой погоды, Айседора решила поехать в деревню. Уже несколько месяцев она не имела никаких вестей от Сергея, как вдруг пришла телеграмма: «Пожалуйста, перестаньте писать и телеграфировать Сергею Есенину. Он теперь принадлежит мне и не хочет больше с вами общаться, (подпись) Толстая».

 Итак, это был конец всем мечтам Айседоры, ее бескорыстным честолюбивым замыслам в отношении ее молодого поэта. Право же, над ее любовью тяготело проклятие. Все ее романы кончались катастрофой.

 В деревне Айседора снова попыталась продолжать свои занятия и посвятить жизнь лишь одному этому. Она подружилась с несколькими замечательными коммунистами. Она говорила:

 — Если бы было известно больше об этих великих людях, отдавших всю свою жизнь, ум и душу великому делу, Россию сегодня более уважали бы. Коммунист, если он настоящий коммунист, должен жить по высочайшим законам совести. Он постоянно на глазах у всех. Он вроде священника, к которому массы обращаются за советом и с которого берут пример. Да поможет ему Бог, если он потеряет их расположение.

 Многие из этих людей были преданными ее сторонниками, но помочь они ничем не могли. Денег не было, а кормить надо было весь русский народ. Тем не менее Айседора была благодарна им за сочувствие. После многочисленных попыток получить помощь от правительства она решила начать гастролировать по всей России. В это время она встретила молодого пианиста, который стал ее преданным рабом. Итак, с ним и с импресарио она отправилась зарабатывать (как она думала) миллионы рублей. Но у России на роскошь денег не было. Когда Айседора это поняла, она решила танцевать перед рабочими бесплатно. Успех ее был огромным. Некоторые ее письма с Кавказа были особенно забавными. Она описывала эту страну как рай, где все растет в буйной, беспорядочной красоте, где невероятное изобилие цветов и фруктов. Далее она писала, что ей, ее милому (молодому пианисту) и менеджеру пришлось провести ночь на скамейке в парке. Но это, писала она, не такая неприятность, как пребывание в гостинице, где тебя съедают заживо клопы. Местные жители почему-то ничего против них не имеют и весело хохочут, когда им жалуешься.

 На обратном пути, когда они выезжали из Пскова в Ленинград, Айседора была на волосок от смерти: автомобиль, на котором они ехали, перевернулся в канаву. Великая артистка потеряла от удара сознание, а менеджер получил контузию. Машина развалилась.

 Наконец они прибыли в Москву и узнали, что правительственное учреждение отключило в школе за неуплату газ и электричество. Это было слишком для Айседоры. Ведь именно ради школы она приехала в эту страну. В отчаянии она приняла предложение какого-то коварного импресарио, заверившего ее, что организует гастроли в Германии.

 В один из прекрасных осенних дней она расцеловала на прощание своих маленьких учениц, обещая прислать им все заработанные ею деньги, просила не бросать школу и оставила их под присмотром своей старшей ученицы Ирмы. Айседора верила, что вскоре вернется с большими деньгами и тогда заботы исчезнут — будут только счастье и танец. Самолет, в который села Айседора, пролетел над Москвой, держа курс на Германию…

 …28 декабря 1925 г. Айседора получила сообщение о трагической смерти бедного Сергея. Страшный год дебошей, большую часть которого Сергей, потускневший и обтрепавшийся, провел в низкого пошиба заведениях, окончательно подорвал его здоровье. Его поместили на несколько месяцев в санаторий. Вернувшись, Сергей оказался без денег и ни у кого их не мог достать. Он ненавидел свою бедность и решил, что смерть — лучший выход.

 Есенин — один из прекраснейших русских поэтов. Он мог бы сделать великолепную карьеру, но страшная смесь, которая была в его натуре, смесь монашеской кротости и неистовства Пугачева, этого Робин Гуда России двухсотлетней давности, заставляла его быть крайне разным — от нежного до зверя. Во время своей поездки по Америке он заявил: «Америка убивает душу, она — не место для великого поэта».

 В Москве над ним смеялись за любовь к шелковым цилиндрам, лаковым туфлям и яркой одежде. Он считал себя очень элегантным, но под блеском его одежды всегда чувствовался и виделся крестьянин.

 Первой совместной поездкой Айседоры и Есенина была поездка в Ленинград, где они остановились в гостинице «Англетер». Как-то утром Сергей указал на большой крюк в углу комнаты и сказал: «Вот превосходное место, чтобы повеситься!» А в 1925 г. он с подорванным здоровьем и павший духом вернулся в эту комнату и повесился. Именно на этом крюке, взрезав предварительно вену и написав стихотворение.

 Известие о смерти Сергея привело Айседору в состояние шока. Она писала мне: «Бедный Сереженька, я столько плакала о нем, что в глазах больше нет слез».

 Русские устроили Есенину грандиозные похороны. Тело его привезли в Москву и в открытом гробу пронесли от памятника одному поэту к памятнику другому. Сразу после смерти книги Есенина разошлись в тысячах экземпляров, и была выручена большая сумма денег. Установив, что Айседора с ним не разведена, советский суд присудил ей эти деньги. И хотя в день, когда Айседоре привезли в Париж эти 300 тысяч франков, ей нечем было заплатить за отель и вообще не было ни гроша, она отказалась от всех денег, сказав: «Отвезите их его матери и сестрам. Им они нужнее, чем мне».

ДЕСТИ Мэри. Из книги «Нерассказанная история»

А. Дункан. Моя жизнь. Моя Россия. Мой Есенин. Воспоминания/ М. Дести. Нерассказанная история. Пер. с англ. М., Политиздат, 1992.

© WWW.ESENIN.RU 2005-2015

http://www.ser.esenin.ru/o-esenine/vospominaniia/desti-meri-iz-knigi-nerasskazannaia-istoriia

*

go to begin