go to end

*

Наталья Павлищева
Анна Павлова. «Неумирающий лебедь»

Оглавление
 Монастырь Терпсихор
 Расту, я расту!
 Уже актриса
 Потрясения
 Успех
 Своя не своя жизнь
 Спасти утопающего, чтобы спастись самой
 Балет Павловой

*

Представлять Анну Павлову не надо.

Кто же не помнит ее знаменитого «Умирающего лебедя»?

Самая известная русская балерина ХХ века.

И все-таки мы почти ничего не знаем о ней. Киносъемка ее выступлений не проводилась, а множество фотографий, согласно воспоминаниям ее современников, не передают очарования танца и личности Анны Павловой.

Многие ли знают, что Анна Павлова была в числе пяти представителей забастовочного комитета Мариинского театра на переговорах с администрацией во время революционных событий 1905 года?..

Однажды она исполняла танец с живой змеей на руке (змее понравилось), за плохо выполненную поддержку влепила партнеру пощечину прямо на сцене…

Во время какого-то «корпоратива» в Лондоне появилась из корзины с розами (были нужны деньги).

Павлова дружила с Чарли Чаплином (по слухам, актер был даже влюблен в балерину).

А лебедь, обвивший ее шею на знаменитой фотографии, – настоящий, он следовал за хозяйкой, как собачонка.

Еще сложней с личной жизнью балерины. Если о ролях, таланте, мастерстве, одухотворенности танца рассказали многие, то о ее жизни вне сцены – почти ничего, а в том, что сказано, выдумки больше, чем правды.

Сама Павлова написала краткую биографию, в которой все до поступления в Театральное училище больше похоже на сказку. Но если ей хотелось, чтобы воспринимали так, это ее право.

Разве столь важно, каким в действительности было отчество – Павловна или Матвеевна? Была ее мама прачкой или владелицей прачечной? А отец отставным солдатом или все же банкиром?

Был ли Виктор Дандре ее венчанным или только гражданским мужем? Действительно ли Павлова обладала весьма трудным характером, была страшно задиристой и капризной, и какими были ее последние слова?

Настоящей Анна Павлова была только на сцене, а ее сценические образы хорошо известны, хотя и не запечатлены на пленке.

Поверим ее современникам – никто лучше Анны Павловой не танцевал «Умирающего лебедя». Благодаря ей этот номер стал поистине бессмертным – «Неумирающим лебедем».

Официальная биография Анна Павловой сообщает, что она дочь прачки и отставного солдата и отчество имела Матвеевна. Сама Анна предпочитала называться Павловной и рассказывала о нищете семьи: «…мы были бедны, очень бедны…»

Конечно, отчество и материальное положение семьи далеко не главное в судьбе Анны Павловой, главное – ее танец, ее искусство перевоплощения на сцене. Умение задеть душевные струны у зрителей и сыграть на них мелодию любви.

Но так уж устроены поклонники, они желают знать о своих кумирах как можно больше и вне сцены. Тут исследователей поджидают сюрпризы.

Многие нестыковки биографии божественной Анны Павловой бросаются в глаза сразу.

Клеймо незаконнорожденной в XIX веке было серьезным препятствием, особенно для девушки. Возможно, потому мать Анны Любовь Федоровна обвенчалась с отставным солдатом Матвеем Павловым. Вместе они никогда не жили. Сама Анна утверждала, что отец умер, когда ей было всего два года, но документы сообщают другое – Матвей Павлов прожил достаточно долго, но «дочерью» не интересовался.

Не будем разбирать версии об отце-банкире или владельце той самой прачечной, в которой якобы работала мать Анны. Никто не выбирает себе ни родителей, ни место рождения.

Но по поводу вопиющей бедности можно возразить.

Считается, что после рождения маленькая Нюра жила у бабушки в деревне Лигово под Санкт-Петербургом. Лигово давным-давно район многоэтажек, а тогда действительно было деревней. А вот домик Аниной бабушки впечатляет. На фотографии не трехэтажные хоромы, но далеко не покосившаяся избушка. Прекрасное крепкое бревенчатое строение, таких у «очень бедных» семей не бывает.

В воспоминаниях самой Павловой так часто встречаются нестыковки, что их лучше читать «через строчку», памятуя, что это сказка балерины о самой себе. Гениальность танца самой Анны Павловой это ничуть не умаляет.

Пример? Павлова рассказывает о бедности семьи: «мы были бедны, очень бедны…», и тут же следует фраза о свежем снежке, скрипящем под полозьями их (!) саней по пути в театр. На дровнях к Мариинскому театру не ездили, следовательно, сани были приличные. Не конка, не извозчик, а сани, экипаж. Собственный? Оговорка по Фрейду. Вот в воспоминаниях Тамары Карсавиной конка присутствует, а у Павловой нет. Не пользовалась?

Когда Анна поступила в училище (нынешняя Академия Русского балета тогда была просто отделением Театрального училища, туда проводили общий прием и только за пару лет до выпуска окончательно распределяли, кто будет петь, а кто танцевать), она, как и все остальные ученицы, первый год была «своекоштной», то есть на занятия приходила из дома. Только убедившись, что из первоклашек будет толк, девочек и мальчиков на втором году обучения принимали на казенное содержание, и то не всех, например, Матильда Кшесинская до конца обучения так и оставалась приходящей.

Это означало, что целый год маленькую Аню привозили по утрам и увозили вечером. Лигово находится в южной части Санкт-Петербурга, а Театральная улица (ныне улица Зодчего Росси) в центре, само училище совсем рядом с Невским проспектом позади Александринского театра. Не меньше тридцати километров, пешком не пройдете, к тому же зимой в Питере светает поздно, а темнеет рано. На извозчике дорого.

Снимать жилье в районе Театральной улицы не могли позволить себе даже многие состоятельные люди, следовательно, мама свою Нюру все же откуда-то возила, пусть и не из Лигово. Но когда же она работала прачкой? Кстати, зарплата прачки не позволила бы ей не только ездить на извозчике, но и снимать комнату в пределах досягаемости. Несколько лет спустя Тамара Карсавина, отнюдь не жаловавшаяся на бедность своей семьи, тратила на дорогу до училища более часа, они с отцом (Карсавин преподавал в училище) ездили на конке, трамваи в Санкт-Петербурге еще не ходили.

А уж о билетах на спектакль в Мариинский театр прачка и вовсе едва ли могла мечтать. В те годы прислуга в Петербурге получала от 1,5 рубля до 3 рублей в месяц. Едва ли прачка зарабатывала больше ловкой горничной. А билет в Мариинку на самый последний ряд галерки стоил 60 копеек. Плюс извозчик… и месячной зарплаты прачки как не бывало.

Но главное – своекоштной ученице требовалось заплатить «всего-то» 300 рублей серебром за первый год обучения! Тамара Карсавина вспоминала, что за ее обучение платила родственница (а ведь Карсавины совсем не бедствовали), но потом между родственниками произошла какая-то ссора, и за последние два года оплаты уже не было. Тем не менее талантливую девушку не отчислили (или заплатил кто-то другой?).

Карсавина училась на пару лет позже Павловой, вероятно, и от матери Ани требовали такую же сумму – совершенно немыслимую для прачки!

Правда, есть те, кто утверждает: Любовь Федоровна Павлова была не прачкой, а владелицей прачечной. Даже в таком случае ей было трудно содержать дочь до перехода на казенный кошт, но это уже больше похоже на правду.

Жизнь после училища затуманена не меньше. Чтобы понять это, придется пробиться сквозь немыслимое нагромождение оговорок, недомолвок, а то и лжи. Не со стороны самой Анны Павловой, та просто скрывала, не желая выставлять свою жизнь напоказ, но со стороны многочисленных «исследователей» ее биографии.

Взять хотя бы адреса, по которым Павлова жила в Петербурге. Общеизвестны два – само училище на Театральной улице (ныне улица Зодчего Росси) и «Дом-сказка» на пересечении Английского проспекта и Офицерской улицы (сейчас улица Декабристов).

Называют еще Коломенскую, но почему-то дом номер 26, Надеждинскую (улица Маяковского), дом 3 и Свечной переулок, дом 1. Мемориальная доска висит на «Доме-сказке» и на Итальянской, 5, где была квартира ее гражданского супруга барона Виктора Дандре.

И тут начинаются «чудеса».

Адресные книги Санкт-Петербурга утверждают, что Любовь Федоровна Павлова и ее дочь Анна в 1899 году жили на Коломенской в доме 3 и 5, причем Любовь Павлова была (внимание!) владелицей прачечной, располагавшейся в доме 3. Других женщин с такими же данными и дочерьми (артистками балета императорского театра) в документах того времени не нашлось.

Дом на Коломенской «так себе», но уже через год после окончания училища в 1900 году Анна Матвеевна Павлова (все та же артистка императорского балета) зарегистрирована по адресу на Надеждинской, 3. Адрес иного качества, как и дом – два шага от Невского, широкая лестница, даже роскошный круглый лифт и прочее…

С 1902 по 1905 год Анна Павлова числится в квартире в доме Миллера на Свечном переулке, 1, там тоже все неплохо, кроме соседства – во флигеле табачная фабрика Миллера, производящая папиросы миллионами штук в год.

А вот в 1905 году она уже сфотографирована в своей квартире (конечно, съемной) в доме на углу Английского и Офицерской, однако это еще не «Дом-сказка», таким он стал после перестройки в 1909 году. Большинство жильцов определенно вернулись в прежние квартиры, возвратилась в 1910 году и Павлова. А где жила в 1909–1910 годах?

В адресной книге указана Итальянская, дом 5 – адрес барона Дандре, но ее отчество уже изменилось, Анна Матвеевна стала Анной Павловной, каковой и оставалась до конца жизни.

Следующий адрес снова Английский проспект, «Дом-сказка».

В 1913 году Павлова в Петербурге не числится нигде, а вот в 1914-м адрес странный – Тамбовская улица, дом 18. После Итальянской Тамбовская, причем для балерины, у которой в Лондоне уже есть замечательное имение Айви-Хаус? Но, возможно, это просто адрес матери, Анна уехала, а Любовь Федоровна осталась. И где она жила после Коломенской – неизвестно.

Что это меняет?

Очень многое в понимании, как складывалась жизнь Анны в Петербурге вне театра, ее взаимоотношений с матерью и бароном Виктором Дандре. Человек, если он не отшельник, нередко принимает какие-то решения именно под давлением или просто воздействием окружающих его (особенно родных) людей. Павлова еще в 1912 году приняла нелегкое для себя решение эмигрировать, при том что была и осталась исключительно российской балериной, воспитанной на русских корнях и любящей Россию.

Вам интересно почему?

Тогда придется разбираться не только в успехах на сцене, но и во взаимоотношениях с дорогими ей людьми, что сделать, честно говоря, довольно трудно, поскольку ни Анна Павловна, ни ее супруг и импресарио Виктор Дандре правдивостью в написанных воспоминаниях не отличились. Понятно, что не хотели выставлять на всеобщее обозрение личную жизнь, но уж слишком сиропно-сусальной в их воспоминаниях получилась жизнь Анны Павловой.

Потом постаралась пропаганда, и вот перед нами образ девчушки из нищей семьи, ставшей блестящей балериной с мировой известностью.

Анна Павлова не желала рассказывать о своей семье и жизни до училища правду, это ее право.

Она и о самом училище говорила только, что это монастырь.

Чтобы понять, каково было худенькой, слабой девочке в таком монастыре Терпсихор, придется прибегнуть к рассказам других «послушниц».
 Монастырь Терпсихор

– Слабое здоровье не повод работать вполсилы, скорее это причина быть отчисленной. Балет не терпит слабых, он не терпит даже обычных, балету нужны только очень сильные. Это не моя прихоть, но требования профессии. – Слова Екатерины Оттовны Вазем обидны, но справедливы, не будет физической силы – не будет и успехов в танце.

Балет волшебная страна только на сцене, за сценой это тяжелый труд до семьдесят седьмого пота и кровавых мозолей. И только самые упорные и сильные выдерживают.

Сила у Нюры Павловой была лишь моральная, физической девочка не отличалась никогда. Родилась семимесячной, никто не верил, что выживет, но бабушка обернула внучку ватой, словно хрупкую игрушку, и выходила. А потом поила свежим молочком, кормила повкусней и берегла.

О дедушке, как и об отце, упоминаний нет. Следовательно, одинокая старушка была вполне в состоянии не только выходить, но и содержать внучку.

Когда Нюре шел восьмой год, на Рождество мама решила сделать ей подарок – сводить на балет в Мариинский театр. «Спящая красавица» так потрясла девочку, что Нюра решила: буду танцевать именно в Мариинском и партию Авроры!

Обо всем этом эмоционально поведала в автобиографии сама Анна Павлова, мол, так матери и заявила. И стала просить, чтобы позволила учиться балету.

Но в восемь с половиной лет девочку в училище не приняли, сказали, что слишком слабенькая, не выдержит занятий, и посоветовали прийти через пару лет, когда окрепнет. Бабушкина молочная экспансия усилилась, но Нюра все равно оставалась тоненькой тростинкой.

Это сейчас ученице, набравшей несколько лишних килограммов, грозит отчисление, а в то время на балетной сцене царила итальянка Пьерина Леньяни, конкуренцию ей составляла Матильда Кшесинская. У этих прим-ассолют был совсем иной тип красоты, времена воздушной Тальони прошли – ни Леньяни, ни Кшесинская былинками не выглядели, да этого и не требовалось. Изящные, гибкие, сильные балерины имели женственные формы.

Потому тонкое, почти прозрачное создание, состоявшее, казалось, из одних длинных рук и ног, могло впечатлить приемную комиссию только глазами. Ими и зацепило – блестящие восторженные глаза произвели впечатление на преподавателей, к тому же у девочки обнаружились пластичность, чувство ритма и слух.

И все же слабая спина, слабые ноги, общая худоба вызывали сомнение. Нюру приняли сверх нормы одиннадцатой. По ее словам, она на экзамене произвела впечатление на Гердта (солиста Мариинки, ведущего к тому же класс в училище) своей осведомленностью.

Гердт попросил назвать имя. Нюра отрекомендовалась и добавила, что он – принц Дезире из «Спящей красавицы», мол, видела его на сцене два года назад. Сердце танцовщика растаяло, и Гердт настоял на принятии слабенькой девочки в число учениц сверх положенных десяти, все равно пока на своих харчах жить будет.

О комплименте Гердту Анна Павлова тоже рассказала в своих воспоминаниях. Неясно только, где же сидела во время спектакля дочь прачки, ведь рассмотреть лицо актера на сцене Мариинки даже в театральный бинокль можно лишь из лож бельэтажа или первых рядов партера (билет туда стоил годовой зарплаты прачки). О морском или полевом бинокле при посещении театра не упоминалось…

То есть узнать в стоявшем перед ней Гердте исполнителя роли принца из виденного два с половиной года назад спектакля Нюра Павлова никак не могла. Возможно, ее просто научили так сказать, мама-то была не промах. Помогло – впечатление произвела и в училище приняли.

Есть еще одно «но».

Во всех без исключения воспоминаниях бывших учениц Театрального училища говорится о протежировании – каждая из них была либо чьей-то родственницей (у Карсавиной преподавал отец, у Кшесинской отец был ведущим танцовщиком Мариинки и все младшее поколение закончило это училище, у Легатов танцевал и преподавал отец, у Мариуса Ивановича Петипа тоже все дочери учились в Театральном… крестной Веры Трефиловой была знаменитая актриса Савина…), либо имела рекомендации очень влиятельных и состоятельных особ.

А как же приемные испытания и строгая комиссия? Просто конкурс на десять мест был так велик, что у комиссии имелась возможность выбирать из «протежированных». В 1900 году на двенадцать вакантных мест было подано восемьдесят заявлений, а через десять лет на восемь мест было подано двести прошений!

Наступил момент, когда предложение превысило спрос и прием на два года даже прекратили.

Во времена Павловой балету обучалось примерно 70 девочек, полсотни которых были «казенными», то есть учились на полном государственном содержании.

Не всем везло стать «казенными», Екатерина Вазем, у которой в училище потом занималась Павлова, пять лет своего обучения была «своекоштной», то есть платила по 500 (!) рублей в год – огромную сумму для того времени.

Сама Павлова об этом умалчивала, чтобы не провоцировать ненужные вопросы, но и Любовь Федоровна платила за дочь в первый год обучения. Вероятно, как за Карсавину – 300 рублей серебром. И приняли Нюру одиннадцатой – сверх десяти положенных. Чьи рекомендации и гарантии оплаты обучения предоставила Любовь Федоровна, мы не узнаем никогда, но стоит сказать спасибо тому, кто помог Нюре Павловой переступить порог Театрального училища вопреки ее природной слабости. А еще поблагодарить за настойчивость ее маму.

Началась жизнь в монастыре Терпсихор.

Это удивительный «монастырь», как и судьбы его выпускниц. В связи с этим недоумение – как могла религиозная мама (как утверждала сама Павлова) отдать дочь «в балерины»? Репутация балерин была однозначной – содержанки. Все до единой. От примы-ассолюты (то есть Леньяни и Кшесинской) до корифейки «у воды» («у воды» – значит, последняя в ряду кордебалета у самого задника кулис, где обычно пейзаж с озером). Исключение составляли только супруги актеров же. Многие ради того в балет и стремились, их устраивало положение «у воды» и покровительство нувориша – работы немного, а деньгами и бриллиантами обеспечит «любитель прелестниц».

Обеспечивали, в украшениях не терпели бутафории, все драгоценности, которыми от прим до корифеек на сцене были увешаны с головы до ног, были настоящими! Этакая ювелирная выставка на движущихся экспонатах.

Конечно, в училище шли и из любви к танцу, к музыке, к сцене. Павлова из таких.

Но содержанками становились все равно.

И Анна Павлова стала.

Это барон Виктор Дандре снял для нее роскошную квартиру с большим репетиционным залом (такого не было даже у Кшесинской) в «Доме-сказке» на углу Английского проспекта и Офицерской улицы (сейчас улица Декабристов). И не стоит за это осуждать, тем более своего барона Анна любила по-настоящему (как и он ее?).

Но до того еще были годы тяжелейшей учебы в училище.

– Приняли! Меня приняли!

Об этом хотелось кричать на весь Петербург, даже на весь мир!

Она будет балериной, будет танцевать на сцене Мариинского театра, обязательно получит главные роли, в том числе Аврору в «Спящей красавице»!

– За три дня подготовить столько всего! – ужасалась Любовь Федоровна.

– Но мамочка! – на глазах у Нюры слезы. Судьба не может быть столь несправедливой, из-за необходимости срочно перешить два форменных платья – коричневое для классных уроков и серое для танцев – нельзя пропустить первый день занятий!

Конечно, мама постаралась, и платья были ушиты, чтобы не болтались на тоненькой фигурке Нюры. А еще нужны тетради, карандаши, ручки и, конечно, балетные туфельки. Нет, пока не пуанты, как у взрослых, а просто тоненькие тапочки.

Это маме казалось, что время летит, для Нюры эти дни тянулись бесконечно.

Первого сентября она заставила маму выйти из дома много раньше необходимого:

– Мамочка, вдруг с конкой что-то случится? Вдруг мы будем идти слишком медленно?

В результате они пришли рано.

Нюра словно шагала в сказку. Да, вон за тем обычным с виду входом в Театральное училище сказочный мир балета, но теперь она, Нюра, имеет право войти в эту дверь. Пусть это испытательный срок, она выдержит любые испытания, потому что только так потом можно выйти на сцену и танцевать!

– Мамочка, ты меня дальше не провожай, я сама. – Нюра чувствовала себя почти взрослой и самостоятельной. – Только встретишь после занятий.

Но у входа дежурил страж порядка в роскошной красной ливрее.

– Вы к кому, барышня? – Гурьян швейцар бдительный, кого попало в училище не пустит.

– Я на урок… – Аня даже растерялась.

Любовь Федоровна поспешила на выручку дочери.

– Нюрочка, тебя не пускают?

Но Аня справилась с растерянностью, спокойно ответила:

– Нет, мамочка, все в порядке. Господин просто не знает, что я уже учусь в первом классе.

Гурьян, которого господином называли крайне редко, широко улыбнулся:

– Я впрямь не признал, барышня. Вам вон туда, приходящие переодеваются на антресолях. А потом в класс, там покажут.

– Благодарю, – чинно поклонилась ему Аня и поспешила, куда сказано.

Глядя ей вслед, Гурьян покачал головой:

– Как былиночка. Как ей выдержать?

У Любови Федоровны сжалось сердце, может, зря согласилась отдать дочь в балет?

– Ей одиннадцатый…

Швейцар поприветствовал кого-то из преподавателей, открыл дверь перед крепкой девушкой, перебросился парой слов со служащими в такой же, как у него самого, форме и снова повернулся к Любови Федоровне. Та не ушла, понимая, что со швейцаром можно будет поговорить и узнать что-то интересное и важное. Швейцары они такие – всегда все знают.

Поговорить в этот раз не удалось, в первый день занятий многие пришли пораньше, двери то и дело открывались и закрывались. Гурьян подмигнул Любови Федоровне:

– Завтра приходи, все расскажу…

В первые дни на Аню смотрели с откровенным изумлением – худенькая девочка казалась чужой среди крепких, развитых сверстниц. Ей шел одиннадцатый год, а выглядела едва на восемь-девять лет.

Она поспешно переоделась в скромное полотняное платье – форму для занятий танцами (маме пришлось ушивать, чтобы не болталось), аккуратно повесила коричневое платье, в котором полагалось сидеть на остальных уроках, в шкаф и, сделав книксен перед старенькой служительницей, поспешила в репетиционный зал. Аня пользовалась каждой минуткой, чтобы еще и еще потренироваться. И не считала зазорным полить пол в зале, напротив, старалась выполнить целый танец, изящно поворачиваясь с леечкой в руках, перебегая на пальцах, тянулась то влево, то вправо, напевая какую-нибудь мелодию.

Пожилой концертмейстер, обычно аккомпанировавший младшим, любил наблюдать ее танцы-импровизации.

– Эта девочка станет прекрасной танцовщицей, возможно, лучшей, – говорил он и с грустью добавлял: – Если только не надорвется раньше времени.

Он оказался прав: Павлова стала величайшей балериной своего времени и, к счастью, не надорвалась. Но как же ей было трудно!

Со второго класса у девочек образовывались свои кружки – у пепиньерок, живших в пансионе училища, свой, у дочерей артистов, давно знакомых с закулисной жизнью театра, свой, у тех, кто имел «серьезные рекомендации», то есть важных покровителей, свой… В первом классе все были приходящими, но разделение все равно было. Девочки часто собирались вокруг важничавшей Любы Петипа, как же, дочь самого Мариуса Ивановича знала о театре и балете все! Потом оказалось, что это не так, не желая признаваться в неосведомленности, Люба частенько напускала на себя важность или таинственность.

Здание училища делилось на две части – словно бы внешнюю, где располагались классы и репетиционные залы, и внутреннюю, где жили пепиньерки. Конечно, никакой стены или перегородки между половинами не было, но гулять туда-сюда категорически запрещалось. Не желая пострадать из-за нарушения правила, девочки строго придерживались этого и еще одного правила. Второе гласило: к мальчикам не приближаться! Мальчики жили и занимались на другом этаже и оказывались рядом только во время репетиций и спектаклей, когда требовалось вместе танцевать.

Но в разрешенных пределах любопытная Аня прогуливалась постоянно. Например, в круглый зал возле репетиционного – библиотеку. Там столько книг! И хотя их неохотно выдавали приходящим, библиотекарь Ольга Андреевна почувствовала приязнь к тоненькой девочке с горящими от восторга глазами и допустила к сокровищам. А только что блестящие глаза девочки вдруг стали… грустными.

– Что случилось?

– Мне всего этого за жизнь не прочитать, – вздохнула Павлова.

– Книг написано так много, что их все никому никогда не прочитать, но приходи чаще.

Аня вышла из библиотеки, прижимая к себе полученную книгу, и остановилась у большого окна. Когда она будет пепиньеркой, будет читать каждую свободную минутку! А еще дополнительно репетировать. В училище достаточно места и без самих залов, чтобы тренироваться и тренироваться. Некоторые девочки так делают, но не все. Почему, не хотят стать лучшими?

Но что будет, если все станут лучшими? Ей стало смешно от такой мысли. В том, что сама станет, – не сомневалась. Иначе зачем мечтать о танце? Несомненно, как только окрепнут спина и ноги, ей дадут ведущие партии в балетах. Сначала детские, например, первая пара в менуэте или роль с декламацией в спектакле Александринского или Малого театров. Но потом непременно заметят и посыплются главные роли и даже… о, как об этом было сладко мечтать… – роли в поставленных ради нее спектаклях! Да, ставит же Петипа балеты ради Леньяни. Говорят, итальянке уже успешно противостоит Матильда Кшесинская, хотя болтают, что ту протежирует наследник престола… Это Ане не нравилось совсем. Неужели ради успеха и впрямь требуется чье-то покровительство?

Ей столько всего предстояло узнать! Ведь для мамы и бабушки мир кулис был совершенно чужд, они не представляли, сколько тут сложностей и интриг.

Но ни трудности, ни интриги Аню не пугали, она готова выдержать все, всему научиться и все преодолеть, чтобы выйти на сцену в роли Авроры.

Павлова стояла возле окна, прижимая к себе книгу и глядя невидящим взором, перед которым проносились картины будущего сказочного успеха.

– Ты приходящая? – неожиданно поинтересовалась у Ани оказавшаяся рядом девочка постарше. Она тоже вышла из библиотеки.

Аня улыбнулась и кивнула:

– Да, я в первом классе. Нюра Павлова. А вы?

– Я Вера Трефилова. Что за дурацкое имя – Нюра? Ты же не в деревне. Называй себя Аней.

– Хорошо, буду, – согласилась Павлова. Она хотела спросить, в каком классе Вера и не станет ли ее опекать, но ее опередила еще одна девочка, явно столь же взрослая, как Вера.

– И как там?

– Где?

– На воле.

На мгновение Аня замерла, не понимая, о чем спрашивает ее новая знакомая. Та пояснила сама:

– Ты пока маленькая, вас выпускают на улицу. Если станешь пепиньеркой, будешь жить взаперти. Нас даже на каникулы летом не выпускают. Или ты останешься приходящей?

– Нет, я буду жить здесь, – вздохнула Аня, которую расстраивала мысль, что придется столько лет не видеть маму. – А родным даже навещать вас не разрешают?

– Разрешают, но под присмотром. Знаешь, одна мама помогла Безумной Анне сбежать с любовником, это был скандал, потому и запретили.

Вера поморщилась:

– Не пугай, не то сбежит, не попив первого чая.

Аня невольно воскликнула:

– Не сбегу! – И тут же осторожно поинтересовалась у девочек: – А что такое первый чай?

О Безумной Анне, влюбившейся в гусара и променявшей на него свое будущее, Павлова уже слышала, романтические истории с влюбленностью и побегами ее пока не трогали, куда интересней успех на сцене.

Трефилова снисходительно объяснила, что балет находится под покровительством Двора и самой императорской семьи. Император Александр III, Ее Величество Мария Федоровна, наследник престола, Великие князья бывают на выпускных спектаклях училища и потом пьют чай с ученицами. Иногда посещают училище и помимо выпуска в праздники.

– И тоже пьют чай? – недоверчиво поинтересовалась Аня.

– Пьют. Что в этом такого?

Но Аня не могла поверить: вот так запросто пить чай рядом с императором?! Наверное, девочки ее разыгрывают, чтобы потом посмеяться, мол, вот какая доверчивая. Но Вера продолжила:

– Да, вот Великий князь Владимир Александрович большой любитель балета и балерин. Особенно хорошеньких. – Окинула худенькую Павлову скептическим взглядом и усмехнулась: – Но тебе его внимание не грозит.

– Это почему же?! – Аня закипела от возмущения.

– Тощая.

Их разговор прервали, пришлось разойтись по своим классам, но у Ани все крутилось в голове: император и императрица пьют чай с воспитанницами! И где-то задней мыслью оставалось негодование по поводу невнимания Великого князя из-за худобы.

Александр Александрович Облаков, в классе которого пока училась Аня, заметил ее раздумья, но не стал выговаривать при всех, подозвал к себе:

– Чем заняты ваши мысли, госпожа Павлова? Вы слишком рассеянны.

Неожиданно для себя Аня выпалила:

– Правда, что Его и Ее Величества пьют чай с воспитанницами?

Учитель с трудом удержался от смеха, но ответил:

– Правда. Встаньте на свое место.

Аня сделала два шага к своему месту у палки, но вернулась и осторожно поинтересовалась:

– А правда, что Великий князь Владимир Александрович не любит тощих?

Спроси это кто-то другой, несдобровать бы, но глаза девочки смотрели так доверчиво и умоляюще, что Облаков все-таки рассмеялся. Но смех тут же погасил.

Крепкая рука легла на худенькое плечико.

– Запомните, госпожа Павлова: и Их Величества, и Великие князья, и я, и зрители в последнем ряду галерки любят талант и труд. Если это будет, не важно, худая вы или полненькая. Данные у вас есть, будете усердно трудиться, станете балериной, а не просто корифейкой у воды. – Предвидя ее вопрос, пояснил: – «У воды» – значит, в последнем ряду кордебалета у задника. А балерин в театре всего несколько.

– А остальные?

– Корифейки и солистки. И хватит болтать, идите работать.

– Благодарю вас, – присела в книксене Анна. – Я стану балериной, обязательно стану, вот увидите!

Глядя ей вслед, Облаков покачал головой:

– Что-то в ней такое есть… Но слаба, слишком слаба. Ноги еще куда ни шло, а вот спины нет совсем.

Аккомпаниатор, видевший на своем веку всякое и всяких, кивнул:

– Не выдержит. Даже если ничего не сломает и не порвет, то дальше «воды» не потянет. Хотя глаза горят…

Соседка Ани по палке Люба Петипа (дочь самого Мариуса Ивановича!) поинтересовалась:

– Что он тебе сказал?

– Что надо работать…

– Они всем так говорят! – махнула рукой Люба. – Папа тоже твердит, мол, трудись и все получится. Ерунда это все. Покровитель хороший нужен, тогда и роли будут, и деньги. Папа говорит, что покровительство решает, кому и что танцевать.

– Я всего добьюсь сама!

– Маша говорит, что все так говорят, но потом ищут покровителей.

Маша Петипа – старшая дочь Мариуса Ивановича. Придя в училище, Аня понятия не имела и о самом Петипа, но быстро усвоила – он в балете главный, а его старшая дочь танцует прекрасно. Люба тоже талантлива, но лентяйка.

Для себя Аня решила, что забудет обо всем, кроме танца, чтобы стать лучшей, чтобы ей давали главные роли, в том числе ту самую – Аврору в «Спящей красавице».

Но для этого следовало усердно трудиться. Более трудолюбивой ученицы стены училища еще не видели.

И все же у маленькой тоненькой девочки было немного шансов стать балериной.

– Какая же ты худенькая! – вздыхала классная дама и приносила из лазарета очередную бутылку с рыбьим жиром. Стараясь не дышать, девочка проглатывала очередную ложку этого витамина, чтобы окрепнуть. Почему-то считалось, что рыбий жир трижды в день непременно поможет маленькой Павловой вырасти и окрепнуть.

Чего не сделаешь ради исполнения мечты!..

Первый выход на сцену!..

Как Ане хотелось, чтобы мама увидела ее на сцене, пусть даже в толпе детей!

Но Любовь Федоровна и в бинокль не сумела бы разглядеть свою маленькую Нюру за спинами других учениц.

Их привезли на «репетицию» в предыдущий день, показав, откуда будут выбегать, где стоять, как себя вести и куда удалиться. Павлову поставили в «толпу», настрого наказав не высовываться. Она была согласна на все, лишь бы попасть на сцену.

И вот…

– Девочки, Ноев ковчег подали! Поспешите.

– Что подали? – изумилась Нюра.

Хорошенькая Стася Белинская пожала плечиками:

– Наш шарабан зовут Ноевым ковчегом. Пойдем, не то и правда опоздаем.

Стася из тех, кого уже выделили из общего числа и кому прочили большое будущее. Как Нюра ей завидовала! По-хорошему завидовала, доброй белой завистью. Пока доброй…

Большая, наглухо закрытая карета перевозила учениц и учеников из училища в театр по несколько человек, чтобы вернуться за следующей партией. Поняв это, Нюра старалась попасть в первую партию, чтобы побыть за кулисами подольше и подышать самим воздухом театра.

– Мамочка, там особенный воздух! – блестя глазами, рассказывала Нюра.

Любовь Федоровна, которой в первый год обучения приходилось забирать дочь после спектаклей, только вздыхала, она-то знала, что за кулисами пахнет просто пылью. Но для Нюры и театральная пыль пахла волшебно.

На первый спектакль их привезли из училища, чтобы не потерялись в театральных коридорах.

– Не перепутайте и не сбейтесь, чтобы вас не пришлось ловить на сцене, – наставляла мадемуазель Виршо, казавшаяся Нюре очень важной. – И чтобы никаких переглядываний с мальчиками! Они для вас не существуют. Если замечу, больше на сцене не появитесь.

Из длинного и исключительно «запретительного» наставления Нюра поняла одно: ничего нельзя, нужно лишь смотреть, что делают старшие девочки, и подражать им.

Но она забыла все наставления, стоило выпорхнуть на сцену во время спектакля.

Что это было – сказка, наваждение, волшебное действо? Нюра просто испугалась, потому что с другой стороны рампы все выглядело иначе – зрительный зал провалился в какую-то черную яму, а они сами оказались на свету, к тому же сцена была заполнена танцорами, декорациями, все двигались, музыка звучала откуда-то из темноты и приглушенно… В первый раз Нюра не поняла ничего, она выбежала в толпе детей, практически не видимая за их спинами, и убежала, когда сделали знак, что пора уходить.

На сцене продолжалось действо, а их поспешно увели наверх – переодеваться и разгримировываться, то есть стирать с лица помаду и румяна.

И все?! – не могла поверить Павлова.

Как бы то ни было, «крещение сценой» состоялось. Для некоторых девочек это было привычно, Люба Петипа уже не раз выходила в подобных сценках среди разных амуров, зефиров, бабочек, птичек и тому подобных персонажей. Их «героев» нарочно вставляли в спектакли, чтобы приучить учеников к свету рампы. Позже способным доверяли небольшие номера в последнем акте балета, с каждым годом номера становились более заметными и сложными, ученики танцевали разные кадрили и менуэты, исполняли отдельные несложные па-де-де или па-де-труа с партнерами и партнершами, однако старательно не глядя на тех, с кем танцуют. «Строить глазки» мальчикам и вообще смотреть на них запрещалось категорически!

Не меньшее впечатление, чем чернота зала, на Павлову произвело пересчитывание их по головам после спектакля.

– Это еще зачем?! Боятся, что кто-то остался на сцене?

Потом их считали везде – в театре, на прогулках, после посещения домашней церкви училища… Строгие классные дамы бдительно следили за нравственностью воспитанниц.

– Ну, что ты чувствовала? – поинтересовалась Любовь Федоровна у растерянной дочери, выходя с Нюрой из театра через служебный вход.

– Не знаю, мамочка. Я так растерялась… Правильно нам советовали не смотреть в зал и повторять все за теми, кто старше и на сцене не впервые. Было очень страшно, я ничего не видела и не понимала. Но я все равно буду танцевать!

– Конечно, будешь, – успокаивала дочь Любовь Федоровна, уже понявшая, что ее Нюра готова на все ради сцены и танца.

Это был очень тяжелый год – болели ноги и руки, еще больше спина, вкус рыбьего жира перебивал все остальное, и постоянно подташнивало, кроме занятий самими танцами приходилось делать другие уроки, участвовать в спектаклях и поздно возвращаться домой… Но были музыка, танец и сцена. Было волшебство, ради которого стоило вытерпеть все.

И она вытерпела боль, нагрузки, строгие требования, даже рыбий жир. Вытерпела, чтобы на второй год быть зачисленной на казенный кошт, стать пепиньеркой и окончательно уйти из дома в училище.

Аня знала, что это придется сделать, готовилась к такой перемене в жизни, но, когда пришлось прощаться с мамой, понимая, что видеться оставшиеся шесть лет будут только изредка, расплакалась. Учениц не отпускали даже на каникулы, а родным разрешали приходить два раза в неделю.

Кажется, только теперь Аня поняла, чем жертвует ради счастья танцевать – она больше не будет маминой дочкой. Всплакнула вместе с мамой, но отправилась на Театральную улицу решительно.

И вот…

– Это твоя кровать. Твое место за столом. Твоя одежда, обувь, место для умывания. А это горничная, которая будет тебе помогать.

Горничная?! Оказалось, что горничных четыре, у каждой восемь-девять подопечных.

Кровать под номером в огромном дортуаре, где разместились полсотни, а то и больше таких же аккуратно застеленных кроватей. Место недалеко от ширмы, отделяющей кровать воспитательницы. Хотелось спросить, нельзя ли подальше от входа, но Аня догадалась, что там занято. Действительно, в дальней стороне дортуара спали старшие пансионерки, те, кому учиться осталось один-два года. После очередного выпуска происходило перемещение – бывшие пятиклассницы перебирались в привилегированную зону подальше от воспитательницы.

С местами за столами не менее строго, но там следили сами воспитанницы. Каждое перемещение нужно заслужить, либо прожив определенное время в училище, то есть перейдя в следующий класс, либо будучи приглашенной самими старшими, что случалось крайне редко. Старшие ценили свое почти замкнутое общество, это придавало им вес. На многие расспросы отвечали:

– Ты еще мала. Вот проживешь с наше…

Правил много, есть «писаные», то есть официально утвержденные «нельзя» и «следует», а есть «неписаные», соблюдать которые нужно не менее строго.

Первые придуманы директором, преподавателями и воспитателями. Вторые – самими ученицами.

И неизвестно, какие строже.

Нельзя навязывать свое общество старшим, подсаживаться к ним, если не позвали, обращаться, если на тебя не обращают внимания. Это означает, что место за столом у старших учениц нужно заслужить, чаще всего они не приглашают маленьких, чтобы не разболтали их секреты.

Но Аня и не рвалась за их стол, села туда случайно – увидела свободное местечко и подсела со своим рукоделием.

– Нет, вы только посмотрите на нее?

– У нее жар или она глухая?

– Нет, просто глупая, не понимает, что ее не приглашали…

Павлова не сразу осознала, что возмущаются ее поступком. Позже она узнала, что в подобной ситуации оказываются почти все новенькие, незнакомые пока со строгим правилом почитания старших учениц.

– Старшим нельзя навязываться, нужно только ждать, чтобы на тебя кто-то из девушек обратил внимание и предложил свое покровительство, – объяснила ей Юлия Седова, учившаяся на класс старше и потому знавшая правила поведения.

Об опекунстве Павлова уже знала и потому не удивилась, ее беспокоил только выбор.

– А если никто не обратит внимания?

– Это плохо, но обычно у всех есть старшие опекунши.

– А ты не могла бы опекать меня?

– Я? Нет, меня еще саму опекают. Это возможно только в старших классах.

– Ну и не надо, обойдусь без опекунши! – Аня прошептала это себе под нос, чтобы не обижать Юлю, но действительно была полна решимости все делать самостоятельно.

Рядом с ней и в дортуаре, и на уроках оказалась Лена Макарова. Большой дружбы между девочками не сложилось, но все же они приятельствовали.

В первую ночь заснуть удалось только к рассвету, но услышав первый шум в дортуаре, Аня вскочила.

– Пора на урок танца?

Воспитательница рассмеялась:

– Сначала умываться, одеваться и завтракать. А еще молитва… Но поспешите, здесь все делают быстро.

– Действительно монастырь, – проворчала одна из новеньких девочек, обнаружив, что вода, которой следует умываться, холодная.

Посреди умывальной комнаты стояла огромная медная лохань с кранами, из которых текла холодная вода. Умываться следовало до пояса, девочки тут же начали дрожать, особенно Аня. Она привыкла, что мама или бабушка заботливо грели воду для умывания и уж, конечно, не заставляли обливаться по пояс! Но если нужно, то она готова окунуться в ледяную воду с головой. К тому же обтирание холодной водой закаляет, а ей это просто необходимо.

Аня быстро вымылась и старательно растерлась полотенцем, чтобы согреться. Лена последовала ее примеру.

Теперь предстояло одеться, убрать постель и заплести косы. Аня вдруг ужаснулась при мысли, что не сумеет сама заплести косу как положено! Но тут же решила попросить Лену и помочь заплестись ей. Этого не потребовалось – воспитанниц до пятнадцати лет причесывали горничные. Старшим позволялось делать это самим, что тоже считалось привилегией.

Хотелось спросить, нельзя ли самим, но Павлова решила не спешить, мало ли какие еще здесь правила, вдруг горничная обидится? Правильно сделала, у каждой горничной были свои подопечные девочки, и горничные соревновались между собой в том, насколько хорошо выглядят их воспитанницы. Привычные руки горничных работали ловко и быстро, тщательно причесанные и заплетенные девочки одна за другой отходили убирать кровати и строились для осмотра.

Голубое платье с довольно глубоким вырезом, который прикрывала белая пелеринка для занятий в классе, серое – для занятий танцем, совершенно нелепый огромный кокон для прогулок по крошечному садику во внутреннем дворе, большие теплые платки, чтобы набрасывать на плечи, если прохладно… Все одинаково – от платьев до причесок, от еды до экзерсисов, от чтения молитв до белых передников по праздникам и воскресеньям.

Но Аню строгая дисциплина и все требования ничуть не беспокоили. Теперь она в училище, да еще и на казенном коште! Маме не нужно больше искать деньги для оплаты обучения, на одежду, обувь и прочее для дочери. А главное – она сама сможет заниматься танцами столько, сколько захочет, хоть с утра до вечера, разве что уроки не станет пропускать, а еще молитвы. Не будут же ее ругать за это? Здесь учат танцевать – значит должны приветствовать стремление танцевать все время.

Ее пыл охладили в первый же день – отправиться в репетиционный или даже музыкальный зал вместо прогулки нельзя!

– Но я хотела повторить экзерсис.

– У тебя будет на это время завтра на уроке.

– Но мне мало урока! Я хочу танцевать больше.

Воспитательница только сокрушенно покачала головой.

Такие споры редки, обычно Аня Павлова воспринимала все с восторгом. Ей очень нравилось в училище, нравилось быть пансионеркой, ходить строем, соблюдать строгие правила, нравился порядок, но главное – возможность учиться танцу и выходить на сцену!

А еще наблюдать за репетициями настоящих артистов.

Балет Мариинки репетировал в зале училища и только на генеральную репетицию приезжал в сам театр, потому, когда балерины разучивали партии или проходили их перед спектаклями, за ними наблюдали множество юных глаз. И сами опытные танцовщицы тоже присматривались к девочкам, прикидывая, кто из малышек в будущем составит им конкуренцию.

Потрясение первых дней – поход в баню.

Аня решила, что они пойдут куда-то далеко, наверное, строем, как водили солдат, – она наблюдала такое однажды. Но оказалось, что из училища уходить не надо, баня во внутреннем дворике. Младшие еще не успели соскучиться по воле, потому не поняли оживления, царившего среди девочек средних классов. Старшие смотрели на это волнение снисходительно, они считали дни до выпуска и этим подсчетом жили.

Аня уже видела крошечные свитки с календарями, которые старательно прятали на груди от воспитательниц и даже горничных. Эти календарики заканчивались 25 мая, и вести их имели право только ученицы выпускного класса. Каждый прожитый день вычеркивался с видимым удовольствием. Количество оставшихся дней неизменно подсчитывалось заново, хотя вполне понятно, что если вчера оставался сто девяносто один день, то сегодня будет сто девяносто. Многие ученицы вычеркивали еще не прошедший день сразу после обеда, а праздничные, когда уроков не было и старших даже отпускали домой, так и вовсе все сразу.

Все это Аня узнала постепенно, а пока им предстояла баня. Павлова, как и все новенькие, вымылась, перед тем как отправиться в училище, но здесь исключений не существовало. Сама баня оказалась совершенно деревенской, похожей на ту, что в Лигово у бабушки, только в несколько раз больше. Самых маленьких отправляли последними, но баня все же была хорошо протоплена и горячей воды вдоволь. Уже изрядно уставшие служанки все же старательно намылили их, натерли мочалами и окатили чистой водой. Тех, кто пожелал, даже похлестали веничками.

Девушка, споро расправлявшаяся с Нюрой, ужаснулась:

– Барышня, да вас и тереть-то страшно! Как учиться будете?

Распаренная Нюра счастливо улыбнулась:

– Выдержу…

– Дай-то Бог.

Павлова не была самой маленькой ростом, но была тоненькой и от этого выглядела совсем крошкой.

После похода в баню им позволяли до самого ужина ходить с распущенными волосами – чтобы просохли. Стало понятно, что старших девочек отправляют мыться первыми не из-за важности, просто у них волосы длиннее и сохнут дольше.

Рядом с Нюрой девочки, ожидавшие своей очереди быть причесанными, шепотом обсуждали какую-то жабу. Павлова не удержалась и также шепотом поинтересовалась:

– А кто это?

– Ты новенькая? – снисходительно усмехнулась одна из учениц. – Конечно, иначе знала бы, что мы зовем жабами воспитательниц.

– Но почему, разве они похожи?

В ответ последовало то самое «поживешь – увидишь», которым объяснялось все.

В училище следовало пожить, чтобы морщиться при одном упоминании воспитательницы, даже если ты относишься к ней прекрасно, чтобы ругать монастырские порядки, даже если они не доставляют неприятностей, тайно нарушать правила, даже если в том не было никакой необходимости и смысла, непременно быть влюбленной в кого-то из преподавателей и принадлежать к группам поклонниц Кшесинской или Преображенской, получать записочки от мальчика классом старше, даже если тот тебя не интересует, мечтать «вырваться на волю», что понятно, и прочее…

Правда, было и то, что не осуждалось, например, ждать посещения родных или возможности выйти на сцену театра.

Посещения разрешались дважды в неделю и проходили в строгом соответствии с правилами.

– Аня! Павлова! – позвала дежурная Нюру. Это значило, что пришла мама, кому же еще?

Аня порывисто устремилась в комнату для встреч, где ее уже ждала Любовь Федоровна, но опомнилась и умерила свой шаг «до элегантного», как требовала Екатерина Оттовна Вазем. Но в последний момент все равно не выдержала и почти кинулась на шею маме:

– Мамочка! Как я соскучилась!

– Нюрочка, какая ты стала…

Любовь Федоровна расцеловала свою девочку и принялась ее оглядывать, поворачивая вокруг.

– Мамочка, зови меня Аней. Так положено – Анна Павлова.

– Хорошо. Как ты тут? Я тебе пирожных принесла.

– Нет-нет, это запрещено! Нас хорошо кормят, и нам нельзя сладкого.

Ане так много нужно рассказать маме, кажется, не хватит не только времени свидания, но и завтрашнего дня тоже. Успела только кое-что, обещав остальное договорить в следующий раз.

– Здесь столько всего интересного!

В стороне также щебетали другие второклассницы, старшие девочки поглядывали на малышей чуть насмешливо и снисходительно, их родственники приходили реже и сидели недолго. Надо было рассказать и о порядках в училище, и о Екатерине Оттовне Вазем – их новой наставнице в танцевальном классе, экзерсис которой совсем не похож на тот, что был у Облакова в первом классе, и о старшеклассницах, и о бане…

Аня не могла наговориться и, лишь когда их позвали на обед и пришло время расставаться, вспомнила, что ничего не спросила у мамы!

– Мамочка, а как ты? Как бабушка?

– Бабушка плачет, боится, что тебя обидят. А я… хорошо, Нюрочка. Если тебе хорошо, то хорошо и мне. Только грустно без тебя.

У Ани навернулись на глаза слезы, не хотелось признаваться, что днем, пока занята, не вспоминает о маме и доме, но по вечерам, стоит улечься спать, накатывает тоска и хочется плакать.

– Мне тоже грустно, мамочка. Но шесть лет пролетят незаметно, я выучусь, буду танцевать в Мариинском театре, и мы будем жить в большой-пребольшой квартире с прислугой и парадным выездом.

– Выдумщица ты моя! – поцеловала ее в голову Любовь Федоровна. – Но я верю, что ты будешь танцевать в Мариинском. Беги, тебя зовут. И мне пора.

Аня убежала, а Любовь Федоровна, вздохнув, побрела к выходу. Ее девочка стала самостоятельной и больше в ней не нуждается. Хотя Любовь Федоровна радовалась тому, что Нюра учится там, куда трудно попасть и где трудно удержаться, что она станет артисткой, что ее взяли «на кошт», сознание, что дочь поневоле отдалится и будет жить своей жизнью, угнетало. Мать чувствовала себя куда более одинокой, чем ее упорхнувшая дочь.

Любовь Федоровна исправно приходила каждый раз, когда бывали дни посещений, и мечтала, как заберет свою дисциплинированную дочь на рождественские каникулы – целых три дня! Но уже тогда сказалась большая занятость будущих балерин – в училище начали готовить новый спектакль.

Аня не могла поверить такому счастью: они будут танцевать специально для учеников написанный спектакль! И кем – самим Петром Ильичом Чайковским! А либретто написано Мариусом Петипа и Директором Императорских театров Всеволожским! И ставить балет будет по указаниям Мариуса Ивановича его ближайший помощник Иванов! И…

Продолжать можно бесконечно.

Выйти на сцену в настоящем балете «Щелкунчик», причем в главной роли девочки Клары (позже роль переименовали в Машу), мечтали все ученицы с того самого дня и будут мечтать всегда, пока только будет идти на сцене этот балет.

Разве могла Аня Павлова не мечтать о роли Клары? Нет, она не мечтала – она видела себя танцующей Клару. А как же иначе?

Балет и оперу к нему («Иоланту») готовили в качестве рождественского подарка всем – и зрителям, и самим юным артистам – к декабрю 1892 года, но репетиции начались поздно, в сентябре. Конечно, у второклашек надежды получить главные роли не было никакой. Это понятно, они всего год в училище, хорошо хоть на сцену выпустят.

Ничего, это ведь только начало, успокаивала себя Аня. Придет и наше время.

По замыслу дирижера оркестра Дриго, дети – гости праздника появлялись на сцене с музыкальными инструментами в руках и должны были играть на них. Но как, если большинство играть попросту не умело?! Дудеть в трубы как попало?

Когда раздавали инструменты, Павлова попыталась взять что-то покрупней, но Дриго, окинув ее взглядом с головы до ног, покачал головой и протянул какую-то трещотку. Испугался, что тоненькая, маленькая девочка попросту не поднимет трубу или у нее недостанет сил дунуть?

Это были не просто дудки или барабаны, их разработали и изготовили в мастерской с учетом тональности, чтобы не получилась какофония звуков. По замыслу Дриго, вступая по очереди, дети дополняли бы игру оркестра. Но сколько ни бились, ничего не получалось, тогда ученикам и ученицам было разрешено играть каждому свое, но не очень громко.

И вдруг потрясение: Клару будет танцевать Стася Белинская! Ей, ученице второго класса, доверили ведущую роль! Конечно, Стася крепче, она хорошо танцует, она премиленькая девочка, но как же?.. Аня не могла поверить, что Стася, которая училась вместе с ней, выбрана, а она сама нет!

В тот вечер Аня долго не могла заснуть, ворочаясь в постели, пока Лена Макарова не зашипела:

– Прекрати крутиться и вздыхать! Услышит Ольга Андреевна, тебя накажут. А с тобой и меня.

Аня затихла, но спать не могла.

Почему Стася? Всего лишь потому, что у нее миленькое личико? Аня вынуждена признать, что Белинская и танцует прекрасно, пожалуй, лучше других. А она сама по-прежнему слаба.

Надо закаляться! – решила Аня.

Если кто-то и заметил, как она тихонько выскользнула из-под одеяла и поспешила из дортуара, то вида не подал. Может, ей требуется выйти по нужде?

В октябре в Петербурге уже холодно, а на каменном полу босые ноги замерзли сразу, но Аня решительно подставила ковш под струю холодной воды, стараясь не шуметь. Обливаться по утрам по пояс мало, чтобы закалиться, ей нужно делать это чаще и с головой.

– Ничего, до утра волосы высохнут, – успокоила она себя, выливая воду на голову.

Только теперь она сообразила, что не взяла полотенце и вытираться будет нечем. Но отступать некуда, потому последовал следующий ковш, а за ним еще один. Вода в трубе уже протекла и была теперь ледяной. Зуб на зуб не попадал.

Аня судорожно пыталась отжать мокрые волосы, когда в умывальной вдруг зажегся свет и раздался возмущенный голос Марии Андреевны:

– Это еще что?! Что ты делаешь?!

От неожиданности Аня еще и уронила полный ковш ледяной воды.

– Я? – Она тряслась от холода, вода текла с нее ручьями, мокрыми были не только волосы, но и ночная рубашка. – З-з… закаляюсь…

Воспитательница метнулась к шкафу, вытащила большое полотенце и поспешно закутала мокрую девочку, подхватила Аню на руки и понесла в дортуар к печке.

Разбуженные шумом девочки сонно интересовались, что случилось.

– Павлова промокла.

– Как она могла промокнуть? – удивилась Вера Трефилова.

– Нечаянно! – строго и раздельно произнесла воспитательница, пресекая любые расспросы. – Ложитесь спать, ничего страшного.

Утро Аня встретила в лазарете. Обливание ледяной водой даром пройти не могло.

Зайдя проведать, Мария Андреевна холодно произнесла:

– Я не спрашиваю, зачем ты это сделала, но хочу, чтобы поняла: если впредь будешь делать подобные вещи, то не только не станешь балериной, но и до сцены не доживешь! И едва ли тебе кто-то доверит серьезную роль, зная, что ты можешь так глупо сорвать выступление.

Заглянувшая на следующий день Вера Трефилова сообщила, что воспитательнице вынесли выговор за недосмотр за ученицей.

Результат внеурочной закалки получился сокрушительным – и сама пропустила спектакль, вернее, сидела за кулисами, с завистью наблюдая, как танцуют другие, и Марию Андреевну подвела. Аня тихо лила слезы, никому не жалуясь. Да и на что жаловаться, если сама виновата? Но она же хотела как лучше, хотела стать закаленной, крепкой, чтобы тоже доверяли большие роли.

– Швабра! – кто-то бросил вслед Павловой это прозвище явно сгоряча, Марию Андреевну хоть и называли как всех «жабой», но любили, и Ане не сразу простили наказание, полученное воспитательницей.

Как объяснить, что вовсе не думала о воспитательнице, когда обливалась водой?

Стася Белинская, услышав такое заявление Ани, фыркнула:

– Вот именно, не думала! Думаешь только о себе, своем успехе. Ты так и Екатерину Оттовну подвести сможешь.

Это было совсем обидно, тем более после успешного спектакля хорошо станцевавшую Стасю Белинскую государь не просто пригласил за свой стол, но и усадил на колено, расспрашивая о трудности танца. Павлова просто разрыдалась, ей так хотелось быть на месте Стаси, судьба казалась несправедливо безжалостной!

Горькие слезы тоненькой девочки заметил Великий князь Владимир Александрович, брат царя и покровитель балета. Подозвал к себе, попытался усадить на свое колено, тоже стал расспрашивать, но не о танце, а о причине слез. Лучше бы не спрашивал!

Для кого-то премьера «Щелкунчика» была триумфом, а для маленькой Ани обернулась настоящим горем – и танцевать не получилось, и унижение пережила, и другие из-за нее пострадали.

Это был поистине «последний чай» императорской семьи в училище.

В следующем году государь стал болеть – сказалась травма, перенесенная во время крушения императорского поезда в Борках, доктора требовали больше отдыхать, чаще выезжать на воды, а в 1894 году здоровье Александра III пошатнулось окончательно. Еще летом он старался вести обычный образ жизни, а осенью его не стало. Огромный, сильный человек, разгибавший руками подковы, умер от болезни почек в октябре.

Россия замерла в трауре.

Санкт-Петербург в черном, траурным крепом занавешены фонари, черные полотнища свисали из окон, дамы притушили цвет своих нарядов, не слышна музыка, отменены спектакли театров… В день, когда из крымской Ливадии привезли тело скончавшегося государя, весь Петербург высыпал на Невский – провожать его в последний путь.

И вдруг известие, в которое не сразу поверили: траур будет прерван на один день, чтобы состоялось венчание нового государя Николая II Александровича с принцессой Алисой Гессенской. Венчание во время траура? Неужели нельзя подождать до окончания траурного года?

Венчание прошло в соборе Зимнего, свадебных торжеств не было. Но все равно осудили, в первую очередь новую императрицу, мол, появилась в Петербурге вслед за гробом, словно сама смерть принесла. Пророчили из-за этого большие беды. Говорили, что не зря «эту немку» так не любит вдовствующая государыня Мария Федоровна, что государь под каблуком у молодой жены…

А еще в театре … злорадствовали по поводу Кшесинской, мол, для нее закончилось покровительство, государыня не позволит привечать ту, которая могла составить ей соперничество! Казалось, карьера Матильды Феликсовны погублена, многие сторонники и даже поклонники Кшесинской переметнулись на сторону Преображенской.

Аня была в среднем классе и понимала далеко не все, что происходило за кулисами театра и в училище, но не заметить такой смены интересов не могла. Однажды она громко поспорила с Любой Петипа, которая терпеть не могла Матильду Кшесинскую. Девочки разделились, но теперь у сторонниц Преображенской был явный перевес.

И тут Кшесинская доказала, что похоронили ее рано. Сначала прима уехала на пару месяцев танцевать в Монте-Карло, мотивируя это нежеланием терять форму из-за отсутствия спектаклей в Мариинском. Оттуда перебралась в Варшаву танцевать с отцом и сестрой. Люба Петипа ехидно кривила губы:

– Не вернется. Удрала, поджав хвост. Не зря папа ее не любит.

Но Кшесинская не просто вернулась, а принялась репетировать! Она упорно добивалась от Мариуса Ивановича восстановления балета «Эсмеральда», в котором желала танцевать заглавную партию. И снова всезнайка Люба хваталась за голову и закатывала глаза:

– Ах, боже мой! Ну какая Эсмеральда?! Ей бы в кордебалете удержаться.

Покровительство Кшесинской со стороны государя если и было, то незаметное, а вот Великие князья Владимир Александрович, Сергей Михайлович и Андрей Владимирович свою балетную зазнобу не забыли. Кшесинская добилась даже участия в коронационных спектаклях в Москве.

– Ее туда и переведут! Будет танцевать в Большом в Москве. Поделом! – пообещала Люба Петипа и снова ошиблась.

Кшесинская добилась роли в коронационном спектакле, для чего пришлось сочинять отдельную музыку и ставить отдельный танец, но в Москве не осталась. Ее место в Мариинском театре, и уступать это место Матильда Феликсовна никому не желала. Она осталась примой-ассолютой и по-прежнему диктовала свои условия директору театра, заставляя замолкать злые языки.

– Мамочка, она права – для артистки не должно существовать ничего, кроме танца! – блестя глазами, убеждала Аня Любовь Федоровну. Та не возражала, хотя, как и все, была наслышана о покровительстве Кшесинской со стороны Романовых.

Аня понимала мамино молчание и горячилась еще больше:

– Мамочка, она действительно прекрасно танцует! Она первая после Леньяни сделала эти самые тридцать два фуэте. Никто больше не может, только она и Леньяни.

– Это так важно для балерины?

– Тридцать два фуэте? Возможно, нет, но Матильда Феликсовна сумела доказать, что русские балерины не хуже итальянских. А я докажу, что лучше, во много раз лучше! Вот увидишь – докажу! И меня будут называть первой Павловой, а не второй.

Да, в этом Кшесинская тоже могла показать пример Ане. Если в театре или училище уже бывала девушка с такой же фамилией, то младшую называли второй. Одна Павлова была, потому Аня стала Павловой-второй. Но ведь и Матильда была Кшесинской-второй, у нее танцевала старшая сестра, причем считалась красавицей и была корифейкой. Превзойти сестру трудней, чем чужую девушку, Аня не сомневалась, что превзойдет и станет единственной Павловой!

Пожалуй, только сестер Петипа не звали по номерам, они так и были Машей, Верой, Любой и Надей. Это тоже придавало важности Любе Петипа.

С трауром или без время катилось вперед. За траурной осенью последовала тихая, скучная зима, потом весна, когда и выпуск ничем особенным отмечен не был. Их отпустили на каникулы и даже позволили пожить дома, тысячу раз напомнив, чтобы не оставляли ни единого дня без экзерсиса.

Дома, увидев, как Нюрочка истязает себя у длинной палки, прибитой к стене, бабушка плакала:

– Да зачем он и нужен ваш балет, так дитя мучить!

– Это экзерсис. Если заниматься каждый день, то тело привыкает и выполняет все движения легко.

Аня уже встала на пуанты, которые ей совершенно не нравились.

У изящной атласной туфельки жесткий носок, куда вставлен картон, набита пропитанная клеем вата и еще много что. Это нужно для опоры пальцам. Стоять очень больно, но без этого никак.

Младшие ученицы танцевали в мягкой обуви, в средних классах уже выдавали пуанты, а старшим эта красота и боль обязательны. Пуанты страшно уродуют пальцы ног, они быстро приходят в негодность, атлас обтрепывается, бывают спектакли, когда и по две пары стирают, те самые тридцать два фуэте (со временем стали делать много больше и серьезно усложнять сами обороты) «съедают» носок пуанты до гипса.

Все так, но самое неприятное не это – пуанты обувь шумная, жесткий каркас просто грохочет.

– Как медная кастрюля! – ужаснулась бабушка, услышав топот внучки.

– А ведь ты права, – рассмеялась Аня.

Она и сама не раз задумывалась, что слышат зрители в первых рядах и как сделать, чтобы пуанты не громыхали. Сколько ни думала, ничего, кроме удаления жесткого картона, не придумала. Но стоять просто на пальцах невозможно.

Неожиданно подсказала мама:

– А если вместо гипса насыпать песок?

– Он будет высыпаться через швы, но я придумаю что-то похожее.
 Расту, я расту!

Аня переходила в старший класс – к Павлу Андреевичу Гердту, тому самому, что танцевал принца Дезире в столь впечатлившем ее спектакле «Спящая красавица».

Гердт много танцевал сам и учил уже не просто технике, но ролям. В старших классах девочки вставали на пуанты, и Аня предвидела проблемы.

Любовь Федоровна разглядывала странные балетные туфельки дочери, в которых той предстояло отныне танцевать.

– Нюрочка, как же можно? В них не только танцевать – ходить неудобно!

– Мамочка, ходить и впрямь неудобно, но вот фуэте крутить без такого носка невозможно.

– Что такое фуэте?

Приходилось объяснять, что обороты вокруг себя, стоя на пальцах одной ноги, это и есть фуэте. Чем больше их делаешь, тем выше техника.

– Как это – встать на пальчики одной ноги, да еще и поворачиваться? Но это невозможно!

– Возможно, мамочка, Леньяни вон тридцать два оборота делает. И Матильда Кшесинская тоже.

– А партнер вокруг бегает?

– Не-ет… Нужно подняться на пальцы и поворачиваться, помогая себе второй ногой в воздухе.

– Не представляю!

К сожалению, показать Аня не могла, для фуэте нужно не просто стоять на пуантах, но и много тренироваться, чтобы удерживать равновесие. Из российских балерин это удавалось только Кшесинской. Но ни Леньяни, ни она секрет не раскрывали.

– Знаешь, сколько раз все падают, пока не получится хотя бы десяток оборотов! А они тридцать два крутят, а могут и больше.

– Так в чем секрет?

– Не знаю, мамочка, но я обязательно узнаю и научусь!

– Может, подсмотреть? Или подкупить кого?

Аня нахмурилась. Ей совсем не нравился такой способ обучения.

– Нет, я сама научусь. Но сначала надо вообще на пуанты встать. Знаешь, Павел Андреевич заставляет танцевать на полупальцах или вообще без обуви в одном трико.

– Зачем?

– Говорит, чтобы ноги крепче были. Пальцы. Тальони танцевала без твердого носка и выглядела очень легкой.

– И тридцать два этих фуэте крутила?

– Нет, мамочка! – рассмеялась Аня. – Фуэте придумали недавно. У нас первой показали итальянки, а теперь Кшесинская научилась. Ничего, скоро и мы научимся.

– Дай-то бог…

Аня снова и снова рассматривала свои ступни. Ноги ее гордость и беда. Форма прекрасная, узкая щиколотка хороша, мышцы рельефны, но в меру, сами ноги длинны. Но то, что издали смотрится прекрасно, доставляет много неудобств.

Любовь Федоровна не понимала:

– Чем же не хороши твои ножки, Нюрочка? По мне так лучше некуда.

Пальцы. Смотри, мамочка, у других большой и средний одинаковы или средний даже чуть больше. Но он легко сгибается в фаланге, и пальцы встают вровень. На них удобно стоять. А у меня пальцы длинные, особенно большой.

– А подогнуть его нельзя?

– Нет, мамочка, он просто сломается.

– Так что ж, тебе нельзя танцевать?

– Можно, только это больней, чем другим, и ноги нужно тренировать, чтобы пальцы были сильными-сильными.

Любовь Федоровна только вздохнула – сама Нюрочка словно былинка, куда уж тут сильные ноги тренировать…

А Аня не стала говорить маме, что невозможность танцевать на пуантах означает невозможность крутить фуэте или просто прыгать на носках, что это почти наверняка место «у воды», поскольку в театре победила техничность, итальянские актрисы вытеснили воздушность Истоминой или Тальони, теперь без умения выполнять эффектные па в главных ролях не выпустят.

– Я справлюсь, у меня будут очень сильные ноги! Такие сильные, чтобы целый спектакль не опускаться с пуантов!

Забегая вперед, можно сказать, что справилась. Анна Павлова знаменита своим умением «жить на пуантах», причем это выглядело так, словно не стоило ей никаких усилий. Но технически сложные па она все равно не любила и фуэте не крутила, считая, что демонстрация техники отвлекает зрителя от самого танца. Техника не должна быть видна, и даже если она блестящая, блистать ею не стоит.

Они присутствовали на репетициях ведущих артистов в зале, тихонько затаившись на небольших диванчиках у стен. Это не было нарушением правил, требовали только не шуметь, чтобы не мешать. А репетировали-то!.. Обожаемый всем училищем Павел Андреевич Гердт с примами – то Леньяни, то Кшесинской, то Преображенской.

В такие минуты казалось, что у Павловой оставались одни глаза, она вся превращалась в слух и внимание, впитывала каждое движение танцоров, как хорошая губка воду. Но замеченное, подхваченное у тоненькой девочки не уходило в песок.

– Павел Андреевич, откуда такое чудо? – прошептала Леньяни.

– Моя ученица. Удивительная девочка.

– А как техника?

Гердт нахмурился:

– Для нее не это главное. В Павловой есть что-то, что выше техники – природная грация. Ей не нужны сложности, без того очарует.

– Ноги хороши, – кивнула Леньяни. – Но с таким подъемом держать ногу трудней, я знаю.

Пьерина Осиповна была права – ноги Павловой всегда были ее достоинством и проблемой, но она справилась.

Гердт не стал рассказывать, что только вчера работал с Павловой отдельно для того, чтобы отвлечь от грустных мыслей. Пальцы пока еще не выдерживали прыжки, и Аня чуть не плакала, без конца повторяя и повторяя неудавшийся пассаж. Ноги уже стерты в кровь, каждое движение приносило сильную боль и разочарование, но она не сдавалась.

Это увидел случайно заглянувший в репетиционный зал Гердт. На мгновение задумался, что-то прикидывая, и вдруг позвал ученицу к себе:

– Аннушка, техника не все и иногда не главное, хотя очень нужна и важна. Но технике можно в конце концов научиться.

– Я научусь, – стараясь не разреветься, обещала Павлова.

Учитель улыбнулся:

– С вашим упорством? Не сомневаюсь. Только ноги не погубите, пожалуйста. А пока я хочу показать вам кое-что из прежнего.

Он подошел к концертмейстеру и что-то тихо напел. Тот кивнул, пробежался пальцами по клавишам, попробовал несколько аккордов…

– Аннушка, в балете «Наяда и рыбак» Ундину когда-то танцевала великая Гризи. Вы не хотите попробовать ее танец с тенью?

– Что?

Гердт объяснил суть: Ундина, влюбленная в земного юношу, заманивает ее возлюбленного в воду и сама принимает ее облик, но при этом становится смертной. Не понимая, что с ней происходит, и видя собственную тень, Ундина решает, что это соперница, и пытается попросту оторваться от собственной тени.

Аня пришла в восторг от возможности станцевать все это!

Встреча с собственной тенью для той, которая еще вчера вообще была невидима…

Гердт показывал движения, аккомпаниатор наигрывал мелодию, а Павлова уже жила тем, что должна танцевать. Павел Андреевич не ошибся – лучшей Ундины и желать нельзя! Замерли все в репетиционном зале, притихли сидевшие на диванах и стоявшие у палки – Павлова играла со своей воображаемой тенью. То, как она вообще замечала, что от ноги по полу что-то тянется, как замирала, потом пыталась убежать, оторваться, прыгая, ведь только в прыжке тень на мгновение отставала, – заставляло невольных зрителей забывать обо всем остальном.

– Прекрасно, Аннушка! Вот ваша сильная сторона – жить ролью, а не показывать разные трюки. Вот это и запомните.

Он так и обучал Павлову:

– Для выразительности вовсе не нужны акробатические умения, важнее грация, ей не научишься. А вам дарована Богом. Цените это.

– Но мы столько лет учимся сложным па.

– Нужно иметь хорошую технику, чтобы ее можно было показать. Нужно иметь прекрасную технику, чтобы уметь ее скрыть. Но нужно блестяще владеть техникой танца, чтобы вообще о ней забыть. Когда вы забудете – сможете танцевать так, как душа пожелает и что пожелает. Только не старайтесь ставить владение разными приемами на первое место, ваша сила в выразительности.

Мудрый танцор был прав, Павлова научилась всему, но использовала только то, что ей в данный момент требовалось. Это было ее сильной стороной.

Выпускной…

Ради этого спектакля, ради того, чтобы показать себя перед императорской семьей в лучшем виде, ученицы трудились столько лет. Если не заметят, не пригласят в Мариинский, в крайнем случае, не отправят в Большой театр в Москву, то куда деваться – непонятно. Конечно, выпускницы без работы не оставались, но каждая мечтала о главных ролях и аплодисментах именно ей, а не топтании на месте «у воды». Их всех определяли в кордебалет, это правило, но при этом одни получали возможность танцевать в па-де-де или па-де-труа, а другие действительно вставали в последний ряд кордебалета.

Как легенду из уст в уста передавали рассказ о том, как Матильду Кшесинскую на выпускном спектакле заметил сам император (предыдущий) и даже усадил ее рядом с наследником. Конечно, история была раздута донельзя, болтали, что у Кшесинской случился роман с наследником, а ныне императором, что после того и началось ее восхождение…

Девочки не вытерпели и однажды открыто поинтересовались у Екатерины Оттовны. Вазем такие разговоры терпеть не могла, но ответила:

– Вы знаете мое отношение к Матильде Феликсовне, я его не скрываю. Не одобряла и никогда не смогу оправдать ее склонность к использованию покровительства императорской семьи, любовь к богатым подаркам и стремление идти напролом, но признаю ее талант и трудолюбие. Матильда Феликсовна заслуживает аплодисменты, которые получает.

Поклонницы Ольги Преображенской оскорбленно поджали губы, а кто-то из сторонниц Кшесинской запальчиво поддержал похвалу:

– Конечно, она и саму Леньяни сумела выставить вон!

Павлова услышала, как Вазем пробурчала себе под нос:

– Еще бы! С помощью такого покровительства…

Павлова была в числе поклонниц Кшесинской, ей нравилась легкость, с которой прима делала все – танцевала, кокетничала, приказывала, блистала. Ольга Преображенская, возможно, не менее талантлива и с прекрасной техникой, но до уверенности Матильды Феликсовны ей далеко. Гердт однажды сказал, что неуверенной балерина может быть только пока не вышла на сцену, а когда танцует, все должно отступить на задний план. Любую неуверенность зрители почувствуют, это испортит впечатление от танца.

– Если даже не знаете, что именно танцевать в следующую минуту, или не готовы выполнить требуемое па, просто танцуйте то, что подсказывает музыка. Это лучше, чем запинаться.

Именно таковой была Кшесинская, при выдающемся трудолюбии (будучи примой, она брала уроки у Чекетти и Йогансона и каждый день подолгу простаивала у палки) она делала все, чтобы именно труда в ее танце и не было видно. Казалось, Матильде Феликсовне любое па дается легко, хотя все знали, сколько синяков было набито, пока она не поняла секрет знаменитых тридцати двух фуэте, которые раньше выполняла только Леньяни.

А еще Ане нравилось, что Кшесинская старается отвоевать сцену у итальянок для российских балерин. Правильно, ни к чему приглашать чужих прим, разве мало своих талантливых балерин?

Выпускной спектакль всегда готовили особенно тщательно, так было и в этот раз.

Павел Андреевич Гердт принял гениальное решение, чтобы продемонстрировать таланты своих учениц, которых выпускал из училища. Ставка делалась на троих – Станиславу Белинскую, Любовь Петипа (Петипа-3) и Анну Павлову (Павлову-2, одна Павлова в балете уже служила, хотя больших успехов не демонстрировала). Для этого он не стал выбирать один балет или даже заказывать музыку нового, а просто составил целый спектакль из кусочков других балетов.

Вставки па и даже больших сцен из чужих спектаклей, как и их безжалостная переделка не только не считались плагиатом, но и приветствовались, удачные находки мгновенно тиражировались и заполняли давно известные и новые спектакли.

Так поступил и Павел Андреевич – он скомпоновал разные па из балетов Пуни, чтобы музыка была в одном стиле. В этом спектакле-картинке было все, что полагалось, – молодой граф с бедным другом, старый дворецкий с молоденькой очаровательной дочерью, баронесса с подругами, гувернантка, крестьяне и крестьянки и много-много разных танцев, позволяющих продемонстрировать технику выпускников и их готовность танцевать партии в уже идущих на сцене балетах. Название у спектакля тоже незатейливое – «Мнимые дриады».

Роль дочери дворецкого Гердт, не раздумывая, отдал Павловой. Аня поняла, что это ее звездный час, первый из большой-большой череды.

Матильда Кшесинская очаровала своим танцем девять лет назад, с тех пор многое изменилось: Мариус Иванович Петипа сдал свои позиции, хотя еще готовил спектакли и оставался самым большим авторитетом в российском балете, нынешний император Николай II балетом увлекался мало, его дядя Великий князь Владимир Александрович, всегдашний покровитель балетной труппы Мариинки и училища заодно, все больше времени проводил за границей на отдыхе или лечении, и хотя интерес к балетным спектаклям не снизился, залы были полны восторженных почитателей, пробиться на сцену новеньким становилось с каждым годом трудней.

Императорскую чету на выпускной спектакль ждали с нетерпением.

Перед генеральной репетицией, когда они разогревались, Люба Петипа вдруг невесело рассмеялась:

– Мы зря ждем. Не придут!

– Почему? – настороженно поинтересовалась Аня. Не может быть, чтобы судьба так жестоко обошлась с ними.

– Да ведь государыня почти на сносях, говорят, не встает с постели. А государь без нее ни на какой балет не пойдет. Марии Федоровны в Петербурге нет, остальным не до нас.

Наверняка Люба слышала такие речи дома, Мариус Иванович знал о положении дел, но Ане так хотелось верить, что случится чудо и императорская семья будет на выпускном спектакле!

Ну почему в жизни всегда сбываются худшие ожидания и никогда – лучшие?!

Люба, конечно, оказалась права – государыня болела, и никто приехать на спектакль не смог. Был только министр двора барон Фредерикс.

Роскошные усы барона, хотя и вызвали всеобщий интерес и восхищение, заменить императорскую семью в учебном театре не могли. Остальные не раз видели всех учеников – от выпускниц до первоклашек, а потому спектакль получился домашним.

Привычная сцена, привычная публика, привычные па… А на выпускном хотелось чего-то совершенно особенного. Но жизнь прозаична даже в театре.

Может, потому Аня не так уж сильно переживала из-за невозможности блеснуть перед императорской четой, что главная роль снова была не у нее…

Учебный театр не сцена Мариинского, хотя за годы учебы привыкли и к черноте огромного зала главного театра страны, и к взрывам аплодисментов, и к напряженной тишине тоже. В зале кроме непременных родителей, причем родителей всех классов, сидели Мариус Иванович Петипа (тоже родитель Любы), Иванов и артисты Мариинки. Аня увидела в первом ряду рядом с бароном Фредериксом и Петипа Матильду Кшесинскую. Кшесинская сама танцевала Лизу, и ей, конечно, было интересно посмотреть на исполнение Стаси.

Вообще-то она уже видела и даже в чем-то Белинской помогала, пока они репетировали в зале. Сама Стася бывала на репетициях Матильды Феликсовны, потому ничего нового ни та, ни другая увидеть не могли. Но в щелку занавеса Павлова увидела взгляд, которым Кшесинская сопроводила удачно выполненную Белинской вариацию. Что-то в этом взгляде не понравилось Ане. Стася не могла составить конкуренцию всесильной Кшесинской, да и тягаться в исполнении с примой тоже не могла – Матильда Феликсовна действительно лучшая, но то, как прима следила за выпускницей, подсказало Павловой, что Белинской будет трудно в театре.

Танцуя свое па-де-труа, Аня старалась не смотреть в зал, чтобы не наткнуться на такой же взгляд. И все же не выдержала – посмотрела. Кшесинская улыбалась, оценивала, но вовсе не неприязненно, напротив, очень благожелательно. Кольнуло самолюбие: не считает достойной соперницей? Если так, то Аня предпочла бы неприязнь примы, чем ее благоволение.

Последний ученический спектакль! Дальше только работа в театре.

Все знали, что их берут в Мариинку, и все равно волновались.

Аплодисменты казались нескончаемыми, но радовали больше младших, которые с видимым удовольствием кланялись и кланялись. Поклонам балетных учат с первых дней, умение красиво уйти и красиво кланяться, чтобы зрители не чувствовали себя обиженными, но и не устали от ожидания, когда же исполнительница удалится, много значит.

К Павловой подошла Екатерина Вазем.

– Аннушка, ты великолепна!

– Спасибо…

– Легка, изящна, – продолжила Екатерина Оттовна. Ее поддержал Гердт:

– Аннушка, еще раз повторю, хотя твердил уже не раз: твоя сила не в технике, а в душевности, в легкости. Ты возрождаешь танец Тальони, не пытайся повторить Леньяни.

Пришел поздравить выпускниц с прекрасным исполнением и Лев Иванович Иванов. Помощник Мариуса Петипа, может, и неважно учил своих подопечных, но он умел радоваться их успехам.

– Поздравляю, вы прекрасно справились со своими ролями! После Пасхи состоится ваш дебют в Мариинском театре.

– Чей? – не сговариваясь, в один голос спросили Павлова и Белинская.

Вокруг рассмеялись. Иванов кивнул:

– Обеих. Будете танцевать па-де-труа с кем-то из опытных танцоров.

Девушки победно улыбнулись, обе считали себя достойными отдельных и даже главных ролей в Мариинском театре, хотя в душе все считают так же, но слишком многие попадают в кордебалет и даже «к воде».

Подошла Кшесинская, поздравила, прижалась к каждой щекой к щеке, демонстрируя свое расположение. Аня даже усомнилась, не показался ли ей тот напряженный взгляд примы. «Показалось» – решила Павлова и с головой окунулась в поздравления и пожелания.

Всех порадовал барон Фредерикс, объявивший, что исполнители награждаются трехдневными каникулами. Это вызвало бурю восторга у младших, для старших спектакль уже подвел черту под официальной учебой.

Но еще до начала нового сезона у выпускниц состоялось выступление в спектакле – 21 апреля состоялся бенефис кордебалета, давали «Коппелию» и «Привал кавалерии». Во второй спектакль Гердт умудрился вставить па-де-катр и отдельные вариации четырех теперь уже бывших учениц.

И до конца месяца еще дал возможность танцевать па-де-сикс в «Тщетной предосторожности».

– Павел Андреевич, вы столь настойчиво вводите своих учениц в спектакли. Что же будет, когда они закончат учебу и выйдут на сцену Мариинского как кордебалет? – поджимали губы давно засидевшиеся у воды кордебалетные.

И всегда сдержанный Гердт ответил так, что все замолчали:

– Не беспокойтесь, вам они соперницами не будут. Эти три девочки будут соперницами Леньяни и Кшесинской.

В ответ ахали, передавали слова примам в надежде, что те приструнят «зарвавшегося» танцовщика.

Приструнить было нелегко, Павел Андреевич, несмотря на свой возраст, все равно первый, лучший. Он красив, импозантен и отменно техничен. А для танцоров в балете большего не требовалось, танцор всего лишь партнер балерины, он нужен, чтобы оттенить ее, а еще больше – поддержать, подать твердую руку, помочь прокрутиться во время па-де-де и изобразить несчастную или счастливую в зависимости от воли балетмейстера любовь. Гердту это удавалось лучше, чем другим, его обожали все – публика, балетмейстеры, коллеги и партнерши, ученицы, швейцары, костюмеры, парикмахеры…

Они столько лет, столько дней и ночей ждали этой воли, многие вычеркивали даты в календариках, пересчитывали оставшиеся дни, без конца сверялись, а потом, когда осталось совсем немного, и вовсе хором декламировали нужное число. Воспитательницы делали вид, что не догадываются, что это за речевки.

И вот 25 мая 1899 года наступило.

Все так просто – неделя до конца весны и воля вольная.

Конечно, все понимали, что придется много трудиться, репетировать и выступать, но все это казалось таким далеким! Утром вставали не спеша, умывались тоже. Все делали, свысока поглядывая на младших, особенно тех, кому предстояло учиться еще несколько лет. В репетиционном зале с несколько ленивым видом вставали к палке и так же, словно нехотя, выполняли экзерсис.

И о чудо! – тела не желали лениться, мышцы вспоминали урок и двигали руки-ноги вовсе без лени!

У Павловой такой вопрос не стоял, она танцевала потому, что нравилось танцевать, выполняла экзерсис потому, что получала от этого удовольствие, соблюдала режим и нагрузку потому, что не могла без них жить.

А теперь никаких уроков – только танец, хоть весь день после репетиций и выступлений танцуй. Это же счастье! Самостоятельная жизнь вообще казалась сплошной радостью и удовольствием.

По выпуску теперь уже бывшие ученицы получали на обзаведение гардеробом по сто рублей серебром.

Сумма казалась огромной, но если не экономить, могла улететь на мелочи. Много лет в училище на всем готовом, когда все за тебя решено, даже то, во что одеваться и что обувать, и вдруг возможность выбирать самим! У девушек закружились головы, редко видевшие обычную жизнь вне дортуара и театральных кулис, пепиньерки едва ли были способны правильно распределить «свалившиеся» на них деньги.

– К тому же, мамочка, теперь я буду получать не меньше ежемесячно! – счастливо восторгалась Аня.

Она права, даже зарплата танцовщицы кордебалета чуть меньше ста рублей в месяц.

А еще обувь и театральная карета. Не каждой своя, но зеленые кареты собирали актрис до спектакля и развозили по домам после. У балерин собственные экипажи, не станут же Кшесинская или Преображенская ездить в общей! А вот корифейки и кордебалет ездили в большой, и приходилось подолгу ждать, когда отвезут первую партию и вернутся за следующей.

В театр Павлова решила приезжать сама, а возвращаться поздно вечером в театральном экипаже, как бы тот ни напоминал училищный.

Грим и украшения свои, костюмы шили по эскизам театральных художников, но если балерин не устраивало качество, например, ткани, то заказывали сами. Кшесинская выступала в своих, но ей можно, у нее богатые покровители.

Но прежде всего следовало купить одежду вне сцены, ведь у бывших пепиньерок такой просто не было! И тогда оказалось, что сто рублей совсем небольшая сумма, ведь нужны еще туфли, ботинки, шляпки, да и холода скоро, не успеешь оглянуться, как потребуются и шубка, и муфта, и теплое платье. Да не одно, не станешь же всякий раз появляться в театре в одном и том же!

И не только в театре…

Это ощущение внезапной свободы может понять только тот, кто долгие годы жил в строгих рамках отдельно от остального мира, или птица, выпущенная из клетки, когда она уже и забыла, что можно махать крыльями. Наверное, выпускницы училища выглядели странно, они старались узнать и испытать все, что пропустили за время невольного затворничества. Из училища не выпускали до восемнадцати лет, если девушка была моложе – оставляли еще на год. Хотя бывали исключения, например, Тамара Карсавина, но за нее очень просила и ручалась мама, ведь будущий заработок танцовщицы кордебалета для семьи был важен.

Ане восемнадцать уже исполнилось, хотя выглядела куда моложе – тоненькая, как стебелек, порывистая, словно устремленная куда-то вперед и вверх, с по-детски восторженными глазами…

Первый собственный адрес: Надеждинская, дом 3. Нет, не весь дом, куда там! Небольшая квартира, зато почти на углу с Невским.

Зачем ей переезжать, не объясняла. Любовь Федоровна понимала, что дочери просто хочется воли, но она сама столько лет лелеяла мысль о том, как станут жить вместе, пусть не на Коломенской, где так пахнет прачечной, пусть даже в этой квартире на Надеждинской, но вместе. Мать бы еду варила, стирала, убирала, гладила, пока дочь своим балетом занимается.

А она вот так легко:

– Буду жить в этом доме!

Когда Аня перебралась со своими небольшими пожитками в отдельное жилье, Любовь Федоровна долго жаловалась подруге-соседке:

– Я разве бы ей помешала? Я бы только помогала…

Мария Степановна вздыхала и по плечу гладила:

– Дети всегда так, Любушка. Они на волю, словно птички из родного гнезда, рвутся. И улетают обязательно. Нюрочка твоя еще хорошо – на свои хлеба ушла. А ну как дите бы тебе в подоле притащила, тогда что?

– Типун тебе на язык! – возмутилась Любовь Федоровна.

– А ты как же будешь? Говорила, мол, справка заканчивается…

Справка, полученная у волостного старосты (странная справка, если честно: о том, что солдатская жена Любовь Федоровна Павлова с дочерью от первого брака Анной уволена в разные города и селения Российской империи сроком на год), и впрямь скоро закончится. Где тогда получать документ, чтобы чувствовать себя вольно?

Нет объяснения ни этой справке, ни изложенных в ней фактов. Почему Аня числилась дочерью от первого брака, но фамилию носила ту же, что и мать? Почему Любови Федоровне пришлось выходить замуж снова и где жил этот самый второй муж – запасной солдат Матвей Павлович Павлов, если бумага выдана волостным старшиной Осеченской волости Вышневолоцкого уезда Тверской губернии солдатской жене из деревни Бор?

Деревня Бор километрах в двадцати на восток от Вышнего Волочка посередине между Санкт-Петербургом и Москвой. Почему там оказался отчим Ани, если она родилась в Петербурге? Где все годы жила Любовь Федоровна, неужели в деревне? Но Павлова вспоминала только о доме в Лигово.

Что-то не стыкуется в биографии Анны Павловой до самого окончания училища, но она не желала, чтобы тайна была раскрыта, потому приходится принимать, как есть. После окончания учебы она жила в Петербурге по четырем адресам: на Надеждинской в доме 3 (потом улицу назвали улицей Маяковского), на Свечном переулке, на Коломенской и в «Доме-сказке» на углу Английского проспекта и Офицерской (теперь Декабристов). Дом на Надеждинской рядом с Невским проспектом, а на Свечном и Коломенской неподалеку от Владимирской площади. Все дворы не колодцы, дома вполне приличные, хотя и небогатые. А о квартире в «Доме-сказке» (прозвище дано не зря) рассказ будет отдельно в свое время, она того стоит.

– Мамочка, я артистка и буду танцевать на сцене Мариинского не как ученица, а как корифейка! Понимаешь, сразу как корифейка!

Любовь Федоровна уже давно знала, что сначала все поступают в кордебалет с минимальной зарплатой, некоторые со временем поднимаются до корифеек, редкие становятся солистками – вторыми и даже первыми, и только балерин можно пересчитать по пальцам одной руки. А примы так и вовсе две – Кшесинская и Леньяни. Градация была и в зарплатах – у кордебалета 1200 рублей в год, а у балерин 5000. Конечно, подарки и премии не в счет.

Осторожно поинтересовалась:

– Нюрочка, и зарплата как у корифейки?

Дочь изумленно распахнула глаза:

– Не-ет… Наверное, нет. Но главное – мы со Стасей танцуем в «Тщетной предосторожности» па-де-труа, а партнер Георгий Кякшт!

Георгий Георгиевич Кякшт окончил училище, когда Павлова только поступала туда, танцевал все больше па-де-де и па-де-труа в отдельных номерах, но обращался с двумя выпускницами так, словно это были первоклашки. Малейшая неточность вызывала презрительную гримасу на его женственном лице. Стася даже проворчала:

– Словно сам родился сразу солистом и ничему не учился…

С Кякштом они выступили всего один раз, потом его заменил такой привычный и веселый Миша Фокин. Вот радости-то было!

С Фокиным Павлова танцевала еще в училище, Миша закончил учебу на год раньше. Конечно, как полагалось пепиньерке, с партнером ни во время репетиций, ни на сцене не разговаривала, разве что просила:

– Сейчас поддержите, пожалуйста.

И руку подавала, чтобы опереться. Но все это, отводя глаза в сторону, чтобы не навлечь нареканий.

А теперь признавалась Стасе, как это необычно – иметь право смотреть на своего партнера и даже болтать с ним! О чем? Да о чем угодно. И Стася в ответ тоже признавалась, что никак не может привыкнуть к этой свободе.

Никто не заставлял работать сверх репетиций, но они пользовались каждой свободной минуткой, втроем разыскивали место, где можно еще и еще раз порепетировать, и под собственное «ля-ля» танцевали и танцевали. Разбирали каждое движение друг друга, советовались, как выполнить точней и эффектней, снова танцевали перед зеркалами втроем, потом просили кого-то аккомпанировать, пока не валились с ног.

Зато что за удовольствие было им исполнять, а зрителям смотреть на это па-де-труа!

– Какая же ты кокетка, Аннушка!

Павлова в ответ смеялась. Душу еще не тронула любовь, никто никого не ревновал, во всяком случае, они со Стасей не были соперницами, а были подругами. Аня признавалась маме:

– Сейчас куда лучше, чем в училище. Там мы со Стасей соперничали, а здесь помогаем друг дружке.

Конечно, не все так просто, и соперничество, и зависть, и слезы были впереди, а тогда они просто резвились, как дети. Только что выросшие и еще не осознавшие это дети.

– Зачем ты так рано загримировалась, нам еще не скоро выходить! – изумился Фокин, увидев готовую к танцу Павлову.

– Хочу посмотреть на Кшесинскую.

Да, Матильда Феликсовна была великолепной Лизой – лукавой, очаровательной, сознающей свою власть над всеми. В этой роли Кшесинская демонстрировала свои лучшие качества не столько как балерина, сколько как актриса, хотя сама больше любила трагическую Эсмеральду.

И здесь не обошлось без скандалов – Лизу едва не отдали приглашенной Гримальди, но Матильда Феликсовна закатила очередной скандал директору князю Волконскому, а когда не помогло, пожаловалась министру Двора. Роль вернули и больше отнимать не пытались. То-то же, знай наших! – смеялись все сторонники великой Кшесинской, Павлова в том числе.

– Мамочка, она ведь и в жизни такая же – связями пользуется, но и работает больше других, а еще лукавая, как Лиза. Почему ее так не любят некоторые?

– Завидуют. Зависть, Нюрочка, страшное чувство, оно разъедает душу изнутри, словно ржа железо. Ничего нет хуже.

Павлова задумалась, потом вздохнула:

– В училище я тоже завидовала и Стасе, и Любе. Им роли давали, и даже Государь Стасю за свой стол приглашал. А теперь не завидую. Ролей много, всем хватит. И ты права, когда не завидуешь, жить легче и светлей. Я никому не буду завидовать, никому!

Но почти сразу Аня со вздохом добавила:

– Конечно, буду. Той же Кшесинской за легкость, Леньяни за технику, Мише Фокину за то, что знает, как должно быть.

– Фокину? – насторожилась Любовь Федоровна. В голосе дочери вовсе не чувствовалось ни юношеской влюбленности, ни чего-то подобного, но материнское сердце не зря встрепенулось при этом имени, оно на много лет вперед почувствовало, что жизнь и успех дочери будут связаны с этим самым Мишей.

– Ну, Миша… Мы с ним танцевали в училище. Он у Карсавина класс закончил в прошлом году. Знаешь, он говорит, что все балеты похожи один на другой и все пустые…

Это были первые семена сомнения, уроненные Фокиным в чуткую душу Анечки Павловой, да и в его собственную.

Тогда они не подозревали, какие всходы дадут эти сомнения, какие ростки поднимутся.

Великое будущее двух великих артистов – гениев балета только начиналось…

Испытание свободой выдерживали не все, кто-то быстро находил мужа или поклонника, заводил семью или хотя бы детей, практически отказываясь от карьеры, кто-то пугался новой жизни и уходил в себя, словно в раковину, а кто-то, как Павлова, находил спасение в театре, вернее, в усиленной работе. В привычных репетиционных залах (репетиции балетной труппы проходили в училище и только на генеральные переносились на сцену самой Мариинки) она словно окуналась в прежнюю жизнь.

Завистливые взгляды младших подруг, которым еще год-два в училище, их рвущийся изнутри вопрос: ну как там, на воле? Но девочки терпели, не желая показывать, что завидуют, только наедине все же спрашивали:

– Страшно?

А встречи с теми, кто поступил в театр раньше, похожи на игру.

– Аннушка!

– Верочка!

Чмок-чмок… щека к щеке и губки бантиком…

Это с Трефиловой, словно две близкие подруги несколько лет не виделись. А виделись не так давно во время репетиций и близкими подругами не были, зато в театре почти сразу стали соперницами во всем – от репертуара до поклонников. Но для младших демонстрация дружбы как причастности к чему-то им пока недоступному. Ничего, все завидовали старшим, пусть и эти позавидуют.

«Жизель»… В ней Аня готова танцевать хоть у воды! Конечно, хотелось бы заглавную роль, но ей пока даже хотеть рановато.

Но танцевала не у воды, начинающая сразу встала впереди кордебалета как корифейка в роли Зюльмы. Второй вилисой была Люба Егорова, закончившая училище на год раньше. Слабое утешение, потому как роль повелительницы вилис, у которой сольная вариация, досталась Любе Петипа.

– Я не завидую! Не завидую! Зависть дурное чувство и мешает жить, – ворчала Аня, репетируя экзерсис дома на крошечном пятачке, вцепившись вместо палки в спинку стула. – Остановилась, опустила руки и вздохнула: – Завидую.

– Кому ты завидуешь? – поинтересовалась вошедшая в комнату Любовь Федоровна.

– Любе Петипа, мамочка. Но не тому, что она дочь Мариуса Ивановича, просто у Любы сильные ноги и спина тоже сильная. – Покосилась в небольшое зеркало на стене и снова вздохнула: – Ну, какая я Мирта – повелительница вилис?

– Твое еще впереди, Нюрочка. Поверь мне, я мать и я чувствую.

– Хочется танцевать все, все роли! Век балерины так короток. Павел Андреевич может танцевать на шестом десятке, Мариус Иванович вон до сих пор балеты ставит, а балеринам что остается? Не успеешь в свое время получить Жизель, через десять лет и вовсе не получишь. Будешь только вспоминать, как другие танцевали, и девочек учить.

– Ты для этого все роли подряд репетируешь? – нахмурилась Любовь Федоровна. Неужели ее юная дочь уже задумывается о пенсии и преподавании?

Аня посмотрела на маму непонимающим взглядом и решительно замотала головой:

– Нет, что ты! Просто если знаешь каждое движение партнеров, легче танцевать свое. И потом, мне нравится. Нравится просто танцевать, даже не на сцене. Позволили бы за кулисами во время спектакля, я бы так счастлива была! Самое большое счастье – танцевать!

Почему-то в ответ на такую горячую тираду о танцевальном счастье Любови Федоровне подумалось о том, что будет, когда ее восторженная дочь влюбится.

Но вдруг вспомнила о Белинской:

– А Стася кого танцует?

Аня нахмурилась:

– Никого, мамочка. У нее колено болит. Я знаю, как обидно, когда все танцуют, а ты нет.

Это было напоминание о простуде, вынудившей чихать за кулисами, пока одноклассники танцевали премьеру «Щелкунчика».
 Уже актриса

В 1900 году бенефис за бенефисом.

Кшесинская, наконец, добилась удаления итальянок из петербургских театров, контракт с Леньяни не продлили. Матильду Феликсовну благодарить бы, но все прекрасно понимали, что добивалась прима этого прежде всего для себя, именно она получила после Леньяни все ее роли. Танцевала не хуже, а то и лучше, но злословили все равно.

Уходившей итальянке положен бенефис.

Но разве могла Кшесинская допустить, чтобы Леньяни достались лавры? Она не была бы Кшесинской, не добейся бенефиса и для себя. Такого не бывало, на десятилетия службы в театре бенефисы никому не давали. Но Кшесинская не «все», а потому в феврале для ее бенефиса дали два новых балета Петипа «Арлекинада» и «Времена года».

В обоих Павлова-2, как Анну именовали в театре, получила заметные роли, танцевала рядом с Кшесинской, Преображенской, Седовой, Любой Петипа и Верой Трефиловой. Самая юная, но самая заметная.

Анне не давались прыжки на пальцах. Как объяснить, что без жесткого картона в пуанте прыгать тяжело? Да и можно ли это объяснять? Никто не заставлял потрошить туфли, выдирая картон и кожу и набивая резаной пробкой. Танцевала бы как все, и прыжки бы удавались.

Люба Петипа дала «дельный совет»:

– А ты танцуй, как получается – на полупальцах. Может, Мариус Иванович не заметит.

Раз за разом проваливая свои движения, Аня совсем отчаялась и решила поступить, как советовали. Станцевала, получилось, теперь осталось ждать разгрома Петипа, но тот молчал. Павлову не обманешь, она уже знала об особенностях старого балетмейстера: Петипа не ругал никого, хвалил неумело и своеобразно, поскольку русским языком так и не овладел, а вместо упреков просто игнорировал. Если мэтр смотрел мимо, значит, все плохо.

Аня шла за кулисы, как на Голгофу, и была права – Петипа ее просто не замечал!

– Мариус Иванович, как я исполнила?

Чуть прищуренные глаза балетмейстера все же обратились к ней, ответил тихо, чтобы слышала только она:

– Ты танцевал карашо, но завтра сделать, как я придумал, и будет лучше.

К утру на пальцах было невозможно не только прыгать, но и просто стоять, пуанты пропитались кровью, а Любовь Федоровна опухла от слез, но на репетиции Аня выполнила прыжки на носках.

– Мамочка, не стоит меня жалеть. Я же понимаю, что если выбрала такую профессию, то буду страдать. И Мариус Иванович вовсе не жестокий, он же не виноват, что я делаю мягкий носок у пуант, не как другие. Ничего, мои ноги привыкнут, пальцы станут сильными, и все будет получаться без таких мучений.

Любовь Федоровна только вздыхала. Если бы она знала, что успех в балете дается таким трудом и с такими страданиями, едва ли пустила свою девочку в училище. Но если не туда, то куда? Где еще могла бы найти себя Аня, если не дано ей родиться в княжеской или даже купеческой семье? Кем стать – прачкой, горничной или вообще солдатской женкой?

И мама терпеливо отстирывала от кровавых пятен пуанты дочери, штопала их, заново подшивала обтрепавшийся носок, успокаивая себя:

– Ничего, вон ей сколько ролей дали. Нюрочка упрямая, все осилит, станет как Кшесинская первой в театре, будет танцевать лучше всех.

При упоминании Матильды Кшесинской, правда, Любовь Федоровна чуть запиналась, всем же известно, что не только талантом балерины Кшесинская добивается своего, но как без этого.

Вокруг Павловой уже тоже вились поклонники в возрасте, преподносили букеты, мелкие подарки, нашептывали, мол, стоит только стать чуть сговорчивей и все блага посыплются, как из рога изобилия.

– Нюрочка, господин N. говорил о возможности поехать учиться за границу. О чем это? Из театра отправляют?

Аня в ответ только хмурилась:

– От себя он предлагает, мамочка. И себя в нагрузку. Я и без них поеду, дай только срок. А пока есть чему поучиться дома. Вот стану балериной, буду получать за каждый выход помимо зарплаты, заживем с тобой так, что ничьей помощи не понадобится.

Пока Павлова получала те самые сто рублей в месяц, а ведь на них надо одеться и обуться. Но она не сомневалась в прекрасном будущем, в настоящем же главным был балет. Роль следовала за ролью, правда, все небольшие, второго плана – подруги главной героини, па-де-труа или па-де-катр, но ведь не кордебалет же.

– Мамочка, в первый сезон службы в театре просто грешно ожидать чего-то большего.

Аня права, главные роли появились во второй сезон.

Люба Петипа ходила, задрав нос, – Мариус Иванович ставил «Пробуждение Флоры» Дриго и давал главную роль дочери. Петипа-3, как именовалась в театре Люба, гордилась, а вокруг ворчали, мол, ленивая донельзя, но пользуется положением отца.

У Мариуса Ивановича четыре дочери, все в балете, Мария Мариусовна, дочь от первого брака, добилась признания и танцевала главные партии не только в его балетах. Правда, время ее уже выходило, скоро прощаться с Мариинским и балетом, но пока полна сил и надежд. Из сестер Люба считалась самой способной и могла бы многого добиться, если бы не ее знаменитая лень, изумлявшая всех.

Узнав о том, что роль Флоры отдана Любе, все решили, что это, возможно, последний подарок дочери от знаменитого отца в попытке пробудить ее от ленивого сна. Люба если и проснулась, то ненадолго.

– Нюрочка, а ты?

Что оставалось делать Ане, как не вздохнуть сокрушенно:

– Я в роли Авроры, мамочка.

Она не стала говорить, что по своей привычке репетировала все партии спектакля. Ане еще во время учебы нравилось танцевать за всех, пользуясь любой возможностью, она пробиралась в репетиционный зал и под собственное пение танцевала то одну, то другую партию. В последний год иногда помогал Миша Фокин, хотя и ругал классический танец при любом удобном случае.

Вот и тут они репетировали вариации Флоры и Аполлона без аккомпанемента, по памяти. Зачем? Для себя.

Премьера состоялась в апреле, в самом конце весеннего сезона, когда театры полупусты, а если зрители и есть, то только случайные, завсегдатаи уже все в сезоне увидели и развлекались где-то в других местах.

Ничего особенного, спектакль как спектакль, даже отзывов почти не было.

А осенью…

В большой квартире Петипа рыдания и укоряющие взгляды на главу семьи.

Безмолвно корила мужа Любовь Леонидовна, а рыдала дочь Любочка – отец отдал главную роль в спектакле Анне Павловой!

Мариус Иванович разозлился и, забыв, что Люба прекрасно понимает по-французски, принялся внушать на корявейшем русском (за столько лет в Санкт-Петербурге так и не научился говорить):

– Ти лентяй! Трудить – нет! Старать – нет! Павлоф старать, а ти нет! Не будешь старать – нет ролей!

Сначала оторопевшая от гнева отца Люба молчала, лишь тараща на Мариуса Ивановича глаза, но когда он закончил и выбежал вон из комнаты, фыркнула в сторону грохнувшей двери:

– Ну и не надо, я замуж выйду!

Любовь Леонидовна ахнула:

– С ума сошла?! Я тебе выйду.

И вышла ведь, довольно скоро вышла, забросив занятия балетом, хотя из всех сестер считалась самой способной и самой ленивой тоже.

А Аня в сентябре танцевала Флору в паре с Аполлоном-Фокиным. Прекрасная получилась пара. Им бы и в жизни вместе, но вот тут не сложилось, даже творческие пути через десять лет разошлись.

Люба Петипа зла на невольную соперницу не держала, понимала, что отец имеет право отдать роль любой, с его волей нужно считаться. Подругами Люба с Аней так и не стали, даже не стремились к этому, но до тех пор, пока несовершеннолетняя Люба служила в Мариинском, приятельствовали.

Люба поневоле знала слишком много тайн закулисья, слышала разговоры дома, к тому же была хитра и наблюдательна. Еще в училище Любу посылали узнать что-то как разведчицу, и хотя Павлова сплетен не любила, считая злословить ниже своего достоинства, но к Любе прислушивалась.

В углу кулис плакала Стася Белинская. На нее смотрели с сочувствием, но помочь никто не подходил. Аня, увидев это, метнулась:

– Стася, что с тобой? Кто тебя обидел?

Та подняла голову, почти прошипела:

– Ты-то уйди! Ненавижу…

Павлова отшатнулась. Доброжелательная Стася и вдруг такое…

Аню тронула за плечо Вера Трефилова:

– Не приставай к ней.

– Что случилось-то? – шепотом поинтересовалась Павлова.

– У Белинской неизлечимое заболевание колена нашли. Сказали, что скоро и ходить не сможет, не только танцевать, – ехидно сообщил кто-то из кордебалетных.

– Неправда, не может быть!

Судьба не может быть столь жестокой к Стасе. Как бы ни завидовала ей Аня, но понимала: Стася танцует прекрасно, технично, хорошо держится на сцене. Больное колено – это крах всех надежд, всей жизни.

– Может, Аннушка, так и есть, – вздохнула Трефилова.

Хотелось подойти, пожалеть, но Павлова поняла, что Стасе будет только больней от сочувствия.

Аня горько плакала от несправедливости жизни, забившись в уголок в большой гримерной, где переодевались кордебалетные, когда кто-то тихонько прикоснулся к плечу.

– Аннушка, ты меня прости, что нагрубила. Не сдержалась, – Стася пришла попросить прощения, понимая, что Аня вовсе не желала глумиться над ее горем.

– Стасенька-а-а…

Через четверть часа к двум совершенно зареванным бывшим одноклассницам присоединилась и добрая половина кордебалета, а потом и всей труппы. Там их обнаружила, вернее, разыскала Кшесинская.

– Это что за потоп?

Как сказать блистательной приме, что плачут из-за болезни начинающей корифейки? Аня вспомнила, как на выпускном спектакле на Белинскую смотрела Кшесинская, стало вдруг страшно – неужели сглазила?!

– Матильда Феликсовна, нужен хороший врач. У Стаси колено болит.

Кшесинская после слов Павловой на мгновение замерла, потом подошла ближе и села на стул рядом со Стасей.

– Давно болит? Как?

Белинская всхлипнула:

– Не надо врача, это непоправимо…

– Что говорят?

Стася произнесла диагноз, который ничего не сказал остальным, но заставил нахмуриться Кшесинскую. Несколько секунд она молчала, Белинская, а за ней и остальные были готовы разреветься снова, но Матильда Феликсовна вдруг начала рассказывать о том… как ее отец прекрасно готовит судака по-польски, печет, лепит фигурки для празднования Рождества, каких он мастерит бумажных змеев и устраивает фейерверки… А еще сам соорудил пристройку к дому в их небольшом имении:

– Уже десяток лет стоит и не рухнула!

Сначала слушали просто из вежливости и от понимания, что перед ними Хозяйка Мариинского и не только балета, потом стало интересно – многолетний солист Мариинки, лучший в Петербурге исполнитель и учитель мазурки блестящий Феликс Кшесинский сам месит тесто или орудует топором и молотком? Слезы высохли, стало любопытно.

Кто-то все же усомнился:

– А зачем ему все это? Разве Феликс Иосифович не может никого нанять?

Кшесинская улыбнулась:

– Я была еще маленькой, когда он сказал, что не боится неудач в жизни – если что-то случится и он не сможет больше танцевать любимую мазурку, то будет изготавливать бумажных змеев и радовать детей этим. Человек должен найти себя в жизни не только в игре на сцене, нужно уметь многое про запас. Все под Богом ходим… Подумай, что ты еще умеешь.

Она уже встала, чтобы выйти, когда кто-то из девушек ехидно поинтересовался:

– А что умеете вы, Матильда Феликсовна?

Кшесинская усмехнулась, чуть прищурила свои темные глаза и отчетливо произнесла:

– Интриговать.

Когда за примой закрылась дверь, Стася вздохнула:

– Она права, нужно учиться чему-то другому. Никто не виноват в моей болезни, то испытание, которое я должна с честью выдержать.

– Все равно это несправедливо! – упрямо возразила Павлова.

Она так и сказала маме, а потом Мише Фокину. Те только развели руками: что поделать, если в жизни полно несправедливости?

А в труппе нашлась та, что произнесла:

– Одной соперницей меньше!

Открыто не поддержали, но и не возразили. Юная талантливая Белинская действительно могла составить конкуренцию.

Аня узнала жестокий закон кулис: тебя любят, пока ты никому не мешаешь, тебе радуются, пока ты не соперница, в противном случае даже сочувствия не жди!

В театре скандал: Матильда Кшесинская отказалась надевать к своему костюму в «Камарго» фижмы, мотивируя это тем, что танцевать в них неудобно и некрасиво. Директор Волконский такой вольности решил не допускать и в категорической форме потребовал, чтобы прима в точности соблюла костюм, который создавался давным-давно еще для Леньяни.

Честно говоря, не стань это всеобщим достоянием, никто и не заметил бы отсутствия глупого сооружения вокруг талии балерины, но Кшесинская не была бы Кшесинской, если бы отступила – она демонстративно фижмы не надела. Все понимали, что дело не в уродливой детали костюма, а в непослушании. На следующее утро балетные толпились возле доски, на которой висел приказ, сообщающий о штрафе, наложенном на приму из-за нарушения директорского приказа.

Стайка танцовщиц разлетелась в стороны, как рыбки от брошенного в воду камня, когда в фойе показалась сама Кшесинская. Не обращая внимания (или делая вид, что не обращает) на балетную мелочь, Матильда Феликсовна прошла к доске, спокойно прочитала объявления и отправилась к директору.

Потом говорили, что сначала она попросила отменить нелепый приказ, потом потребовала сделать это, а когда Волконский, не желая терять лицо, все же отказался, весело фыркнула:

– Приготовьте отмену приказа и рапорт о своем увольнении!

Волконского не смутило такое самоуверенное заявление, он был готов отстаивать свое право наказания перед министром Двора, но никто не стал требовать оправданий или объяснений, Кшесинская надавила на свои рычаги, о которых знали все, и Волконскому просто приказали отменить приказ.

Рапорт с просьбой об увольнении он тоже написал, хотя этого не требовали.

Собственно, скандал был уже не первый. Волконскому давно доставалось со всех сторон – то в Александринском театре Мария Савина заявляла, что будет играть так, как считает нужным, а не как находит директор, то Фигнер категорически отказывался что-то петь, то та же Кшесинская для удобства укоротила юбки своей тюники, то в Москве кто-то с кем-то ссорился, а директор всех мирил…

Позже ерничали, что, когда Нижинский не надел для роли Принца в «Лебедином озере» штанишки-пуфы, из театра вылетел Нижинский, а когда Кшесинская отказалась надевать фижмы, вылетел директор.

Кшесинская театрально вздыхала и пожимала плечами, мол, я не виню Волконского, но нельзя же давить на актеров…

Многие воспрянули духом, решив, что теперь-то актерам все позволено, но не тут-то было!

Известию не сразу поверили:

– Не может быть! Это барон Фредерикс придумал в наказание за изгнание Волконского?!

Для молодых артистов имя нового директора Владимира Аркадьевича Теляковского мало что говорило, Павлова, как и другие, удивилась:

– А что в том такого? Он кто, не гусар же?

Фокин в ответ просто расхохотался:

– Как ты права, Аннушка! Именно гусар.

Она решила, что разыгрывают, но Павел Андреевич Гердт подтвердил:

– Теляковский служил в лейб-гвардии Конного полка, был полковником. А в последние годы управлял московскими театрами. Только хватит ли кавалерийского упрямства с Матильдой Феликсовной справиться?

Трефилова поморщилась:

– Если Кшесинская своих покровителей привлечет, то и барону Фредериксу в отставку уходить придется, а не только Теляковскому.

Она права, Кшесинской благоволили все Романовы, если пожалуется хотя бы Великому князю Владимиру Александровичу, который балету главный покровитель, то и министру Двора барону Фредериксу не поздоровится.

Театр притих в ожидании новых баталий между примами и премьерами, с одной стороны, и новым директором – с другой. Сочувственно вздыхали:

– Волконский уж на что дипломат был, а с балеринами да актрисами поладить не сумел.

Вздыхали, но втайне ждали – кто кого?

Ветер перемен уже чувствовался за кулисами Мариинки, где даже сквозняки неспособны разогнать вековую пыль.

Почему-то радовался Фокин. На вопрос Ани, чему именно, блестя глазами, пояснил:

– Сергея Дягилева могут поставить петербургскими театрами руководить. А что, Теляковский все может!

– И что?

– Мир искусства верх возьмет, значит, старому всему крах!

Это Павловой не нравилось совсем, хотя бунтарский дух захватил и ее.

У бывшего кавалерийского полковника Теляковского хватило ума и выдержки не рушить ничего до основания и никого не увольнять, но особенно зарвавшихся прим он в порядок все же привел. Или ему показалось, что привел…

В ведении Теляковского был не только балет и даже не только Мариинский театр – еще Александринский, Эрмитажный и московские театры, в том числе главный соперник Мариинки – Большой.

Удивительно, но смертельного противостояния с Кшесинской у Теляковского не случилось, возможно, тому причиной новое состояние и положение Матильды Феликсовны, а также удивительное для кавалерийского полковника умение поступать дипломатично.

– Аня, смотри, – прошептала Люба Петипа, кивая в сторону Матильды Кшесинской.

Павлова посмотрела, но ничего не увидела, прима, как всегда, великолепна. Завистники могли сколько угодно твердить, что все ее заслуги из области амурных с Великими князьями, но на сцене Кшесинская действительно была лучшей.

– Ну, посмотри же! – настаивала Любовь.

Павлова с младшей дочерью Мариуса Ивановича близко не дружила, но они учились в одном классе, вместе стояли у палки, вместе пришли в театр. И все же Петипа вела себя немного странно.

– Она беременна!

– Кшесинская? – изумилась Анна. – Не может быть!

Люба только хихикнула и умчалась с довольным видом.

Павлова невольно пригляделась к Матильде Кшесинской. Что-то в ее жестах, в том, как она держала руки у талии, словно оберегая свой живот, подтверждало догадку Любы. Так женщины берегут будущее дитя с первых минут, как только узнают о его зарождении, даже если сам живот пока незаметен.

Анна вспомнила, что Кшесинская в последние недели и впрямь не пила вина и шампанского, но танцевать-то не прекратила.

Павлова так задумалась, что едва не пропустила свой выход. Конечно, на репетиции, к тому же рядовой, это не наказуемо, но она сама терпеть не могла, когда кто-то срывал работу остальных.

– Что это с тобой? – шепотом поинтересовался Фокин, помогая ей крутиться.

– Нет, ничего. Все в порядке, Миша.

– Заболела?

– Говорю, что нет!

Поинтересовалась и Кшесинская:

– Аннушка, ты не больна?

– Нет, Матильда Феликсовна, просто задумалась.

– О чем?

– О детстве, – соврала Павлова и тут же заработала замечание.

– Аня, ты врать не умеешь. Зайди ко мне сегодня вечером. Нам нужно поговорить.

Опять будет сводить с Великим князем Борисом Владимировичем! – раздраженно подумала Анна, но кивнула:

– Приду.

В Мариинке, как и любом другом театре, к новеньким относились по-разному.

Здесь строго соблюдалась не только субординация (за этим следили все сверху донизу), но и правило старшего по возрасту. Как и в училище, младшие обращались к старшим на «вы», а старшие к младшим на «ты».

Это же касалось права делать замечания: простоявшие у воды артистки кордебалета предпенсионного возраста считали себя вправе сделать замечание молодой Преображенской или Трефиловой, мол, руки не так держишь, ленты на пуантах небрежно завязала… И те послушно перевязывали.

Не делали замечаний только Кшесинской.

Замечания новеньким делали не все, были те, кто считал ниже собственного достоинства вообще смотреть на молодняк. Но большинство не упускало случая обсудить и осудить «нынешнее поколение», мол, «вот в наше время…». Павлова однажды не сдержалась и продолжила:

– Да, в древности все иначе было.

Хорошо, что та, которой этот язвительный комментарий был адресован, не отличалась хорошим слухом. Правда, услышал Гердт и от души посмеялся.

Кшесинская вела себя иначе, она приветствовала молодняк, приглашала к себе домой, угощала чаем, показывала подарки и иногда даже передаривала. Относилась ко всем ровно и доброжелательно, но выделяла самых перспективных.

Павлова быстро попала в это число и стала бывать в доме Кшесинской тогда еще, на Английском проспекте. Потом прима построила себе роскошный особняк на Кронверкской, но туда Анне входа уже не было.

На Английском проспекте Аню тоже угощали чаем и всякой всячиной, показывали безумно дорогие безделушки, однажды она получила от хозяйки платиновый карандаш, усыпанный бриллиантами. Кто подарил – Матильда Феликсовна даже запамятовала:

– Ой, сколько их было, таких подарков! Да и у тебя будут. Нужно только выбрать поклонника подходящего – состоятельного и не жадного. А еще симпатичного и неглупого. Я подберу.

И ведь подобрала – князя Бориса Владимировича, сына главного покровителя балета из семьи Романовых Великого князя Владимира Александровича. Сама Кшесинская пользовалась покровительством Владимира Александровича, а за его сына Андрея Владимировича через два десятка лет даже вышла замуж.

Павлова не могла понять:

– Мамочка, она так нас опекает! Все показывает, рассказывает. И о своих ролях, и о балетах, и о князьях, и о Государе с Государыней. Зачем ей это?

Любовь Федоровна, видевшая Матильду Феликсовну только на сцене и издали, вздыхала:

– Видно, добрая женщина. Вот и хорошо, что такая наставница вам в театре попалась, поможет во всем.

– Я сама справлюсь! – строптиво заявляла Анна. Ей вовсе не хотелось принимать знаки внимания от Великого князя Бориса Владимировича, хотя тот и был недурен собой, на четыре года старше Анны и весьма настойчив.

Постепенно Павлова поняла, почему Кшесинская столько внимания уделяет новеньким.

В каждом ее рассказе, в каждом подарке, каждом произнесенном слове слышалось:

– Кшесинская самая могущественная, самая талантливая, непобедимая, сильная… С ней лучше не связываться, не стоит даже думать о том, чтобы одолеть. Лучше завоевать ее расположение, тогда получишь все, что она пожелает.

Матильда Феликсовна очень хитро внушала возможным соперницам, что лучше всего с ней дружить, но не пытаться конкурировать и тем более бороться.

– Хочешь стать такой, как я? Подражай мне, я научу, но для этого нужно меня слушаться во всем. Тогда обретешь любое покровительство, оно даст деньги, драгоценности, а главное – роли. Без моего согласия ролей не будет.

Осознав эту хитрую игру в доброжелательность с внушением, Анна даже растерялась, не зная, что же ей выбрать. Именно к ней Матильда Феликсовна была особенно добра и внимательна. Позже Кшесинская станет так же опекать Тамару Карсавину, при этом исподволь стараясь рассорить их с Павловой.

А пока Карсавиной еще не было в театре, будущая прима только училась балетным премудростям и опасности для примы тогдашней не представляла. Зато представляла Вера Трефилова, с которой Павлова внезапно стала заклятой подругой. Потом Аня осознала, что к дружбе их подтолкнула вездесущая Матильда Феликсовна еще в училище. Самой дружбы не получилось и получиться не могло, но поглощенные соперничеством между собой, они меньше мешали Кшесинской. И интересные подробности о Трефиловой узнавать от Павловой легче, а о самой Павловой – у Веры Трефиловой.

– Мама, она словно паук – всех оплела, все от нее зависят.

Иногда Ане становилось страшно, но Любовь Федоровна успокаивала:

– Тебе показалось. Вот увидишь, все не так, все гораздо лучше.

Может, и правда показалось? Кшесинская действительно помогала даже тем, от кого ей ничего не было нужно, защищала, даже если не просили, добивалась повышения, награждения, отмены наказания…

Вот и пойми, какая она в действительности.

Беременность Кшесинской означала серьезные перемены в театре. Если прима не сможет танцевать сезон, кто же заменит Матильду? Какие предстояли распри!.. Павлова терпеть не могла закулисную борьбу и даже от советов опытной Кшесинской отмахивалась, но понимала, что теперь начнется настоящая драка за роли. А она сама?

А может, и Любе показалось?

– Аня, я буду танцевать только до февраля…

Против воли взгляд Павловой метнулся к животу Кшесинской, та заметила, неожиданно звонко рассмеялась:

– Уже знаешь? И кто сказал?

– Я… Нет, просто подумала…

– Теперь не важно, – махнула рукой прима. – Я действительно беременна и танцевать буду только до Великого поста.

– А потом?

Кшесинская снова рассмеялась:

– А потом рожу.

Очень хотелось поинтересоваться, вернется ли вообще Матильда на сцену, но спрашивать не пришлось, та сама пояснила:

– На сцену вернусь только в новом сезоне. Но хочу, чтобы ты после поста взяла хотя бы одну мою партию. Пока одного балета хватит.

Анна замерла. Всесильная Кшесинская крайне редко отдавала свои роли, а тут вдруг решила отдать какой-то балет ей? Но что потом, когда Матильда вернется на сцену, – придется отдавать обратно?

И снова прима показала прекрасное знание человеческой натуры, успокоила:

– Это будет твой первый, но не единственный балет. Третий сезон на сцене, пора переходить от па-де-де к целым ролям. Эсмеральду, конечно, не отдам, сама буду танцевать в следующем сезоне, а вот Баядерку можно. Тебе по силам, и репетировать сможешь быстро.

Анна не знала, что отвечать. Роль Никии интересна, там есть благодатный материал не только для демонстрации техники, но и для выражения чувств героини. Кшесинская права – танцевать даже самые сложные па-де-де и па-де-труа одно, а целую роль совсем иное.

Но репетировать наспех?.. Да и с кем?

– Я сама покажу тебе основные па, пока еще могу это делать, – Кшесинская жестом пригласила Павлову в комнату, где на стене большое зеркало и палка у него – основной инструмент балерины, кроме, конечно, ее собственного тела.

Анна наконец пришла в себя и поинтересовалась:

– Почему я?

Хозяйка дома улыбнулась:

– Кому еще я могу передать эту роль? Тебе прекрасно подходит, станцуешь даже лучше меня. Если готова работать, можем начать немедленно. – Кшесинская лукаво улыбнулась, приложив руку к животу. – Мое сокровище согласно.

– Но дадут ли мне эту роль?

– Уже дали. Завтра ты будешь назначена второй солисткой и станешь репетировать с Соколовой.

Смущенная Павлова только кивала.

Кшесинская не стала рассказывать о том, чего ей стоило убедить Петипа отдать роль Никии юной Павловой, Мариус Иванович сопротивлялся долго и упорно, твердил, что после самой Матильды Анна будет выглядеть в этой роли бледно, что не поймут и есть опасность просто загубить карьеру Павловой первой же неудачей.

Матильда уверяла, что никакой неудачи не будет, что Павлова станцует лучше ее самой, что отрепетировать все успеет и, если понадобится, будет привлечена крупная артиллерия в виде Великих князей.

Петипа, у которого после прихода в театр Теляковского взамен Волконского неприятность следовала за неприятностью, противился, как мог. Кшесинская наступала, смеясь и не подозревая об истинной причине этого сопротивления. Как потом оказалось, старый балетмейстер именно тогда решил дать Павловой Жизель и всерьез боялся, что две такие роли сразу будут для хрупкой балерины слишком большой нагрузкой.

Но всем известно, что Матильду Кшесинскую не переупрямишь и не победишь, на ее стороне все Великие князья и сам Император. Когда Матильда отказалась надевать для роли Камарго фижмы, то наложивший на балерину ничтожный штраф прежний директор Императорских театров князь Волконский вынужден был штраф отменить и подал в отставку. Пожелай Кшесинская отставки и Теляковского тоже, ей удалось бы.

– Кто будет репетировать с Павловой роль? – изложил последний аргумент в споре Петипа. Кшесинская спокойно пожала плечами:

– Я, кто же еще.

– Матильда Феликсовна, вы – и репетировать?! Тем паче в вашем состоянии!

Не помогло. Прима только рассмеялась:

– Я покажу основное, а доработает Соколова. Аннушка справится, она живет сценой.

Конечно, Анна об этих беседах знать не могла, после визита к Кшесинской долго не удавалось уснуть.

Кшесинская сама предложила ей одну из наиболее выигрышных ролей, танцевать которую сплошное удовольствие. Предложила посильную помощь в подготовке и даже согласилась на то, чтобы доработала Соколова, с которой у Матильды Феликсовны давняя неприязнь.

Что это – простое желание помочь, опасение, чтобы роль не досталась кому попало, или какой тонкий дьявольский расчет?

Чем больше думала, тем сильнее убеждалась, что последнее. Кшесинской почему-то нужно, чтобы танцевала Павлова, а репетировали она сама и Соколова.

Не понимала Павлова, зато сразу понял Теляковский:

– Ох и хитра, Лиса Патрикеевна! Лучше Павловой никто Никию из «Баядерки» не станцует. Если будет успех, Кшесинская немедленно объявит о своей проницательности и о том, что это благодаря ее репетиторству у юной балерины все получилось. Если, тьфу-тьфу, Павлова роль провалит, обвинить всегда можно Соколову – испортила такую задумку!

Получилось немного не так.

Анна действительно прошла почти всю роль с Кшесинской, та показывала, не обращая внимания на немаленький уже срок и выпирающий живот. Но когда Павлова перешла к Евгении Павловне Соколовой, блестящему репетитору Мариинского, всеобщей любимице, строгая дама отмела все наработки сразу:

– Анечка, не смей повторять то, что танцует Матильда! Это не твое. Она же нарочно тебя «под себя» учила, чтобы сказать, что ты копируешь.

– Но что же мне делать, ведь премьера скоро?

– Разучишь роль с самого начала. Ты же умеешь быстро работать, я знаю. И любишь работать, это я уже тоже заметила.

Но у Анны были еще возражения:

– Евгения Павловна, но Матильда Феликсовна увидит, что мы делаем, и использует все свое влияние, чтобы меня от роли отстранить.

– Не показывай.

Павлова просто взмолилась:

– Как?! Мы же репетируем в училище, туда приходят все: и ученицы, и балерины, и кордебалет. Даже если Кшесинская не увидит сама, то ей передадут. У Матильды Феликсовны всюду глаза и уши.

Глаза старой актрисы в ответ лукаво заблестели:

– А мы будем репетировать здесь!

– Где? – не поняла Анна. Они сидели в небольшой комнате дома у Соколовой, в которой даже для рояля места не нашлось.

Балерина поняла сомнения Павловой, снова хитро улыбнулась и вдруг звонким, чистым голосом принялась выводить мелодию вариации Никии!

Анна не выдержала и зааплодировала.

– То-то же. Я спою, а ты станцуешь. И никаких Кшесинских, сами справимся. Но это наш с тобой секрет. Если проболтаешься даже Трефиловой, мне-то ничего не будет, а тебе несдобровать.

Так началась первая битва между звездой прежней и звездой будущей.

Через много лет в воспоминаниях Кшесинская укоряла Павлову за то, что та не упомянула о подготовке «Баядерки» с ней самой, мол, только Соколова все и сделала. Но укоряла через двадцать лет после смерти Павловой, когда ни объяснить, ни возразить уже никто не мог.

Аня не подозревала, что начинается еще одна битва, которая не зависит ни от одной из них, но сильно повлияет на судьбу Павловой.

Против своей воли и не желая того Аня оказалась на стороне противников Матильды, но к балету это имело не такое уж большое отношение…

Большую часть лож и партера в любом театре Санкт-Петербурга и Москвы занимали завсегдатаи. Особенно это заметно в балете. Балет не то искусство, которое обожают прачки или отставные солдаты.

А там, где завсегдатаи, там и их сообщество.

Было таковое и у балетоманов Мариинского. Эти люди знали всех балерин, видели все балеты, помнили, как надо выполнять каждое па, движение, вариацию, па-де-де и прочее, прочее, прочее… Каждая новенькая обсуждалась, осуждалась и определялась в свое амплуа.

Балетоманы влияли на костюмеров, художников, композиторов и даже самого Петипа, их допускали на репетиции в училище, чтобы еще до выхода спектакля на сцену было ясно, кто, что и как станцует.

Одним из самых влиятельных балетоманов Петербурга, а значит, всей России, был отставной генерал Безобразов, пишущий серьезные статьи на тему балета. Уж Николай Михайлович знал, как должно танцевать каждую партию, даже если балет новый, и кто танцует неправильно. С его критическими статьями считались даже в Дирекции императорских театров. Напиши Безобразов, что Трефилова безукоризненна или, напротив, ни на что не годна, судьба Трефиловой немедленно изменилась бы.

К счастью, генерал редко выносил несправедливые суждения. Хотя была и у него слабость – покровительство Ольге Преображенской, заклятой подруге самой Матильды Феликсовны. Но как ни просила Ольга помочь свергнуть всесильную Матильду, даже Безобразов не связывался, понимая, что достаточно одного звонка примы, чтобы не только газеты и журналы сотрудничать перестали, но и в приличные дома двери закрылись. Нет, с Кшесинской лучше не воевать открыто.

А если так же, как она сама, – тайно и хитро?

У Безобразова приятелей немало, один из них тоже балетоман – потомок старинного французского рода, давно обрусевшего, барон Виктор Эмильевич Дандре. Красавец, умница, галантен, образован, несколько языков, юридический факультет университета, роскошная квартира на Итальянской, 5, что сбоку от Михайловского театра… Да, изрядный мот, от состояния предков ничего не осталось, но ведь и добыть средства тоже умеет – не последний человек в Городской управе, главное, при месте с большими возможностями. Этими возможностями очень ловко и разумно пользуется.

Холост, приятен в общении, завидный жених для невесты с приданым.

А у Кшесинской новая протеже – Анна Павлова. Если нельзя свалить Матильду Феликсовну никаким образом, то хотя бы отравить жизнь на время можно.

– Виктор, – кивнул на Павлову Безобразов, – смотрите, какой розанчик. Не прельщает?

Дандре оценивающе оглядел начинающую балерину и задумчиво протянул:

– Не знаю… На любителя. Ни груди, ни форм, худышка.

– А глаза?

– Разве что глаза… Почему такой интерес?

– Она протеже Кшесинской.

– И?.. – Теперь Дандре не понимал генерала совсем. Матильда Кшесинская прима-ассолюта в Мариинском театре, да и во всем российском балете, она правила бал не только как талантливая балерина, но и с помощью своих высочайших покровителей – Великих князей.

У каждой балерины есть покровитель, это ни для кого не секрет. И чем влиятельней, тем лучше роли и условия в театре. Потому Кшесинская и царит. Безусловно, она ярчайшая, действительно первая и достойная, но не будь Великих князей, так и осталась бы просто лучшей.

Заклятая подруга Матильды Кшесинской и постоянная ее соперница, впрочем, понимающая, что тягаться не стоит, – Ольга Преображенская, которой, в свою очередь, покровительствует генерал Безобразов – отставной генерал и… балетный критик, с которым приходилось считаться даже дирекции Императорских театров. Но никакие увещевания любовницы не могли заставить Безобразова скрестить шпаги с Кшесинской открыто, он отдавал себе отчет, что можно быстро лишиться всего. Если уж князь Волконский вылетел со своего директорского места, то что против великой Матильды отставной генерал?

Однако попортить нервы можно.

Дандре подозревал, что Безобразов сам пытался стать одним из покровителей Кшесинской, но Матильда его отвергла. Эта штучка уверенно держала в руках всех самых сильных Романовых и в Безобразове в качестве еще одного экспоната не нуждалась.

Генерал прав – Матильда готовила себе замену в виде Павловой.

Виктор перевел взгляд на Анну.

Что ж, Кшесинской стоит отдать должное – она всегда знала, что делает.

– Говорят, на поклонников внимания не обращает, мужчинами не интересуется…

Дешевый трюк, чтобы вынудить Дандре заняться малышкой. Виктор усмехнулся:

– Думаю, и они ею тоже.

– Не скажите… – протянул Безобразов, оглядывая балерину, – поклонников много, а что до форм… так есть разные удовольствия.

По пристальному взгляду Дандре стало ясно, что он все же заинтересовался худышкой. Генерал прав, не все удовольствия в плотном теле, бывают и эстетические. В балете вторые даже важней.

Но главное – что-то подсказывало Дандре, что у этой девочки есть будущее.

Безобразов подтвердил:

– Есть, и еще какое. Кшесинской в проницательности не откажешь.

На том бы все и закончилось, но Дандре нечаянно встретился с Павловой в фойе театра, приподнял шляпу, приветствуя, посмотрел с интересом. Если и бывает любовь с первого взгляда, то она случилась в ту самую минуту. Нет, влюбился не барон – Павлова. Аня подняла на красавца свои большущие глаза, попыталась мило улыбнуться в ответ и… пропала!

Это потом он очаровал ухаживаниями, беседами, подарками и прочим, но главное решилось в этот миг, когда ее взгляд из равнодушного вмиг стал растерянным.

Дандре забеспокоился: почему? Он что-то не так сделал, сказал, посмотрел? Нет, уж кто-кто, а светский лев барон Дандре всегда умел и очаровывать, и сохранять дистанцию. Анна кивнула в ответ, добавив почти вымученную улыбку. Глядя ей вслед, Дандре задумался, покусывая губу.

Совсем ребенок… растеряна от простого внимания… но какие глаза!

– Николай Михайлович, познакомьте меня с Павловой.

– А… – обрадовался генерал, – зацепила? Осторожней, Виктор.

– О чем это вы?

– Не скажите, не скажите, – продолжил смеяться Безобразов, – такие вот наивненькие и миленькие иногда цепляют так, что не опомнишься, как обвешанным кучей детей станешь.

Дандре попытался свести все к шутке:

– Примеры знаете?

– Будьте осторожны, барон, девочка может влюбиться.

Как в воду смотрел – Павлова влюбилась, а поскольку вполсилы ничего делать не умела, влюбилась по уши.

Наверное, если бы Дандре попытался заполучить Анну сразу, все свелось бы к короткой интрижке, Павлова хотя и была наивна и чиста, но закулисные сплетни слышала невольно – кто с кем спит и от кого зависит. А еще как все происходит. Ей тоже наносили «визиты вежливости» с нескромными предложениями, намекая на возможность помочь устроить и карьеру, и обеспеченную жизнь. К чему такие предложения могли привести? Покровительство одного немедленно вызывало зависть других, в ответ распускались грязные сплетни, которые активно поддерживали и распространяли заклятые подруги по сцене.

Кшесинская советовала сразу выбрать достойного покровителя, которым считала Великого князя Бориса Владимировича. Князь и впрямь был очарован Павловой, часто посещал дом Кшесинской на Английском проспекте, чтобы встретить там очаровательную малышку. Чем не покровитель? Сын Хозяина балета Великого князя Владимира Александровича мог не только одарить сверх меры, но и помочь сделать карьеру после Кшесинской, к тому же сама Матильда Феликсовна такой расклад покровительства приветствовала.

Но Павлова не желала быть облагодетельствованной никем – ни самовольными покровителями, ни протеже Кшесинской. К Матильде Феликсовне в ее дом ездила, Великому князю Борису Владимировичу мило улыбалась, но не более. Кшесинская убеждала князя Бориса, что девочка еще не созрела:

– Пусть поиграет в балет, всему свое время.

Но она ошибалась – за невинной улыбкой Анны и ее внешней наивностью скрывалась вполне расчетливая натура. Нет, Павлова не набивала себе цену и не просчитывала выгоды чьего-то покровительства, она точно знала, что должна всего добиться балетом, а не постелью, и твердо шла к своей цели! Но знала и то, что ссориться ни с кем вроде Кшесинской или князя Бориса нельзя, это опасно для карьеры. Карьера – возможность танцевать, без нее никуда, без этой возможности можно быть семидесяти семи пядей во лбу и стоять в кордебалете у воды.

А что не раскрывала свои мысли ни всесильной Матильде, ни даже маме, так в этом и был ум юной танцовщицы. Не всякий ум проявляется в речах, иной правит словно изнутри.

С теми же, кто пытался навязать свое покровительство самостоятельно и напрямую, Павлова вела себя иначе. Хитрость ли это была или проявлялся все тот же внутренний разум, но она не отказывала, разыгрывая наивное неведение и непонимание. Ее недостаточно ценят в театре? Вообще-то глупость, куда же больше – роль следовала за ролью, но Анна не возражала, вздыхая:

– Это только пока. Я еще не набрала силу, мне трудно танцевать ведущие партии. Все впереди.

На предложение съездить поучиться за границу следовал подобный ответ:

– Позже наверное, а пока…

Она была такой чистой, незамутненной, что ни у кого не поворачивался язык оболгать, оклеветать, объявив своей любовницей. Павлова словно в стороне от любых подобных передряг. Неудачники даже не теряли лица, разводя руками:

– Ребенок еще. Ничего, вот подрастет…

И вдруг Дандре…

Аня была словно в чаду весь день, даже танцевала рассеянно, а потом и вовсе почему-то расплакалась. Это списали на усталость и предложили отдохнуть пару дней. Но она пришла в театр на следующее утро и на вечерний спектакль, хотя в нем не танцевала:

– Хочу посмотреть на Матильду Феликсовну.

Генерал Безобразов к числу поклонников великой Матильды никак не принадлежал, но делал вид, что поклоняется – хотелось оставаться балетоманом, потому ссориться с примой было рискованно.

Увидев Павлову в театре, поспешил подойти еще до начала спектакля.

– Позвольте выразить восхищение вашим последним выступлением.

Анна удивилась:

– Почему последним? Я не намерена бросать балет.

Генерал усмехнулся: а девочка не так проста, как старается выглядеть. К тому же она кого-то почти откровенно высматривала. Кого, неужели уже есть заноза в сердце? Тогда они с Виктором опоздали.

Но Безобразов не привык сдаваться.

– Не желаете ли пройти в мою ложу? Там немало ваших поклонников. И должен прийти еще один горячий ценитель вашего таланта, барон Дандре. Виктор опоздает к началу, но во втором акте непременно будет.

Генерал не стал говорить, что уже отправил слугу с запиской для Дандре, чтобы тот немедленно приехал в театр:

«А.П. рядом со мной…»

Едва ли Виктор сидел в такой вечер дома, он либо в клубе, либо в другом театре, так что приедет быстро.

Ане совсем не хотелось знакомиться еще с кем-то из поклонников, даже каким-то бароном, но она позволила увести себя в большую ложу, которую снимал на весь сезон Безобразов вкупе с несколькими другими балетоманами. Из ложи зал видно лучше, Аня надеялась хоть краем глаза увидеть того красавца, по которому сердце ныло со вчерашнего дня.

На счастье Павловой в тот вечер большого числа балетоманов в ложе Безобразова не оказалось, сам генерал ни с разговорами, ни с расспросами не приставал, позволил Анне наслаждаться музыкой и танцами. Того, ради которого пришла на спектакль, Аня не увидела, а вот Кшесинская ее заметила и даже нашла возможность помахать ручкой.

К началу второго акта Павлова уже успокоилась, тем более, ни с кем знакомиться не пришлось.

Она даже не услышала, как без скрипа отворилась дверь ложи, просто почувствовала, что запахло отменными мужскими духами, и услышала бархатный голос:

– Николай Михайлович, что…

Генерал приложил палец к губам:

– Тсс!

Обернувшись все же на голос, Аня почувствовала, как закружилась голова.

– Анна Матвеевна, позвольте вам представить барона Виктора Дандре…

На ее счастье закончилась вариация, в которой блистала Кшесинская, и зал разразился аплодисментами. Это позволило, быстро кивнув, повернуться к сцене. В висках стучала кровь, а сердце билось так, что, казалось, люстра должна бы качаться – барон Виктор Дандре оказался тем, из-за кого она не спала ночь и явилась в театр на чужой спектакль!

Дандре смотрел с интересом. Вблизи Павлова оказалась еще интересней. Не красавица, есть куда симпатичней, худышка без малейшего намека на женственные формы той же Кшесинской, но грация!.. Даже когда она просто откидывалась на спинку кресла или жестикулировала, чуть помахивая программкой, у Виктора перехватывало дыхание. А уж поворот маленькой головки на лебединой шее!..

За спиной Ани Безобразов показал Дандре на нее глазами, тот медленно и уверенно кивнул. Осады не было, как осаждать крепость, которая не собирается сопротивляться, напротив, встречает победителя с восторгом? Но и мгновенной сдачи тоже не было.

К концу второго акта в ложу с запиской к госпоже Павловой проскользнул служащий. Кшесинская просила Аню в антракте заглянуть к ней в гримерную. Не идти нельзя, да Аня и сама была рада уйти, чтобы немного прийти в себя. Одно присутствие в ложе барона сбивало не только дыхание, но и мысли, Аня просто боялась разрыдаться от избытка чувств или совершить какую-нибудь глупость.

О чем говорили генерал и барон в ее отсутствие, Аня, конечно, не знала, а вот разговор с Кшесинской состоялся своеобразный.

– Аннушка, рада тебя видеть на своем спектакле. По окончании поедем ко мне, князя Бориса нет в театре, но он обещал быть после того у меня. Всякий день спрашивает о тебе…

Вот уж кого Павлова хотела видеть меньше всего, так это князя Бориса Владимировича. Князь хорош, он красив, умен и отменно вежлив, продолжайся его ухаживания дальше, Аня бы сдалась, но только не теперь! Разметав мысленным взором всех поклонников – нынешних и будущих, она вздохнула:

– Не могу, Матильда Феликсовна. Со вчерашнего дня себя дурно чувствую, приехала, только чтобы ваше выступление посмотреть.

– А что такое? – приподняла бровь прима, поворачиваясь к зеркалу.

– Голова болит.

Кшесинская даже глаза на нее не скосила, продолжив пудрить носик:

– От барона Дандре?

Павлова ужаснулась: неужели так заметно?!

Она не помнила, о чем еще говорила с Кшесинской, как ушла оттуда, как отправила служащего в ложу Безобразова, чтобы забрал бинокль и веер и извинился за ее отъезд… Аня бежала, как Золушка с бала около полуночи, боясь, что сказка вдруг закончится и все вокруг увидят ее чувства. Если заметила Кшесинская, то что же сам барон?!

Но сбежать не успела, уже у выхода ее догнал тот, от кого удирала.

– Анна Матвеевна, что случилось?! Вы дурно себя чувствуете?

Павлова полыхнула пламенем смущения.

– Нет. Да… Извините, мне срочно нужно домой.

– У вас есть экипаж?

Какой экипаж у артистки кордебалета?!

– Нет, это не важно, извозчика найму.

– Позвольте мне отвезти вас.

Барон без шубы, но это не вопрос. Но Аня просто испугалась.

– Нет-нет, спасибо.

Дандре рассмеялся, вдруг поняв, чего она боится.

– Хорошо, не я – вас отвезет мой экипаж. – Сажая окончательно растерявшуюся Анну в богатую карету, поцеловал руку и попросил: – Вы завтра танцуете, позвольте мне заглянуть в вашу гримерную после спектакля?

Хорошо, что на улице темно, а при свете даже электрических фонарей не очень заметна краска, залившая лицо.

Дандре не новичок в подобных делах, он почувствовал горячее смущение девушки, хотел было посочувствовать, мол, у нее и впрямь жар, но почему-то не стал. Возвращаясь в театр, сам себе заметил:

– Верно говорят: к чистому грязь не пристает.

Так начался роман на всю оставшуюся жизнь – ее и его.

Аня не умела делать и чувствовать наполовину, отдавалась всему целиком, а потому и любила всего один раз в жизни – балет и Виктора Дандре.

А сам Дандре? Сначала он просто был очарован ее прелестью, талантом, грацией, а потом потерял голову. Потерял, да не совсем…

У Павловой появился покровитель, против которого не пытались интриговать. Только Миша Фокин злился:

– Аннушка, ну зачем тебе цветы и комплименты от этого взяточника?

– Миша, что ты такое говоришь, при чем здесь взятки?!

– А то нет! На какие деньги он живет? Да и вообще он не нашего с тобой круга, держись подальше, а то и до беды недалеко.

Аня рассердилась, накричала, они даже поссорились и долго не разговаривали. Фокин подошел мириться первым.

– Аннушка, извини, что наговорил глупостей. Вчера видел, как твой барон на тебя смотрит.

Аня чуть зарделась.

– Как?

Фокин сокрушенно вздохнул, ложь не входила в его привычки, потому сказал правду:

– Не просто он тебе голову морочит, нравишься ты ему.

Павлова дернула плечиком:

– Фи, какая ерунда!

Но поспешила прочь, чтобы Фокин не заметил ее счастливую улыбку.

После училища, став самостоятельной и получив первую зарплату, Аня решила, что пора и жилье иметь свое, отдельное от мамы.

Конечно, Любовь Федоровна была против, но свою Нюрочку переупрямить не смогла. Аня перебралась в квартиру на Надеждинской почти на углу с Невским. Прожила там совсем недолго. Все хорошо на Надеждинской, но зарплата позволяла только платить за жилье и еду, а совершенно не приученная к самостоятельной жизни Аня то оставалась голодной потому, что забыла купить хлеба, то у нее что-то протухло, то утюг слишком разогрела. Да и прическу самой сделать трудно.

Чтобы нанять свою горничную, решила переехать на угол Свечного и Большой Московской. Дом Миллера хороший, и квартира просторная, и аренда недорогая…

– Что-то не так, Нюрочка, – волновалась Любовь Федоровна. – Не бывает, чтобы все хорошо и дешево. Клопы тут, наверняка клопы!

Аня рассмеялась:

– Клопов тут, мамочка, нет. Ты принюхайся, какие клопы это выдержат?

Действительно, сильно пахло табаком.

– Небось прежние жильцы курили без конца. Надо все проветрить.

– Да не жильцы! Миллер же во дворе во флигеле табачный склад держит.

Мать ахнула:

– А как же ты жить будешь?! Провоняешь табаком вся, на сцене шарахаться станут.

Анна и сама сомневалась, но решила, что пока поживет, очень уж хотелось ей иметь свою горничную.

– Ничего, все равно я больше времени в театре и училище провожу на репетициях и спектаклях. А повысят зарплату – сниму другое жилье.

Любовь Федоровна бывала в ее квартире часто, строго следила за порядком и горничной Машей – расторопной, хотя и резковатой девушкой. В первый же день Маша объяснила границы своих владений и обязанностей:

– Вы, барыня, хотя и мать, но не вмешивайтесь. Тут Анна Матвеевна хозяйка, а я ее в обиду не дам. Клопов и тараканов нет, и кавалеров не будет. А порядок будет.

Такой расклад Любови Федоровне понравился, и она смирилась с диктатом Маши, хотя временами и ворчала.

Но бывали и конфликты…
 Потрясения

– Верочка!

– Нюрочка!

Балерины бросились навстречу друг дружке так, словно не виделись несколько лет, обнялись, впрочем, внимательно следя, чтобы не размазалась помада, не помялось платье и не выбился ни один волосок из прически.

Посмотреть со стороны – близкие подруги, страшно скучающие без общения. В действительности подруги заклятые, готовые, если не ножку подставить, то администрации скандал закатить из-за того, что у подруги костюм лучше или зарплата чуть больше.

Так же «дружили» и Матильда Кшесинская с Ольгой Преображенской, Павлова с Трефиловой и многие до них и после них.

Но наступил момент, когда фальшивые и настоящие друзья вдруг оказывались по разные стороны баррикад. Конечно, в Мариинском настоящих баррикад не строили, но выступления были, да еще какие.

Просто наступил 1905 год.

Все началось в январе.

– Боже мой! Мир рушится, мамочка!

– Что случилось, Нюрочка? – ахнула Любовь Федоровна. – Неужели произошло еще что-то страшней расстрела?!

Этот расстрел уже прозвали Кровавым воскресеньем. И впрямь кровавое, если по безоружным людям, шедшим с хоругвями, малыми детьми на руках под портретами государя, стреляли боевыми патронами. Слухи ходили самые страшные: десятки убитых! Потом страшней: сотни! А потом и вовсе: ТЫСЯЧИ!

Они были в театре – шел бенефис Ольги Преображенской.

Балетные люди очень дисциплинированные, строгое послушание у них не просто вырабатывается – дрессируется с юных лет. Иначе нельзя, иначе никак. Попробуйте заставить три десятка теней или две дюжины артисток кордебалета двигаться как единое целое, не сбиваясь не только с такта, но и в малейшем повороте, подъеме ног, простом жесте руки. Это единение, которого добивались в русском балете всегда, еще со времен императора Николая I, потом требовал Мариус Петипа, постепенно вошло не просто в привычку – въелось в плоть и кровь.

Слышали, что что-то происходит, если бы репетировали в училище, – непременно узнали больше, откликнулись, но Мариинский далеко, только к вечеру принесли известие, что на Дворцовой площади солдаты расстреляли идущих к царю за защитой безоружных людей.

Сначала никто не поверил:

– Нет, Государь не мог приказать стрелять в свой народ!

Но когда узнали, Павлова, как и многие молодые артисты, не смогла сдержаться. Сказались юношеская горячность и максимализм, Анна выступала перед своими как заправский трибун – обличала, насмехалась, что-то требовала. Обличала убийц, давала обидные прозвища и возмущалась офицерами, приказавшими стрелять, требовала разобраться.

В театре закончилось все ничем – пошумели, возмутились и успокоились. У одной из корифеек на Дворцовой погибла горничная, да и та бывшая, больше пострадавших не было. Расстрелянный народ с хоругвями, бунты, протесты были где-то далеко, театр жил своей жизнью.

Они не подозревали, что совсем скоро соберут свой забастовочный комитет и даже выдвинут свои требования дирекции!

На улицах уже звучало «кровь!», «свобода!», а еще «Долой самодержавие!». Аня не понимала этот лозунг. Если заставить отречься царя, то на царство венчают другого, Романовых много, всегда найдется, кому занять трон.

Молодой рябой кочегар, потерявший глаз непонятно где, утверждал, что скинуть нужно всех Романовых, чтобы царя больше не было! Призывал, правда, недолго, его скоро забрали. Павлова пыталась понять, что будет, если царя вообще не будет. Революция, как в Париже? Но она ни к чему хорошему не привела, им еще в училище учитель рассказывал.

Аня не подозревала, что и о ее выступлениях тоже знают в охранке, но не трогают, считая молоденькой глупышкой, произносящей непонятные самой речи.

Революционерки из Ани не получилось, ее заняли другие дела. Петербург продолжал бурлить, но она летом уехала в Италию – учиться у знаменитой Беретты.

Италия ее потрясла, как и синьора Каролина Беретта – бывшая балерина, теперь учившая классическому танцу. Только Италия вызвала восторг, а синьора Беретта сначала – настоящий ужас.

Синьора Каролина оказалась низкорослой толстухой, сгорбленной, с седыми космами, выбивавшимися из не очень тщательно уложенной прически.

«Ведьма ведьмой», – почти испугалась Павлова.

Она была единственной, кто не знал итальянского, а синьора не говорила ни на каком другом языке.

«И зачем я приехала?» – вздохнула Аня. Беретта, видно, ее сомнения заметила, суковатой палкой, на которую опиралась при ходьбе, подозвала к себе. Что-то спросила, поняла, что девушка не знает ни слова, сделала знак, чтобы Павлова повернулась. Потом сделала какой-то жест рукой, повинуясь которому Анна продемонстрировала арабеск.

Беретта поцокала языком, девушки вокруг рассмеялись. Еще мгновение, и Анна просто сбежала бы, несмотря на уже потраченные деньги. Терпеть насмешки этой ведьмы ей совсем не хотелось.

Но в этот момент синьора произнесла:

– Белиссимо! – А еще: – Фантастико!

И ученицы замолчали. Анна замерла, это очередная насмешка?

Нет, старуха тыкала в сторону Павловой своей палкой и что-то говорила, почти каркала. Произнесенное заставило учениц не только замолчать, но и с уважением присмотреться к этой русской худышке.

«Зачем она взяла меня, ведь я же заранее предупредила, что по-итальянски не понимаю?» – Аня была почти в отчаянье, но, оказалось, зря.

Во-первых, ни хромая нога, ни непонятный язык не мешали синьоре учить. Каким-то неуловимым способом она при помощи одних лишь жестов костлявых старческих рук умудрялась объяснять самые сложные па.

Во-вторых, уже к концу первого урока появилась веселая толстуха, уверенная, что владеет русским. Она говорила по-русски, но лучше бы не говорила вовсе, потому что понять ее речь не смог бы даже самый терпеливый лингвист. Все следующие дни Павлова учила свою переводчицу русскому языку, и учила успешно – когда пришло время уезжать, Лючия говорила по-русски вполне сносно.

А что касалось занятий, то там перевод не понадобился, термины в балете французские, не важно, какой язык у тебя родной, слова батман или экзерсис поймешь. Аня вспомнила, что в первый день старуха не только сделала жест рукой, но и произнесла слово «арабеск». Тогда из-за волнения девушка этого не заметила, но послушно выполнила приказ, что и вызвало всеобщий смех.

Над ней уже давно никто не смеялся, а старая синьора умудрилась сделать то, чего Павлова не могла добиться довольно долго – подтянуть слабую спину молодой балерины.

Дома Павлова снова начала брать уроки, тем более в Петербург вернулся уезжавший на родину Энрико Чекетти. Он сразу уловил элементы итальянской школы, обретенные Анной у синьоры Беретты, Павлова призналась, чем вызвала у знаменитого балетмейстера смех.

– Признавайтесь, сколько раз Каролина прошлась своей дубиной по вашей спине?

Аня изумилась:

– Ни разу. Она только объясняла.

Чекетти долго смотрел на ученицу, словно о чем-то размышляя, а потом кивнул:

– Правильно. У вас великое будущее, но только если будете всю жизнь трудиться.

Павлова трудилась, до конца жизни в любом состоянии, даже будучи больной, непременно делала экзерсис. Даже в поезде, в тесной каюте, в самых неудобных номерах гостиниц и в непригодных для занятий жилищах в разных уголках мира все равно ухитрялась заниматься. И пропустила, только когда не смогла встать совсем.

Но в октябре снова отвлеклась на революцию – бунтарский дух не позволил остаться в стороне.

Январским расстрелом мирной демонстрации на Дворцовой ничего не закончилось, напротив, выступления только начинались… Вернувшись из теплой солнечной Италии, Анна застала дома совсем иную картину.

В Петербурге осенью всегда темнеет рано, природа словно отыгрывается за белые весенние ночи, но в тот год было особенно темно и мрачно. Тучи закрывали луну и звезды, сильный мокрый ветер то швырял в лица ледяные брызги, то обдавал таким холодом, что оставалось одно желание – спрятаться под защиту стен и крыш.

Ощущения неустроенности, неприкаянности и даже тревожности добавляло и отсутствие обычной вечерней жизни на улицах – город встал.

Забастовки начались давно, но к середине месяца бастовал или просто не работал уже весь город. На заводах, где рабочие не так давно добились улучшения своих условий и бастовать не намеревались, с согласия администрации работа была также прекращена. Прекратилось движение по Николаевской железной дороге. Бастовали типографии, аптеки, банки, приказчики гостиного двора, конка, академии, курсы, высшие учебные заведения, гимназии…

15 октября замолчал телефон. Газеты не выходили, магазины не работали, лекарства отпускали только крайне необходимые.

Артисты балетной труппы Мариинского решили, что оставаться в стороне не имеют морального права. Особенно горячились Фокин и его друзья – Михайлов, Пресняков и… Павлова с Карсавиной.

Балетная труппа почти вся собралась в репетиционном зале, чтобы решить, присоединяться ли к всеобщей забастовке. Оперные отказались сразу, решив, что «политикой заниматься не будут».

Не дождавшись сбора всей группы, Петр Михайлов на правах председателя собрания принялся озвучивать претензии к администрации театра:

– Администрация считает себя вправе отправлять на пенсию всех, кто ей неугоден, после двадцати лет службы, даже если человек еще полон сил! Они просто убирают тех, кто не поддакивает!

– Чтобы освободить место новым артистам! – неожиданно раздался насмешливый голос Преображенской. Дождавшись, когда все повернутся в ее сторону, прима продолжила: – Господин Михайлов, чтобы принять вас на службу, дирекция уволила кого-то из прежних танцоров. Труппа не резиновая и бесконечно разрастаться не может.

– Но отправляют на пенсию Бекефи! Он еще мог бы танцевать.

– Конечно, пусть танцует, – ничуть не смущаясь недовольством части труппы, продолжила Преображенская, – только не здесь. Разве мало театров и трупп, где были бы рады принять хорошего танцовщика? Или пусть преподает, как Гердт, и танцует отдельные спектакли.

В отсутствие Кшесинской, уехавшей в Варшаву хоронить отца, а потом на Лазурный Берег поправлять пошатнувшееся здоровье, Преображенская чувствовала себя хозяйкой и демонстрировала это открыто.

– Но это произвол! – присоединился к возмущению Валентин Пресняков. – Так можно уволить любого!

– Почему же любого? Будьте лучшим в своем деле, и никто вас не уволит.

Насмешливый тон Преображенской вызвал бурю у протестующей части труппы. Вера Трефилова даже демонстративно пересела с того ряда, где сидела прима. За ней потянулись и другие. Произошло движение и со стороны Фокина. В результате труппа явно разделилась на две части – в одной сидела бунтующая молодежь, во второй артисты старой закалки.

Ольга Преображенская внимательно оглядывала «противников», словно запоминая лицо каждого, хотя всех прекрасно знала. Этот пристальный взгляд вынудил часть колеблющихся пересесть отдельно от группы Фокина. Образовалась и третья группа – нерешительных.

Михайлов не стал дожидаться окончания их размышлений, он принялся убеждать снова:

– Мы должны добиться самоуправления!

– Как это? – не понял кто-то из артистов.

– Самим выбирать режиссера!

– Да, – поддержали его из зала, – Петипа выгнали. За что?

– Вернуть Мариуса Ивановича!

– И Бекефи вернуть!

– Да его еще не уволили, как вернуть?

– Вот пусть и не увольняют!

И пошло-поехало…

– Самим определять прибавки к жалованью!

– И весь бюджет тоже, а то куда уходит – непонятно.

– И день свободный, чтобы не как крепостные были.

– Чтобы в этот день не могли требовать выхода на спектакль.

– И условия улучшить, а то сквозняки за кулисами…

– Не все сразу! – взмолился Пресняков. – Я записывать не успеваю.

Обсуждали долго, до шести вечера, пока им не напомнили, что оперные не бастуют, а потому сцену нужно к вечернему спектаклю готовить.

Это объявление добавило возмущения, раздались голоса не пускать оперных на сцену, но все устали и потому предпочли поскорей выбрать забастовочный комитет и представителей, чтобы вручить Теляковскому выработанные требования. Конечно, в комитет вошли и Фокин, и Михайлов с Пресняковым, и Павлова с Карсавиной.

Было решено, что ввиду позднего времени исполнительное бюро в составе этой пятерки напишет текст требований и вручит его директору как можно скорее.

Преображенская спокойно дождалась окончания собрания и только тогда, словно случайно оказавшись рядом с Павловой, иронично поинтересовалась:

– Что именно вас, госпожа Павлова, не устраивает в отношении дирекции к вам? Чем вы недовольны?

– Я не за себя хлопочу, – вспыхнула Анна. Преображенская разговаривала с ней тихо и почти доверительно, но одновременно подчеркнуто холодно, именуя госпожой Павловой, хотя все звали Аннушкой. – Я за других артистов, чтобы им повысили жалованье и прочее.

Взгляд Ольги Преображенской стал жестким.

– Вы сделаете лучше, если будете просто танцевать, как вы это умеете – божественно. Для всех лучше.

Не дожидаясь ответа, она повернулась, взяла под руку Легата-старшего и пошла из зала.

Тамара Карсавина сжала локоть Павловой:

– Аня, не отвечай! И не обращай внимания.

– А я и не обращаю! – запальчиво ответила Павлова.

«Пиковая дама» прошла без танцевальных вставок – артисты балета все же бастовали.

Подошел Пресняков, показал какие-то листы:

– Вот, собрал подписи.

– Какие?

– Артисты подписали просто листы, а мы должны написать текст требований. Тех, что сегодня выдвигали.

Анну удивило, что коллеги подписали пустые листы, и одновременно обрадовало такое доверие. Видно, все очень устали обсуждать и желали только одного: чтобы все поскорей закончилось.

– Нужно немедленно сочинить текст и завтра с утра вручить его Теляковскому! Иначе мы будем выглядеть обманщиками.

Никто против такого заявления Павловой не возражал, Михаил Фокин предложил отправиться к нему и там за чаем написать требуемую бумагу. Валентин Пресняков потрясал своими записями:

– Вот! Вот все это и напишем!

У Карсавиной и Павловой блестели глаза.

– Да, конечно, напишем. Только нужно точно и жестко сформулировать.

Им было не до чая, сразу уселись за стол и принялись сочинять. Пока обсуждали в театре и по дороге на квартиру Фокина, все казалось легко и просто – вот же требования: вернуть Петипа, не увольнять Бекефи, самоуправление, то есть самим выбирать режиссеров спектаклей, самим распределять надбавки и вообще бюджет, свободный день без права вызова на спектакли, улучшение условий труда…

Но как только принялись обсуждать фразы, чтобы внести их в требования, начались сомнения.

Мариус Иванович Петипа уже в возрасте, захочет ли вернуться, чтобы снова возглавить балет Мариинки? А Бекефи, у которого на январь назначен бенефисный спектакль?

Но это бы ничего, хуже стало при обсуждении самостоятельности. Оказалось, что даже в этой группе ее понимали по-разному.

– Да! – горячилась Павлова. – Миша, ты должен стать главным балетмейстером. У тебя получится.

– И переделывать балеты Петипа? Увольте. А свои я и без того поставлю.

– Значит, Ширяев!

– И он не станет, Аня. К тому же это будет выглядеть так, словно мы для себя все и требовали.

Дальнейшее обсуждение и вовсе едва не перессорило самих активистов. Они не знали, как распределять надбавки, признавали, что не хотят вникать в цифры финансовых отчетов, не желали сами отвечать за распределение ролей, прекрасно понимая, что всегда найдутся недовольные, а половина кордебалета потребует ролей и себе…

Павлова горячилась:

– По таланту. – Понимая, что это несправедливо, добавляла: – Или по труду. Кто трудится больше других, и получать должен больше.

Тамара Карсавина разводила руками:

– Как определить, кто талантливей или работает больше остальных?

– По аплодисментам!

– А это и вовсе глупость, Аннушка. Аплодисменты дамам, мужчины тогда нищими будут, – фыркнул Пресняков.

Павлова и сама понимала, что аплодисменты и восторг зрителей вообще не показатель труда. К тому же среди балетоманов пышным цветом цвела «партийность», тон в которой задавали сами артистки. В противовес «кшесинцам» давно сложилась группа «преображенцев», а теперь и «павловцев» и даже «трефиловцев» – каждая популярная балерина имела свою «партию» зрителей, безжалостно освистывавших соперниц и вызывавших на бис любимиц. Но хуже всего, что и среди самих танцовщиц было такое же деление.

Больше всего «кшесинцев» у Матильды Феликсовны, несмотря на ее редкое присутствие в театре, поклонников и сторонников не убавлялось.

– Честно говоря, у нас зарплата и без того не маленькая, – признался Михайлов. – Сравнимо с профессорами университета, а с другими и сравнивать нечего.

– Но администрация допускает произвол! – не сдавалась решительная балерина.

– И как записать? Мол, требуем не допускать произвол? Вообще, что писать?

Обсуждали до поздней ночи, постепенно приходя к выводу, что сами требования пока не готовы, кричать о самоуправлении на собрании – одно, а управлять – совсем другое.

– Нужно все еще не раз обсудить с труппой. Но сначала с забастовочным комитетом серьезно обсудить каждый пункт.

– Как же, дадут нам еще раз собирать труппу! – фыркнула Карсавина. – Нас самих завтра же разгонят. Как только отдадим эти требования Теляковскому, так можно в гримерной свои вещи собирать.

Тамара была права. Театр императорский, балет тем более, никто не позволит служить дальше тем, кто пошел против.

Об этом до сих пор не думалось, но теперь они вдруг почувствовали нависшую угрозу увольнения.

Павлова не сдавалась:

– Ничего, уволят – уйдем все вместе.

– Аня! – осадил ее Пресняков. А Фокин вдруг предложил:

– А вот это и потребуем – чтобы никаких репрессий комитету и возможность собираться для обсуждения насущных вопросов.

– Да, тогда любой произвол будет означать новую забастовку труппы! – обрадовалась Анна. – И Теляковский уже не рискнет самоуправствовать!

Утром они явились в контору, чтобы встретиться с Теляковским, но… того просто не оказалось на месте. Управляющий конторой Вуич был любезен, пригласил пройти в кабинет, обещал передать резолюцию Теляковскому сразу, как тот вернется из Петергофа, куда вызван с докладом о положении дел в театре, терпеливо выслушал Михайлова, своего отношения к резолюции не выдал, хотя левая бровь чуть приподнялась изумленно, еще раз обещал все передать начальству и предложил свой экипаж, чтобы доставить артистов в театр:

– У вас сегодня спектакль.

Павлова смотрела на Вуича, широко раскрыв глаза. Он не понимает, что вообще происходит? Какой может быть спектакль, если на улице революция?!

Не понимал, покачал головой:

– Спектакли приказано не отменять.

– Кем приказано?

– Генерал-губернатором Треповым.

– Почему балет должен подчиняться солдафону?! – не сдавалась Павлова. Георгий Иванович Вуич посмотрел на нее с сочувствием, как на неразумное дитя, и покачал головой:

– Госпожа Павлова, вы на сцене подчиняетесь дирижеру, а на репетициях – режиссеру. Мы тоже подчиняемся начальству. И поверьте, Владимир Аркадьевич сам желал бы отменить все спектакли на эти дни, но он выполняет распоряжения не только губернатора, но и Министерства Двора.

В театре их ждали напряженно. Прочитав текст, который подготовили в предыдущий вечер члены делегации, труппа принялась его обсуждать, раздалось немало недовольных голосов и справедливых обвинений:

– Но мы голосовали совсем не за то!

Артисты говорили, что члены делегации, по сути, вытребовали неприкосновенность только себе.

Карсавина уговаривала не выходить на сцену, Михайлов и того больше – выступить перед зрителями, но не со спектаклем, а с агитационной речью.

Неизвестно, чем бы все закончилось, но… город погрузился во тьму. Спектакль или импровизированное собрание с участием зрителей просто не могли состояться, прошли те времена, когда в залах зажигали свечи.

А на следующий день вышел царский Манифест с обещанием свобод. В нем было то самое, чего требовали балетные забастовщики: право на собрания.

– Получается, что все наши требования ни к чему?

– Ну, почему же, Аня? – успокаивал Павлову Фокин. – Мы еще только потребовали у Теляковского, а царь удовлетворил.

Она не приняла шутку, горячилась:

– Миша, что теперь будет? Предчувствую какую-то беду.

Беда случилась, хотя не с ними.

В тот же день в театре висело циркулярное распоряжение Министерства Двора о том, что поведение труппы расценено как неблагонадежное и от всех требовалось подписать декларацию о своей лояльности.

– Миша, что это?! Я должна подписать, что не буду больше ничего требовать?

Они собрались на квартире Фокина и снова горячо обсуждали сложившееся положение. Решили не подписывать, даже если за этим последует увольнение!

Петр Михайлов сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

А Ширяев вдруг объявил:

– А ведь они имеют права требовать лояльности. Мы в Императорском театре, существуем на средства Министерства Двора, хотя и зарабатываем спектаклями. Мы такие же служащие, как военные или жандармы. Все государственные служащие подписывают.

Тамара Карсавина фыркнула:

– Нужно уходить в частный театр! Всем договориться и уйти.

– Все не пойдут. А многие будут только рады, если вы и Аня уйдете, – возразил ей Фокин. Договорить ему не дал колокольчик у двери.

Пока Михаил ходил к двери, остальные продолжали спор.

– Уходить придется, Теляковский нас всех сгноит, танцевать больше не дадут. Как пить дать не дадут!

Тамара Карсавина чуть не плакала. Павлова поддержала подругу:

– Надо ехать за границу, там танцевать. Хуже не будет.

Карсавина замотала головой:

– Я не смогу. Я русская и хочу жить и умереть в России.

– Боюсь, последнее нам готовы обеспечить, причем от голода, – усмехнулся Пресняков.

Вдруг в комнате появился Фокин, на котором не было лица.

– Миша, что?! – прижала руки к груди Павлова.

Фокин хрипло выдавил:

– Сергей покончил с собой…

– Как?!

– Горло перерезал.

– Легат?

Фокин только кивнул, не в силах сдержать рыдания.

Сергей Легат-младший жил гражданским браком со старшей дочерью Петипа Марией. Она с ужасом рассказывала, что, подписав следом за старшим братом декларацию о лояльности, Сергей не мог успокоиться, а вечером вдруг заявил, что поступил предательски, обманул тех, за кого голосовал на собрании.

Впав в истерику, он укусил Марию, заперся в ванной и там перерезал себе сонную артерию. Пока взломали дверь, помогать было поздно. Талантливейший танцовщик умер в луже крови…

Анна впала в ступор.

– Миша, мне кажется, что в гибели Сергея есть наша вина. Это мы его обманули, предали, а не он нас.

– Аннушка, перестань. Ты ни в чем не виновата. Это вина администрации, заставившей артистов подписывать декларацию.

– Миша, может, Преображенская права, когда твердит, что дело артиста не выступление против администрации, а выступление на сцене и работа ради него? Может, мы должны заниматься только искусством, не вмешиваясь в политику?

Фокин горячился в ответ:

– Нет! Если мы не будем отстаивать свои права, то нам скоро и искусством заниматься не дадут. Все погрязнет в склоках, а мы сами будем вынуждены по любому поводу кланяться администрации.

– А разве лучше то, что случилось?

– В трагедии Сергея мы не виноваты, никто его в предательстве не обвинял.

– Миша, я все равно чувствую себя виноватой. Мы ничего не добились. И сил нет совсем.

– Ты выглядишь очень усталой.

Фокин подумал, что Анну и впрямь не стоило втягивать в активную общественную деятельность. Не всем дано заниматься политикой или бунтарством, к тому же артисты могут бунтовать иначе.

Сама Анна действительно чувствовала себя страшно разбитой. Недовольство ситуацией, похороны Сергея Легата, недовольство труппы зачинщиками и подписанными пустыми листами (их действительно свои же начали обвинять в беспорядках в театре), недовольство собой… все сложилось в гнетущее состояние, казалось, из нее просто выкачали все силы.

А в воскресенье танцевать Жизель.

Любовь Федоровна очень не любила Виктора Дандре, чувствуя от него угрозу и боясь, что Анна забеременеет и усилия стольких лет пойдут прахом. Но не меньше не любила она и Михаила Фокина, считая, что тот втягивает Анну в политику, заниматься которой балерине не пристало совершенно.

Произошедшие события дали ей такой козырь, о каком и мечтать не могла.

– Нюра, ты видишь, к чему приводит бунтарство?

Дочь молчала, ей и без материнских упреков было тошно, слабело сердце, дрожали ноги. Какая Жизель?!

От Дандре приносили цветы с записками, что он сам в Москве – то ли действительно был в Первопрестольной, то ли не желал объяснять и объясняться.

Но Анна и сама не хотела никого видеть. Спрятаться бы в раковину и заснуть там надолго. Ни спрятаться, ни заснуть не получалось, тогда она встала к палке на крошечном пятачке их квартиры и попыталась заниматься. Сил не было никаких, но некоторое успокоение пришло.

И все же к субботе Анна поняла, что Жизель не станцует.

На улице неспокойно, город бурлил, много вооруженных людей, но немало и мародеров. Взять извозчика почти невозможно, особенно в центре, разумные люди попрятались по своим домам, словно в норы, и пережидали. Те, кому сидеть дома не позволяла служба, норовили передвигаться в своих экипажах.

Но Павлова собралась уходить.

– Нюра, ты куда? – забеспокоилась мать.

Неужели дочери мало неприятностей, которые уже случились?

– К Теляковскому, – коротко бросила Анна, застегивая шубку.

– Зачем?! – ахнула Любовь Федоровна.

Если дочь напишет прошение об отставке, снова ей не начать!

Анна не ответила. Матери не удалось удержать ее, а пока обулась и набросила шубейку сама, дочери уже след простыл. Любовь Федоровна вернулась в квартиру, села прямо на пол у самой входной двери и разрыдалась.

Она растила дочь, отдавая ей все – силы, время, деньги, но главное – душу. Чтобы Нюра могла учиться в Театральном училище, переступила через свою гордость, потом столько лет экономила на всем, проживала вместе с дочерью каждую ее роль, каждый успех или неудачу. Хорошо, что неудач просто не было, у Нюры настоящий талант, а трудолюбия и упорства не занимать.

И что теперь? Уйти из театра из-за дурацких политических требований, к которым Анна не имела никакого отношения? Пусть бы рабочие и студенты требовали, но балерины? Нюра весной получила статус балерины, это огромный успех. Конечно, помогли и Петипа, и Кшесинская, и даже ненавистный Любови Федоровне Дандре, но ведь получила же! Поклонники готовы на руках носить (и носят).

Мать даже застонала:

– К чему ей политика? Танцевала бы и танцевала…

Анна отсутствовала довольно долго, ко времени ее возвращения домой Любовь Федоровна успела обдумать все варианты будущего развития событий – от переезда в Москву или Одессу до заграницы. Не танцевать Нюра не сможет, значит, надо придумать, где это можно делать.

Открыв дверь, Анна увидела сидевшую прямо на полу мать и ахнула:

– Мама, что случилось?! Что с тобой?

Та подняла на дочь глаза и тихо объяснила:

– Тебя жду.

– Вставай. Долго ты так сидишь?

Анна помогла матери подняться, раздеться и повела в комнату.

– Знаешь, Нюра, я подумала, что мы можем в Одессу уехать. Там тоже театр, говорят, хороший…

– Зачем? – подозрительно поинтересовалась дочь.

– Ну, если тебя выго… Если ты ушла из театра.

Павлова села на стул и вдруг разрыдалась.

Любовь Федоровна гладила дочь по голове, словно маленькую, и уговаривала:

– И ничего страшного. Не сошелся на этом Мариинском белый свет. Он, этот белый свет, Нюра, ох, какой большой. В нем всем места хватит, только надо трудиться. А к трудностям нам не привыкать.

Анна, всхлипнув в последний раз и звучно высморкавшись, вздохнула:

– Меня не уволили. Пока.

– Но ты просила? – подозрительно уточнила Любовь Федоровна.

– Нет, я просила снять меня с «Жизели».

– Совсем?!

– Только на завтра.

Теперь мать уже ничего не понимала.

– Ты ездила к Теляковскому, чтобы просить снять тебя с завтрашнего спектакля?

– Да.

– И он?..

Анна рассказала, как было дело.

Она действительно отправилась к Теляковскому, чтобы отказаться от завтрашней «Жизели». Понимала, что это будет означать потерю такой выигрышной и интересной роли, роли, в которой она жила всей душой, как бы ни критиковал классические па Миша Фокин. Ни администрация, ни поклонники потери такой роли не простят, больше не на что будет рассчитывать.

Но и танцевать вполсилы она тоже не могла. Упасть завтра еще хуже. Честней признаться, что танцевать не может. Что за этим последует лишение роли и многого другого, возможно, даже статуса балерины, Анна старалась не думать.

– Ну и ладно, стану солисткой или вовсе корифейкой. Сама виновата.

Теляковский принял ее сразу, у него нашлась свободная минутка. Вернее, сделал знак двум посетителям, чтобы подождали. Смотрел выжидающе, не торопя. А она просто не знала, что сказать, и вдруг… расплакалась:

– Я не смогу завтра танцевать Жизель. У меня нет сил. Просто нет сил!

Хозяин кабинета встал, обошел стол, но остановился не перед рыдающей балериной, а у стены, где висел план спектаклей на ближайшие месяцы.

– Двух недель хватит, чтобы прийти в себя?

– Что?

– Я спросил, достаточно ли будет вам двух недель для восстановления потраченных на… для восстановления сил? – Не дожидаясь ответа, пояснил: – На 9 ноября переношу «Жизель». Если все еще будете чувствовать себя нездоровой, предупредите заранее.

– А завтра?

– Завтра дадут оперу ввиду вашей болезни. Идите отдыхайте и репетируйте.

На следующий день, услышав о замене спектакля и болезни Павловой, к ней примчался Фокин. Любови Федоровны не было дома – ушла в лавку, иначе не пустила бы на порог.

– Аннушка, ты больна?!

– Слабость, Миша. Теляковский разрешил пока не выступать. Две недели.

– А потом?

– А потом снова «Жизель».

Фокин присел к столу и сидел, мрачно уставившись в угол.

– Что случилось, Миша?

– По театру ходят слухи, что нас всех – меня, Тамару, тебя – просто уволят. Может, потому разрешил не выходить сегодня вечером, чтобы не дразнить поклонников? А нас вызвал к себе завтра в полдень.

Анна вздохнула:

– Ну и пусть! Мама предложила уехать в Одессу. Туда и поеду.

К этому времени вернулась Любовь Федоровна, стала рассказывать о том, как трудно что-то купить, как опасно на улицах, страшно из-за стрельбы в разных районах.

– А люди в театры идут! Это ж как надо балет любить, чтобы идти смотреть в такое время!

Павлова и Фокин переглянулись. А ведь она права – в такое опасное время поклонники все равно шли смотреть на их искусство. Как они сами могли забыть об этом? Далеко не все зрители балетоманы, для которых важен сам факт присутствия на спектакле или знакомства с балериной, больше все равно тех, для кого музыка и танец – волшебство. И если тяга к этому волшебству может победить страх, то имеют ли они право срывать спектакли?

– Миша, я чувствую себя отвратительно, словно набедокурившая девчонка. Знаешь, как в училище, когда мы делали гадости учителям и прятались друг за дружку.

– Я тоже, – вздохнул совсем недавно решительно настроенный Фокин. – Но мы не имеем права оставаться в стороне от жизни общества. И требовали все правильно. Только получилось нелепо. Ладно, я пойду, а то и правда стемнеет.

– Зайдешь завтра, рассказать о встрече с Теляковским? Только имейте в виду – я с вами, даже если нас уволят поодиночке, уйдем все сразу.

На следующий день Фокин действительно пришел рассказать о результатах беседы у Теляковского.

– Всего ожидали – что уволят, что потребуют подписать декларацию, что объявят выговоры и понизят зарплату, что о продлении контрактов не будет и речи, но только не этого!

Оказалось, что Теляковский спокойно объяснил им, что за срывы спектаклей и попытки дезорганизовать работу театра они все заслуживают серьезного наказания, но поскольку объявлена амнистия всем забастовщикам, то этим разговором порицание и закончится.

– Проявите себя в другом. Вам многое дано, употребите свои таланты на дело.

– А Валентин Пресняков?

– Нет, никого ни увольнять, ни чего-то лишать не будут. Аннушка, это тоже наша победа. Понимаешь, раньше, до Манифеста, обязательно уволили бы, как Иосифа Кшесинского…

– Что?! Иосифа уволили?

Фокин помотал головой:

– Я и забыл, что ты болеешь и в театр не ходишь.

Он рассказал, что брат всесильной Матильды Кшесинской в пылу спора не сдержался и поломал челюсть одному из актеров. По сути, может, и прав, но к чему человека уродовать? Сестра заступаться не стала, и Иосифа Кшесинского уволили за рукоприкладство, вернее, отправили на заслуженный отдых, назначив большую пенсию. А он мог бы еще танцевать.

– Получается, Иосиф пострадал за всех нас, – качал головой Фокин.

– Миша, что нам делать?

– Танцевать. Ничего другого не остается. Мариус Иванович в театр не вернется, Иванов умер, Ширяев уволился…

– Почему бы тебе не попробовать ставить спектакли, как ты всегда желал?

– Я другие буду ставить, Аня. Ты со мной?

– Да. Но мне все равно хочется танцевать и Жизель, и Китри в «Дон-Кихоте».

– Танцуй, если нравится. Но искусство все равно должно быть иным. Нельзя оставаться в прошлом веке, если жизнь давно ушла вперед. Я создам другой балет, обязательно создам, вот увидишь!

Анна улыбалась, ей так нравилась убежденность Михаила в прекрасном будущем балета и его уверенность, что все получится.

Михаил еще долго рассуждал о том, каким должен быть балет.

– Аннушка, мы не должны плыть по течению! Танец должен не просто отражать жизнь, но сам быть жизнью!

Это был не первый их разговор на такую тему. Фокин постоянно внушал Анне, что духовная составляющая танца едва ли не важнее технической, что доказала Айседора Дункан. Ее короткие гастроли в Санкт-Петербурге и Москве произвели сильное впечатление не только на Фокина.

Но Анна возражала:

– Миша, Дункан не хватает техники! Будь она лучше обучена, владей техникой танца, она смогла бы лучше передать свои эмоции. Нельзя отказываться от техники!

В конце концов Павлова заявила:

– Пуанты душевности не помеха!

Михаил смеялся, а Любовь Федоровна, слушая их спор, недовольно поджимала губы.

И что этому Михаилу от Нюры нужно? В училище девочек и мальчиков обучали отдельно, а во время репетиций, где требовались поддержки, зорко следили за тем, чтобы общение не выходило за рамки необходимого. Но стоило Павловой поступить на службу в Мариинку, она оказалась рядом с Фокиным не только на сцене, танцевала с ним в паре и, конечно, обсуждала его взгляды на балет. Тут уже никто ничего поделать не мог.

Любовь Федоровна очень боялась, чтобы ее Нюра не влюбилась в Фокина и не выскочила за него замуж. Тогда прощай балетная карьера, можно забыть о честолюбивых мечтах и некоторых весьма меркантильных расчетах. Потому, когда вокруг дочери стал увиваться красавец барон Дандре и та явно отдала ему предпочтение перед Фокиным, мать даже обрадовалась.

Этим летом Михаил женился, что почти успокоило Любовь Федоровну. У Фокиных родился сынишка, казалось, об экспериментах в балете стоило забыть, чтобы не рисковать своим положением на сцене, как забыть и о своей любви к Павловой, но ни того, ни другого не произошло. Михаил продолжал обожать Анну и смущать ее душу желанием «грести против течения».

С трудом дождавшись, когда Михаил наконец уйдет, Любовь Федоровна принялась возмущаться:

– Вот что ему тут нужно? Разве так должен вести себя человек, у которого жена и маленький ребенок?

– Мама?! – ахнула Анна. – Мы с Мишей беседовали о балете, ты же слышала?

– Да, только глаза у него блестят не по-балетному. Ой, Нюра, берегись, втянет он тебя в беду…

– Перестань! – передернула плечами Анна, воспринимавшая Михаила только как друга и немного наставника. Конечно, она видела, что Фокин к ней неравнодушен, но Миша женился, любил свою Веру, а что не сидел рядом с ней и ребенком, так кто из мужчин качает люльку?

Анну сейчас волновало другое: ей танцевать Жизель, а после «революционных» событий и разговора с Михаилом о никчемности классических па и вообще балетов она чувствовала себя разбитой. Любовь Федоровна не зря волновалась, беседы с Фокиным отнимали у Анны уверенность в правильности ее танца.

– Мама, я к Евгении Павловне.

– Я с тобой! – в такое беспокойное время Любовь Федоровна не могла отпустить дочь даже к Соколовой.

Чтобы поймать извозчика, пришлось выйти на Владимирскую площадь, а там пикет. Страху натерпелись!.. В Петербурге было электрическое освещение, но только на центральных улицах, больше на Невском. Свечной в число таких не входил, на нем пока остались газовые фонари. А фонарщики бастовали, как и все остальные.

Даже после царского Манифеста город не успокоился, простого разрешения проводить собрания было уже мало, все громче звучали политические требования: «Долой самодержавие!». Генерал-губернатор Трепов приказал холостыми не стрелять и патронов не жалеть. Это означало, что любая демонстрация, выдвигающая политические лозунги, может быть расстреляна. Но это людей не остановило. От рек крови пока спасало только нежелание самих солдат стрелять в людей.

Стычки чаще происходили не между демонстрантами и военными, а между разными сторонами митингующих. На улицы выходили и с социалистическими лозунгами, и с хоругвями, и с пением «Боже, царя храни!». Когда эти потоки сталкивались, армия и жандармы предпочитали молча наблюдать, предоставляя поле битвы демонстрантам.

Из Москвы приходили вести о стотысячной демонстрации после убийства одного из революционеров. Москва бурлила куда сильней Петербурга, Манифест там никого не успокоил.

В Петербурге по ночам не митинговали, днем баррикады не возводили, зато стоило опуститься сумеркам, а они в осеннее ненастье наступали рано, как начинались погромы. И с этой напастью полиции справиться не удавалось – громили и грабили всех подряд.

Потому ходить по вечерним улицам двум женщинам было крайне опасно, но Бог миловал, до дома Соколовой добрались без приключений, а вот почти у двери вдруг наткнулись на пятерых странного вида молодых людей. Извозчик поспешил уехать, бросив двух женщин посреди улицы. И не миновать бы неприятностей, но один из горе-грабителей узнал Павлову, закричал:

– Господа, это Анна Павлова!

Ее саму укорили:

– Госпожа Павлова, разве можно ходить в такое время по улицам?

– Я заниматься иду, – попыталась объяснить Анна чуть дрожащим от волнения голосом.

Она была готова защищаться сама и защищать мать, но геройства не потребовалось, их проводили до самой двери и пожелали спокойной ночи.

Зато перепуганная прислуга Соколовой не желала открывать. Пришлось просить подойти к двери хозяйку.

– Евгения Павловна, это Аня. Аня Павлова. Пустите.

– Вы одна?! – ахнула Соколова, открывая дверь.

– Нет, я с мамой. Мне поговорить с вами нужно.

Их провели в столовую и предложили чаю.

– Простите, разносолов нет, поскольку лавки не работают. Анечка, я за вас заступлюсь перед Теляковским обязательно. Если, конечно, мой голос что-то значит. И другие заступятся.

– Нет, заступаться не надо. Никого не увольняют.

– Но ведь ваши спектакли отменили, мне сказали, что вы больны.

– Я действительно слаба, Евгения Павловна, вот Теляковский и отменил пока спектакли. Но 9 ноября я танцую Жизель. В этом мне нужна ваша помощь. И давайте не будем обсуждать мою революционную деятельность, она неудачна. Мне в декабре еще Китри танцевать.

– Аннушка, но «Дон-Кихота» ты прекрасно знаешь! – обрадовалась Соколова. Она не участвовала ни в каких собраниях и не поддерживала «крикунов», как называла Михайлова. Хотя сама не боялась сказать резкое слово начальству в глаза. Кроме того, Соколова была рада приходу Павловой.

Год назад ее уволили из Мариинского театра как неудобную. Таких было немало, формально все сделано правильно – отслужила положенный срок, дали пенсию, но ведь силы еще были, к тому же Евгения Павловна уже не танцевала сама, а служила педагогом-репетитором театра. Она ставила с Павловой Жизель, когда Кшесинская отдала спектакль молодой балерине. Матильда Феликсовна почти все движения показала сама, хотя была уже на шестом месяце беременности, но Соколова предпочла все начать сначала, и тогда они много репетировали.

Теперь Анне понадобилась помощь в подготовке роли Китри. Конечно, она знала и музыку, и движения партии Китри, но одно дело видеть, как делают другие, танцуя рядом, и совсем иное пытаться это повторить самой.

– Евгения Павловна, достанет ли у меня техники станцевать Китри? Там ведь душевности мало, техника нужна.

Балерина задумчиво разглядывала молодую коллегу.

– Когда у тебя премьера?

– В начале декабря.

Аня смотрела тревожно и умоляюще. Любовь Федоровна тоже. Мать переживала за свою девочку едва ли не сильней ее самой.

– Придется работать каждый день.

Работа – это хорошо, работа позволяла не думать, сосредоточившись только на танце. Павлова все явственней понимала, что ее жизнь там – на сцене или в репетиционном зале. Когда звучала музыка или просто приходилось выполнять экзерсис, забывалось все остальное, отступали прочь неприятности, раздоры, зависть и интриги. Отступала даже собственная зависть и строптивое желание доказать всем, что она лучшая. Отступали мысли о Викторе Дандре.

Анна вовсе не была белой и пушистой, такие в Мариинке не выживали ни в какие века, нередко «победа» над коллегой или режиссером доставляла удовольствие, но нередко потом она чувствовала себя отвратительно, словно выпачкалась в грязи. С годами эта грязь становилась все привычней. Так можно испачкаться навсегда…

Виктор Дандре, вернувшись из Москвы, где был все это время по делам, принял свои меры. Он ничего не стал говорить Анне, но твердо решил, что ее нужно немедленно отделить от бунтарской компании и вообще поселить подальше от ненужных приятелей.

Горничная Маша девушка расторопная и услужливая, из тех, кто себя ради хозяев забывает. И кавалера у нее нет, а это важно, вернее, кавалер есть, даже жених, но где-то на заработках.

– Вот вернется, тогда уж и обвенчаемся. Непременно обвенчаемся, – убеждала Маша Любовь Федоровну, словно та возражала. Старательная горничная дочери ей нравилась.

Вечером Аня сидела, зашивая выпотрошенные пуанты. Это было обычным действием – сначала все распороть, картон буквально вырвать, заменить жесткой кожей, которая форму держит, но не ломается, набить его заново и подшить куском кожи опорный пятачок. А еще ленты-тесемки. Маша наблюдала за странным действом хозяйки, которая била молотком по носку новой обуви (атласной к тому же!), потом вырывала оттуда нутро, а потом что-то штопала.

– Барышня, да разве ваше это дело – так пальчики мучить свои? Оставьте, я все сделаю – и распорю, и зашью. Завтра с утра и сделаю.

Аня очень устала, просто смертельно, а потому была готова доверить пуанты Маше.

Утром, едва отправив хозяйку в театр, горничная взялась за дело. Ловкие сильные руки все же к вечеру устали, но проделанной работой Маша осталась довольна.

А вот с Анной от увиденного случилась настоящая истерика.

– Что?! Ты?! Сделала?!

– Я все крепко зашила, барышня. Правда, крепко. Теперь ни в жисть не распорется.

Маша заверяла хозяйку, тыча пальцем в крепкую кордовую нитку, которой через край перехватила носок пуанты, вернее, то, что еще вчера было носком.

Пришедшая проведать дочь Любовь Федоровна застала Нюру в истерическом состоянии, та перебирала пуанты, у которых вставленная взамен картона кожа была снова безжалостно вырвана, а сам носок старательно стянут в одну точку, никакого пятачка, на который опирается нога!

Маша пыталась оправдаться:

– Барышня, я же как вы – вырывала, а потом штопала…

Потеряв самообладание, Аня кричала ей что-то обидное, Любови Федоровне пришлось броситься к дочери с успокоительными каплями. Пока отпоила, пока успокоила и даже уложила в постель, мол, утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем, о Маше даже забылось. А та утащила гору пуантов в кухню и плотно закрыла туда дверь.

Любовь Федоровна укутала дочь в большой плед, гладила по голове, успокаивала, вспоминая, как хорошо жили у бабушки в Лигово, как собирали подснежники, а летом – малину, сушили травы и страшно боялись соседского пса…

Постепенно всхлипы становились все тише и реже; успокоившись, Аня уснула.

Любовь Федоровна задула лампу и, прижавшись к дочери, тоже задремала, как и Аня, не раздеваясь. Проснулась, когда уже рассвело.

В квартире было, как обычно по утрам, знобко, хотя печь уже потрескивала, и тоненьким голоском напевал песню самовар. На столе в гостиной рядами лежали пострадавшие вчера пуанты – снова распоротые со вставленной внутрь кожей.

– Маша, ты что, ночь не спала?

Девушка пояснила, заматываясь большим платком:

– Я все вернула как было. Старалась осторожно, ничего не обрезала лишнего. Прощайте, барыня, и помоги вам Господь.

– Ты куда это? – только теперь сообразила Любовь Федоровна.

– До весны у сестры поработаю, им младшая горничная нужна, а там и Степан мой вернется. Мне у вас хорошо было, да только вот барышню рассердила слишком. Прощенья прошу…

– Маша, не уходи. Нюрочка просто расстроилась сильно и устала вчера, потому на тебя накричала. Ты прости ее.

– Я не в обиде, барыня, да только и кричать на себя не позволю. Прощайте.

Уговорить остаться не удалось, и даже денег не взяла за последний месяц, объясняя, что из-за нее теперь придется заново ленты к обуви покупать, значит, расход нести.

После ее ухода Любовь Федоровна присела к столу и принялась подшивать носки пуант уже как нужно. Чего проще – позавчера показать Маше, как правильно делать, все были бы довольны.

Аня отсутствию Маши не удивилась, на объяснение, что та все распорола и ушла, пожала плечами:

– Никто не заставлял ее вмешиваться. Каждому свое, мамочка, – мне танцевать, а Маше вон полы мести.

Маша не вернулась, осадок остался нехороший, а горничную долго найти не могли, хорошую прислугу вообще трудно найти.

Может, этот случай подтолкнул, может, что другое, но Аня вдруг решила переехать в другую квартиру.

Любовь Федоровна только руками всплеснула:

– Далеко-то как! К чему тебе?

Аня посмотрела на мать непонимающим взглядом.

– Это ближе к театру и потом…

Остальное Любовь Федоровна поняла без слов – Аня решилась жить с Дандре. Она давно ждала этого и была готова к такому решению дочери, но все равно едва сдержала слезы. Переезд Ани к барону означал, что в ее жизни для матери совсем не останется места. В роскошной квартире на Итальянской Любовь Федоровна могла сойти разве что за прислугу…

Но все оказалось не так.

Аня действительно решила переехать, но не на Итальянскую, а в большую квартиру на углу Английского и Офицерской.

За пару дней до того Виктор вдруг объявил ей:

– Аннушка, у меня есть для тебя подарок.

Хотелось сказать, что лучшим подарком было бы простое предложение выйти замуж, но что она могла?

Улыбнулась чуть лукаво:

– Готова принять… И отдарить в ответ.

– Ловлю на слове. Поехали.

Как романтично…

Когда стало ясно, что едут на Английский проспект, у Павловой мелькнула мысль, что Виктор везет ее к Кшесинской. Неужели что-то устраивает в своем доме? Или Дандре решил послужить примирителем? Павлова с Кшесинской больше не дружили, напротив, находились в разных лагерях Мариинки, возобновлять с ней приятельские отношения не хотелось совсем.

Но Виктор приказал остановиться на углу Английского проспекта и Офицерской. Показал на угловой дом:

– Нравится?

– Да, очень.

– Там есть одна замечательная квартира.

Дом как дом, но если это выбор Виктора, то для нее и флигелек на Обводном раем показался бы.

Дандре предложил выйти и повел к парадной.

Анна едва дышала, словно боясь спугнуть свое счастье. Виктор снял новую квартиру! Это означало… Ой, нет, лучше не думать о том, что это может означать, не думать, пока не увидит на своем пальце кольцо.

Квартира была огромной, хоть танцуй. Для этого и снял, намереваясь дать возможность репетировать прямо дома. Особенно потряс большой репетиционный зал, выкрашенный светлой краской, почти белый, с зеркалами, в которых отражалось неяркое питерское солнце. Во всю стену палка – для экзерсиса. И места для рояля достаточно, даже если посередине исполнять па-де-труа.

– Подходит?

Она задохнулась от восторга, только кивнула, но тут же с визгом бросилась ему на шею:

– Виктор!

После продолжительного поцелуя Дандре словно невзначай бросил:

– Остальное обставишь по своему усмотрению. Денег не жалей, все оплачу.

Анна бегала по просторным комнатам, попискивая от восторга.

– Сюда будет нужна прислуга. Горничная и кухарка. Остальных можно нанимать приходящих.

Павлова чуть смутилась, почему-то показалось, что под приходящими Виктор имел в виду няню для возможного ребенка. Он смущения не заметил, вернее, отнес к известной щепетильности Анны. Павлова терпеть не могла быть кому-то должной, зато свои средства и костюмы легко раздавала без возврата.

Повторил:

– Аннушка, я все оплачу. Займешься обустройством?

– А ты? – наконец опомнилась Анна.

– Я уезжаю по делам, вернусь через две недели, тогда и отпразднуем новоселье. Договорились?

– О да! Ты удивишься, как уютно здесь будет.

Дандре уехал, а Павлова занялась обустройством квартиры.

Любовь Федоровна понимала, что рано или поздно это произойдет – не Дандре, так кто-то другой предложит Анне хорошее жилье, у всех балерин есть уютное гнездышко, Анна давно в нем нуждалась. Но мать не любила Дандре, хотя тот никакого повода не давал. Наверное, любая мать, посвятившая жизнь своему дитяти, ревнует его к чужим, а уж мама девушки тем паче.

Сердце Любови Федоровны подсказывало, что не все так просто с Виктором Дандре. Анна мечтала, что барон сделает ей предложение, ведь она уже стала балериной Мариинского театра. Это была наивная мечта, и Любовь Федоровна, как могла, внушала дочери, что бароны не женятся на балеринах, даже самых талантливых. Дочь в ответ напоминала о судьбе Параши Жемчуговой, мол, если случилось один раз, может и повториться.

– Нюра, даже твоя Кшесинская не сумела женить на себе кого-то из князей.

– Она не моя. К тому же Матильда Феликсовна такой задачи не ставила, кажется, ей уютней жить так – пользуясь покровительством сразу нескольких.

Мать только вздыхала, стараясь не задумываться над тем, что скрывалось под словом «покровительство». Снятая Дандре квартира могла означать и хорошее, и плохое. Плохо, если Анна станет простой содержанкой, не сумев избежать всеобщей участи балерин. Хорошо, если Дандре задумал квартиру как их общее жилье с видом на будущее.

Размышляла об этом и Анна.

Обе пришли к выводу, что такая перемена к лучшему, даже если предложение не будет сделано в ближайшее время.

Любовь Федоровна решила, что совместная жизнь скорее подвигнет барона на брак с Нюрой. Не радовала только возможная беременность дочери, хотя балерины позволяли себе такое «упущение», но они рожали и снова выходили на сцену. Хотя Любовь Федоровна уже давно поняла, что Дандре нужна прежде всего Павлова-балерина, следовательно, он не станет торопиться с рождением ребенка, но предполагать одно, а в жизни всегда получается не так, как планируешь.

В конце концов, мать мысленно махнула рукой: что ни делается, все к лучшему. Как будет, так и будет. Лучше щедрый Виктор Дандре, чем необходимость на всем экономить. Не секрет, что на сцену идут не только ради аплодисментов, но и ради покровителей.

Анна тоже пришла к выводу, что мать должна пока жить отдельно, только квартиру нужно сменить, чтобы была поближе. Казалось, что, как только они останутся в квартире вдвоем, Виктор наконец решится на предложение. До самого рассвета Аннушка придумывала, как это произойдет. Она перебрала все балеты, всех принцев и графов сцены, все возможные варианты счастливых финалов и с неприятным удивлением обнаружила, что несчастливых куда больше. Прекрасные возлюбленные в балетах предавали своих любимых, губили их или погибали сами.

Нет, это ее категорически не устраивало! Они с Виктором непременно будут счастливы, просто невозможно быть несчастной с таким любимым. Дандре не просто щедр (мало ли кто делает какие подарки!), он умеет красиво ухаживать, красиво эти самые подарки дарить, даже цветы непременно со смыслом и очаровательной запиской, он твердит о ее таланте и неповторимости, внушает, что она единственная и лучшая во всем…

Виктор любит ее! Конечно, любит. Просто ему нужно сначала решить вопросы с родней, которая против женитьбы на балерине.

Может, он не может решиться потому, что боится ее отказа?

Анна вдруг впервые серьезно задумалась о том, каково Дандре.

– Ой, как же я раньше об этом не подумала?

Виктор Дандре барон из старинного обрусевшего французского рода. Конечно, это не князь и даже не граф, но все равно по сравнению с незаконнорожденной…

Он не мальчишка, чтобы спрашивать разрешения у родителей или просить у них денег на содержание семьи, у Дандре давно свой доход. Но не считаться с семьей и с мнением света он не может. Свет легко простил ему связь с балериной, даже не простил, а позавидовал, это нормально, это не вызывает протеста. Но вот жениться на актрисе, даже если та одна из лучших балерин, – совсем иное.

Кроме того, Анна столько твердила любимому, что балет для нее все, что она не сможет жить без танца, без сцены, без всех этих па, поддержек, что ему, наверное, трудно представить, что Павлову можно вырвать из балетного мира. Может, он боится отказа именно поэтому? Боится, что, предложив замужество, невольно вынужден будет поставить условие уйти со сцены, потому что жена Михаила Фокина может танцевать, дети Мариуса Петипа тоже, а вот баронесса Дандре едва ли. Да, замужество непременно будет означать отказ от сцены.

Анна почувствовала почти тоску. Готова ли она сама отказаться от балета, чтобы стать женой Виктора Дандре? Это еще вопрос. Что дороже – балет или любимый человек?

– Ну почему нельзя выйти замуж за Виктора и остаться в балете?!

Аня поняла, что не готова дать ответ на этот вопрос, любой ответ заставил бы ее потом пожалеть.

И она вдруг почувствовала благодарность к Дандре, пока не сделавшему предложение.

Утром она честно рассказала о своих размышлениях Любови Федоровне. Мать подивилась разумности дочери.

– Нюра, я тоже об этом думала. Поживите вместе, а там поймете. Все равно грешна. Я отмолю твои грехи, дочь, на себя возьму.

Анна меньше всего думала о греховности своего поведения. Близость с покровителями была настолько привычна для балерин, что никому не приходило в голову осуждать. Напротив, осуждали, если кочевряжилась или глупо отвергала более выгодного поклонника. Дандре относился к выгодным, потому осуждать Павлову, переехавшую в роскошную квартиру на углу Английского проспекта и Офицерской улицы, никому не пришло в голову. Даже Михаилу Фокину.

Фокин вечно что-то придумывал, ему было тесно в рамках классического танца, тесно вообще в каких-то рамках.

Вот и теперь Миша вдруг решил, что непременно нужно научиться играть на народных музыкальных инструментах, и выбрал для себя мандолину. Его жена Вера радовалась, что не барабан или кастаньеты. У мандолины приятный мелодичный звук. Потом к мандолине добавилась домра и выступления в составе оркестров, например, неаполитанского.

Именно для него Фокин разучивал на мандолине «Лебедя» Сен-Санса.

Анне требовался концертный номер, даже на благотворительных вечерах не стоит танцевать одно и то же. Она была готова что-то разучить, только что? Мариус Иванович созданием концертных номеров не занимался, не царское это дело. Мог бы все сделать Миша, но тут была одна сложность – Фокин взял взаймы некоторую сумму денег у Павловой, вернуть которую никак не получалось. Аня была готова простить старому другу этот долг, другим и не такие долги прощала, но щепетильный Михаил и слушать не желал!

– Я обязательно отдам, Аннушка. Вот заработаю и отдам.

С «заработаю» не очень получалось, все же семья, частные уроки, которые брал Фокин, книги, постоянные посещения концертов требовали денег.

И Анна придумала!

– Миша, я нашла тебе работу.

Тот вспыхнул, но Павлова поспешила объяснить, чтобы не стал снова оправдываться и обещать отдать долг:

– Мне нужен концертный номер. Не поставишь? – Анна предостерегающе подняла руку: – Это и будет возвратом долга. Договорились?

Фокин рассмеялся:

– Ох и хитрая ты!

– А что вы сейчас такое играли? Красивая мелодия, очень красивая.

– Это «Лебедь» Сен-Санса. Может, его тебе поставить?

Анна заметила, что Иван Чекрыгин, подыгрывавший Фокину на гитаре, пробурчал под нос, что «Лебедь» уже обещан Лидии Кякшт. Но это Анну ничуть не смутило. Кто такая Кякшт? Девочка, возомнившая себя без пяти минут примой, хотя даже из кордебалета с трудом выбралась. Пусть сидит в корифейках молча. Павлова не сомневалась, что Фокин предпочтет ее не только какой-то Кякшт, но и всем остальным. Скосила глаза на Веру Фокину и чуть злорадно мысленно добавила: «Даже Веруше!»

Да, несомненно, Миша связался с Верой в отместку ей, Анне, а женился, потому что согрешил. Правда, Вера быстро восстановилась после родов и легко вернулась на сцену, а супруг все чаще придумывал для нее интересные номера. Павлова почувствовала ревнивый укол в сердце. Так могло дойти и до целых ролей!

Нет, Миша просто обязан придумывать разные па и даже целые балеты для нее, несравненной Анны Павловой! А Лидия Кякшт или даже Вера Фокина… это издержки ее, Ани, невнимания к Мише. Пожалуй, иногда нужно любезничать с ним не только по поводу исполнения совместных па-де-де, но и просто так.

Тревожное чувство приближающейся потери наложилось на грустную музыку Сен-Санса…

– Почему я не слышала ее раньше?

– Вот, послушай. Действительно лебедь. Помнишь, мы видели в пруду в Павловске?

– Помню.

– Иван, ну-ка, подыграй, – попросил Фокин и подошел к Анне.

Постановка номера заняла немного больше времени, чем звучала сама музыка. Нежная, грустная мелодия Сен-Санса была так хороша! Она вела за собой, увлекала, словно по волшебству превратив руки балерины в крылья. Произошло чудо – на глазах у всех Анна стала лебедем.

Фокин только несколько раз поправил движения рук, чтобы больше походили на крылья, и все.

Чекрыгин пробормотал:

– Это будет твой лучший номер, или я ничего не понимаю в балете…

Павлова и сама чувствовала, что родилось нечто божественное, захватывающее. Чувствовал и Фокин. Он резко выдохнул, топнул ногой и предложил повторить, чтобы не забылось.

Конечно, они еще работали над поворотами, над некоторыми деталями, но то самое первое «лебединое» осталось. И Чекрыгин оказался прав – «Лебедь», которого с годами переименовали в «Умирающего лебедя», стал визитной карточкой Анны Павловой.

Она исполнила его на благотворительном концерте в Офицерском собрании, конечно, не под мандолину, а в сопровождении скрипки, потом трижды повторила на бис и еще бессчетное количество раз во всех следующих концертах в разных городах, странах и даже на разных континентах.

Фокин занял деньги у всех, кто только мог одолжить, заложил в ломбарде свои часы и кольцо жены и принес деньги Анне:

– Аннушка, я брал у тебя в долг… Прости, что задержался с возвратом…

Анна вскинула на него полные слез глаза:

– Миша, ты хочешь отдать «Лебедя» Лидии Кякшт?

– Нет.

– Веруше?

– Нет, он твой.

– Тогда почему ты отдаешь мне деньги?

– Аннушка, я работал от души. И потом это заняло меньше получаса.

Она смотрела умоляюще:

– Миша, если ты не возьмешь за работу деньги, я не смогу танцевать «Лебедя», а мне очень хочется. – Неожиданно всхлипнула и добавила с лукавой улыбкой: – А получив оплату, ты не сможешь отдать номер кому-то еще.

– Ах ты, хитрюга!

– Есть немного, – снова лукаво улыбнулась Павлова и поторопилась на сцену, где шла репетиция.

Фокин постоял минутку, наблюдая за ней, облегченно вздохнул: «Ну и ладно» – и отправился в ломбард выкупать кольцо и часы.

Увидев свое кольцо, Вера чуть обиженно поджала губы:

– Ты все-таки взял деньги?

– Веруша, Анна такой же сочинитель номера, как и я. И никто лучше ее не станцует, ты же это понимаешь. А тебе, – он обнял жену, – я придумаю много других. Даже лучше этого.

Вера сокрушенно покачала головой:

– Думаешь, я не понимаю, что она лучшая? Только она своего Дандре любит.

– При чем здесь Дандре? Мы же о балете говорим, – раздраженно фыркнул Михаил. Да, Павлова любила этого красавца, Фокин лучше других знал, что именно любила, а не повелась на его ухаживания и подарки. Нет, Аня не такая, ее никаким золотом не купишь, только сердцем завоевать можно. У него не получилось, а вот у щеголя-барона получилось. И никто никогда не сможет раскрыть эту тайну – почему одному удается завоевать любовь, а другому нет.

Казалось, Фокин противоречит сам себе. Совсем недавно, когда в Петербурге гастролировала гениальная босоножка Айседора Дункан, он, как все, восхищался ее танцами, ее отрицанием застойных явлений в балете, отсутствия свободы выражения эмоций. Много чем восхищался, но вынужден был согласиться с Павловой, которая, хотя и восторгалась танцовщицей, невольно заметила:

– Миша, мне кажется, ей техники не хватает.

Он спорил, потом вынужден был признать: не хватает. Причем не просто не хватает, а катастрофически. Отказавшись от классики, Дункан свою технику не создала. Это привело к нескольким проблемам.

Да, она прекрасно выражала собственные эмоции вдохновенным танцем, показывала, как понимает ту или иную музыку. Но это был только ее танец, которому не научишь других, его не передашь ученикам, не запишешь никакими знаками.

– Это прекрасно! Каждое выступление новое, никакой рутины, – восторгались почитатели. – Ее танец само вдохновение.

А Мариус Иванович Петипа презрительно заметил:

– К вдохновению нужна техника. Вдохновенно долго по сцене не побегаешь.

Старый балетмейстер был прав. Станцевать целый спектакль Дункан оказалось не под силу. Ее выступления распадались на отдельные номера, а движения в них все чаще повторялись, так же как и отдельные па в критикуемых ею балетах.

Чего Павловой не хватало в работе? Этого не понимал даже бунтарь Фокин.

Они ведь похожи, всегда готовы учиться, пробовать что-то новое, хотя это новое для Павловой в новых ролях, а для Фокина новизна в самом искусстве.

Были сезоны, когда юная Павлова на сцене Мариинского танцевала все подряд – от заглавных ролей до крошечных проходов в роли вилисы, она «жадничала», не отдавая даже мелкие выходы никому, утром танцевала в одном спектакле, чтобы вечером выйти в другом. Эта ненасытность и всеядность изумляла всех.

– Чего тебе не хватает – двух новых спектаклей в неделю? Новых ролей, которых тьма-тьмущая? – смеялся Дандре.

Анна счастливо блестела глазами.

– Хочу все успеть, все станцевать самой. Хочу танцевать каждый вечер, каждый день.

Дандре соглашался:

– Иногда мне кажется, что ты танцуешь даже во сне.

– Правда? Да, мне снятся сны с балетом.
 Успех

1907 год был великолепен во всем. Почти во всем.

В середине мая группу молодежи из Мариинки отправили на гастроли в Москву в театр «Эрмитаж». Теляковскому хотелось, чтобы на молодежь посмотрели не поодиночке и с вводом в уже существующий московский спектакль, а целиком в их собственных.

Труппа получилась немаленькая – больше десятка молодых солистов и дюжина пар кордебалета. Декорации использовали московские, костюмы повезли свои, чтобы не заниматься подгонкой там.

Ехали целым вагоном весело, от взрывов хохота, казалось, тряслись сами стенки. Там жили тоже весело, работали и отдыхали дружно.

Анне очень не хватало Дандре, но она старалась об этом не думать. Дома в Петербурге, как бы ни была занята в театре, спешила домой, чтобы ждать своего Виктора, потому с коллегами в разных вечеринках не участвовала, даже если звала сама Кшесинская. А тут одна молодежь, все свои и все веселые. Но все равно Павлова только работала.

Молоденькая Маша Романова, за которой вовсю ухаживал Сергей Уланов, даже посочувствовала, поинтересовавшись у Фокина:

– Миша, Павлова не больна? Или у нее муж такой ревнивый?

– У Ани нет мужа, и она не больна. Просто для нее главное танец.

Хотел добавить «и Дандре», но не стал. Павлова наконец поняла его правоту и признала необходимость изменения самих основ балета. Это сулило начинающему балетмейстеру широчайшие перспективы. Совсем уже старый Петипа оставил Мариинский, хотя продолжал приходить и ставить отдельные танцы. Лев Иванов умер, Горский уехал в Москву и счастливо работал там, Ширяев со всем не справлялся, а Теляковский разглядел таланты Фокина, закрывал глаза на его работу на стороне и даже поручал постановку отдельных номеров.

Так и до самостоятельных балетов недалеко.

Танцевали в Москве безумно много и с огромным удовольствием, но признавали их москвичи со скрипом, даже Павлову. Сказывалось убеждение, что питерцы чопорные и слишком академичные. Но к окончанию гастролей довольны были уже все – и зрители, и исполнители.

А у сложившейся за время гастролей четы Улановых через три года родилась дочь Галина, в которой таланты отца и матери приумножились.

Летом у части труппы намечались другие гастроли – заграничные.

Серьезный финн, владелец шоколадной фабрики, увидел Павлову в Мариинке и заболел идеей показать ее в Стокгольме. Партнером назначен Больм. Он хороший танцор и хороший партнер, это не одно и то же, редко, когда танцор совмещает то и другое.

Втайне Анна надеялась, что Дандре найдет время и повод прокатиться с ними хотя бы в пару городов, но этого же и боялась. Она помнила, как встретили в Москве, где все свое и почти родное – пришлось несколько спектаклей доказывать, что чего-то стоит. Что, если и здесь придется? Ей совсем не хотелось на первых же гастролях опозориться. Конечно, это не Париж или Лондон, но если в Риге не будет аплодисментов, то со стыда сгоришь.

Нет уж, лучше без Дандре. Пока лучше.

С ней поехала Любовь Федоровна, это делало поездку Виктора совсем невозможной, но всех устроило. Правда, из Риги она была вынуждена вернуться в Петербург, что-то не так оформили в документах, но сам факт поездки Любовь Федоровну впечатлил – начала сбываться ее мечта о прекрасном будущем дочери.

Уже в Риге Павлова пожалела об отсутствии рядом Виктора – успех их выступлений был оглушительным! Рига, Гельсингфорс, Копенгаген и, наконец, Стокгольм… Новое здание Королевской оперы, и ежевечерним зрителем – сам шведский король Оскар II.

– Милые дамы, – взволнованно объявил Карл Фацер, который и оплачивал их гастроли на свой страх и риск, – вы уж постарайтесь, в зале Его величество.

– Кто?

– Король Швеции.

– Вон там, – уже шепотом уточнила Павлова, тыча пальцем в сторону занавеса.

– Там.

Теперь главным было не разглядывать королевскую ложу, забыть о том, кто в ней сидит.

Это удалось легко, стоило зазвучать музыке (они танцевали отрывки из «Тщетной предосторожности», «Очарованного леса» и еще дивертисмент, набранный «с мира по танцу», как говорил Фацер), Анна выпрямилась, глубоко вздохнула, провела руками по бокам от талии вверх, словно подтягивая саму себя, и решительно шагнула на сцену.

При чем здесь король, если нужно танцевать?

О присутствии в зале монарха вспомнила лишь когда все закончилось:

– А он, правда, сидел в зале?

– Конечно.

Король присутствовал каждый вечер, а потом Фацер объявил, что госпожу Анну Павлову приглашают во дворец на прием.

– Меня?

Кивок.

– Вас, мадам.

– Во дворец к королю?

– Да, мадам.

Это было невозможно, но случилось – за госпожой Павловой прибыла роскошная королевская карета, чтобы отвезти в королевский дворец. И хотя во дворце она уже побывала, ведь туда можно запросто попасть с экскурсией, но одно дело – прийти поглазеть в толпе, и совсем другое – быть приглашенной Его и Ее величеством.

Ехала в карете, оглядываясь по сторонам, и гадала, превратится ли карета в тыкву или дотерпит хотя бы до возвращения в гостиницу? Не превратилась, впрочем, теперь все было похоже на сказку!

Недавно после одного из первых выступлений после долгих бурных аплодисментов усталая, но счастливая Анна вдруг увидела большущую толпу, молча ожидавшую возле театра. Они не кричали, не бросали цветы, не пытались усадить на стул, чтобы донести до экипажа, а просто ждали. Стало не по себе, она поторопилась сесть в экипаж, но странности продолжались – толпа двинулась следом!

Люди проследовали до самой гостиницы, но не помешали балерине поспешно скрыться внутри.

В номере Анна подошла к двери на балкон и осторожно глянула наружу. В Швеции не принято вешать глухие шторы, закрывая происходящее внутри помещений от посторонних глаз, потому свет зажигать пока не стали.

Внизу все так же молча стояла масса людей. Несмотря на поздний час и отсутствие освещения, в ней не чувствовалось угрозы.

Павлова повернулась к горничной гостиницы, которая помогала расставлять корзины и букеты цветов, привезенных следом за балериной из театра.

– Почему они стоят и молчат? Чего хотят?

Горничная улыбнулась:

– Мадам может не бояться. Люди просто не хотят нарушать ваш покой, мешать вам отдыхать, потому молчат.

– Мне выйти на балкон?

– Думаю, да.

Анна вышла, кусая губы, чтобы не заплакать. Приветственно помахала рукой. Вот теперь ей ответили шквалом аплодисментов и восторженных выкриков!

Немного позже, не в силах заснуть, Анна писала маме:

«А потом они начали петь свои песенки. Я не знаю шведского, но попыталась изобразить в такт несколько па. На балкончике тесно, это плохо удалось, но даже такая мелочь вызвала новую бурю восторга. Этих людей нужно было чем-то отблагодарить за их внимание и понимание. Они хотели меня приветствовать, но не решались нарушить мой покой, пока я сама не позволила это сделать.

Я вспомнила о корзинах, полных цветов, метнулась в комнату и потащила все на балкон. Горничная помогла, она подавала мне цветы, пока я бросала их вниз, таким образом отвечая на проявленную ко мне любовь…»

Дандре Анна написала несколько сдержанней, но не удержалась, чтобы не рассказать о молчаливой вежливой толпе и о поездке во дворец по приглашению короля Швеции.

«Королевская чета недавно отмечала золотую свадьбу, они полвека вместе! Какая прекрасная пара, особенно Его величество – благородная внешность и осанка, совершенно седые борода, усы и волосы, но молодой блеск в глазах…»

Подумала, писать ли о предупреждении Фацера, чтобы не задевала немецкую тему, решила не писать. Король Оскар и впрямь увлекался Бисмарком и немецким порядком, что не мешало ему писать совсем не маршевую музыку и полюбить танец русской балерины Анны Павловой.

О восторге молчаливой сначала толпы Павлова говорила и Михаилу Фокину:

– Ради такого стоит танцевать!

Жизнь была просто восхитительной, полной сюрпризов, подобных гастрольным! Казалось, так будет всегда.

Но это одна сторона ее жизни, а была вторая, в которой существовали тщательно скрываемые ото всех слезы.

Анна уже не была юной девчонкой, какой вышла из училища, ей исполнилось двадцать шесть – возраст для балерины вполне взрослый, да и для женщины тоже.

У нее было все – любимое дело всей жизни балет, было множество партий, даже созданных для нее (Фокин постарался), уже было признание пусть не во всей Европе, но хотя бы в Северной, была роскошная квартира, любимый человек… Миша создавал балеты «под Павлову» – «Павильон Армиды», «Египетские ночи», часть «Шопенианы»…

Работы много, успех оглушительный, а она… скрывала от всех слезы.

Да, великолепная, божественная, неповторимая Анна Павловна почти каждый вечер в своем роскошном белом репетиционном зале плакала, стараясь не растирать слезы, чтобы не покраснели нос и глаза. Виновник ее слез предпочитал ничего не замечать, он по-прежнему жил на своей Итальянской, приезжал в театр с роскошными букетами цветов, а если не мог заехать, то присылал букет с запиской… Но в этих записках ничего не говорилось о том, придет вечером или нет. И сам барон Дандре ничего не обещал – не только жениться, но и быть вечером, заехать завтра или третьего дня. У барона Дандре своя жизнь, в которой балерине Мариинского театра божественной, неповторимой и очень успешной Анне Павловой место отведено определенное – на сцене, в белом репетиционном зале на Английском проспекте и иногда в квартире на Итальянской в качестве гостьи.

А она мечтала о том, чтобы Виктор стал хозяином рядом с ней где угодно, хоть в крошечной квартирке ее матери на Тамбовской.

Нет, тут Анна лгала сама себе, она уже привыкла к роскоши, к удобствам, дорогим подаркам, соответствующим туалетам, как и к вниманию и поклонению. К хорошему привыкают быстро, а к роскоши и того быстрей.

Анна привыкла, что все, чего бы она ни пожелала, сбывается, нужно только потрудиться. Была готова работать до седьмого или сто седьмого пота ради танца, нередко капризничая в остальном. К капризам приучил Дандре исполнением этих капризов.

Так и повелось – сбывалось и доставалось все, чего ни желала, кроме одного – замужества. А что не получается, того особенно хочется.

Так ли был нужен ей барон Дандре в качестве законного супруга? Анна любила его по-настоящему, как влюбилась с первой встречи, так и не желала замечать никого другого. И плакала у окна она по-настоящему. Но где-то внутри все же было понимание, что если он женится, то станет подкаблучником. Не потому, что сам таков, нет, – Анна добьется.

Но он не заводил разговор о женитьбе, и Анна отыгрывалась на остальном. Она откровенно капризничала – Виктор терпел, закатывала скандалы – уходил и сразу же возвращался с еще большими букетами и дорогими подарками.

Со стороны посмотреть – капризная, самодовольная барышня, но внутри затаилась, сжавшись в комочек, та самая маленькая Нюра, которую с первой попытки даже не допустили к вступительному экзамену в училище, потому что мала и слаба. И выпрямлялась эта Нюра только на сцене, когда танцевала чужую страсть, чужую боль. Знавшие Павлову вне сцены поражались – словно два разных человека, без музыки и света рампы капризная, надменная, иногда невыносимая, а в танце божественна. И никому не было дано заглянуть в страдающую, мятущуюся душу, увидеть, что боль танцует не Никии или Жизель – свою собственную, ту, о которой никому не рассказывает, которую не показывает.

Никто не знал, что в действительности в душе у этой тоненькой, грациозной девушки.

Так осталось на всю жизнь – капризы, иногда доводившие окружающих до белого каления, и тончайшая нить переживаний, отраженная в неповторимой пластике танца. В ней жили две Павловы, соединяясь в тот момент, когда начинала звучать музыка, вернее, внешняя самовольная и надменная выпускала на волю настоящую, и зал, каким бы он ни был и где бы ни находился, замирал от восторга, чтобы по окончании после нескольких томительных мгновений тишины взорваться восторгом.

Капризы и истерики забылись, зато осталась память о «Лебеде» и поразительной пластике танца, которая невозможна без настоящей души.

У Дандре гость – знакомый Анне по театру (хотя, какой знакомый, здрасте – до свидания) Сергей Дягилев, чиновник, которого совсем недавно из театра выставили за какие-то злоупотребления или недосмотр. О Дягилеве хорошо отзывался Миша Фокин, Аня вспомнила восторженные отклики о мирискусниках, возглавляемых этим самым Сергеем Павловичем.

Глядя на него, не верилось, что этот вальяжный барин с импозантной седой прядкой надо лбом способен вообще заниматься чем-то кроме доставления удовольствия самому себе. Хотя, может, он и доставляет себе удовольствие, организовывая выставки российских художников и спектакли российских артистов в Париже.

Поиски Дягилевым живописных шедевров Павлову интересовали мало, но разговор у мужчин уже шел о театре, а здесь Анна оставаться равнодушной не могла никак.

Она вопросительно посмотрела на Виктора, словно спрашивая, не помешает ли беседе, тот поторопился представить Сергея Павловича Павловой. Дягилев прегалантнейше поцеловал ручку, сказал, что наслышан о ее таланте и успехах, хотя сам к балету равнодушен.

Дандре с удовольствием рассмеялся:

– Берегись! Тот, кто всего лишь не разбирается в балетных терминах, рискует быть отлученным от прекрасной ручки Анны Матвеевны, а уж если ты не любишь балет, то вовсе рискуешь быть записанным в разряд преступников!

Что-то в его рассуждении не понравилось Анне, наверное, насмешливый тон, но она не удержалась и принялась яростно защищать прекрасное искусство.

Немного погодя Дягилев просто поднял руки вверх.

– Сдаюсь на милость Прекрасной Дамы! Балет – лучшее из искусств, и не любить его равносильно самоубийству.

Спорили они еще не раз, Дягилев убеждал, что балет отстал от жизни на сотню лет.

– Вот что вы танцуете? Истории о принцах и принцессах, о греческих богах, а то и вовсе непонятно о ком. Все у вас приукрашено, неестественно.

Павлова вспоминала споры с Фокиным и понимала, что в чем-то они с Дягилевым правы, но соглашаться не хотелось.

– Выходит под прекрасную музыку прекрасная балерина и демонстрирует свое умение танцевать. При чем здесь какой-то сюжет? Музыка, не спорю, хороша, даже прекрасна, но зачем так долго? Пять актов, антракты… Пока в буфет в антракте сходишь, что было в первом действии, забудешь.

– Но как же быть, по-вашему, выходить по очереди и показывать отдельные танцы? – горячилась Анна.

– Ставить одноактные балеты. Тогда ни артисты, ни зрители не устанут. И переживания легче показать можно. Без нелепых вставок па-де-труа, па-де-катр…

– Аннушка у нас сторонница классического танца, – заступался за Павлову Дандре.

– Да, сторонница! Это же просто красиво.

Но в одном она с Дягилевым и Фокиным была согласна – слишком много на сцене простого украшательства. Как бы ни нравились самой Анне вариации, но если они ради демонстрации одной техники, то лучше бы не было.

– Миша Фокин твердит, что балет не должен прерываться аплодисментами, это разбивает действие, сбивает смысл.

Дягилев возражал:

– А вот тут я не согласен. Если зрителя заставить тихо сидеть от начала до конца, больше не придет.

– Но действительно сбивает!

– Вот и танцуйте одноактные балеты, чтобы в конце каждого аплодировали вдоволь, а после антракта начинали смотреть другой балет. И ставить легче, и толпа кордебалета на сцене не нужна.

– Это в тебе, Серж, коммерсант говорит, – смеялся Дандре.

– Чем плоха коммерция даже в балете? Пусть небесные создания танцуют, а мы, земные, будем им все организовывать.

Позже Дягилев активно собственный совет использовал, в его Сезонах одноактных балетов было немало, но большой кордебалет тоже присутствовал.

В тот вечер Дягилев со смехом рассказывал, как в Париже принимали Шаляпина.

– Шаляпину в образе царя в «Борисе Годунове» по ходу спектакля требовалось «увидеть» призрак и отшатнуться от него. Федор так шарахнулся, защищаясь руками от видения в переднем углу сцены, что публика, сидевшая в первых рядах, шарахнулась тоже, хотя ни слова не понимала. А какая-то дама даже закричала в ужасе. Пришлось просить Шаляпина «видеть» призрак в другом углу – у кулис.

Павлова от удовольствия хлопала в ладоши:

– Ах, как замечательно!

– Это не все, – снисходительно улыбался красавец с белой прядью надо лбом. – Во время следующих спектаклей зрители тоже «видели» призрака, указывая друг дружке на кулисы. Какой-то репортер даже интересовался, как мне удалось привезти с собой призрака, мол, призраки не меняют места. Пришлось объяснить, что это французские не меняют, а с русским удалось договориться.

Вдоволь насмеявшись, Анна вздохнула:

– Как я завидую оперным – получить такую возможность выступить в Париже не поодиночке, а всем вместе!

– А что завидовать – поехали.

– Куда?

– В Париж. На следующий год повезу и балетную труппу тоже. С живописью и оперой уже немного познакомились, пора и балет показать.

Анна нерешительно посмотрела на задумчивого Дандре. Барон прекрасно понимал, что такие гастроли Павловой обойдутся ему в круглую сумму, к тому же придется помогать Дягилеву без малейшей надежды вернуть деньги.

Но Дягилев пролил бальзам на душу:

– Кшесинская начала хлопотать перед Великим князем Владимиром Александровичем, чтобы Министерство Двора выделило сумму. Посулили двадцать пять тысяч серебром и Эрмитажную сцену для репетиций. Правда, пришлось обещать нашей приме роль и успех в Париже.

– Она же танцевала там и, говорят, имела успех? – чуть поморщился Дандре, который терпеть не мог не только саму Кшесинскую, но и любые упоминания о ней.

– Да, но она же мнит себя во главе российского балета и жаждет это продемонстрировать в Париже.

Аня нахмурилась. Если поедет Кшесинская, то и блистать будет тоже она. Прима не допустит, чтобы кто-то затмил ее. Снова быть на вторых ролях или выступать в очередь с Матильдой Феликсовной? Но Павлова уже вкусила ощущение лидерства и превосходства, когда равных нет, остальные на ступеньку ниже.

– Не знаю… А что танцевать?

– Пока не думал, но ваш с Фокиным «Лебедь» должен быть обязательно.

«Лебедь» – это хорошо, просто прекрасно, но как же остальное? Павловой одной роли не просто мало, она привыкла к нагрузкам, к безостановочному движению, к постоянному обновлению репертуара, даже если следующая роль состоит из набора привычных па и чувства те же.

Дягилев обещал подумать…

А для Анны куда важней было, чтобы подумал Дандре. Это наваждение не могло продолжаться вечно. Репетиции, спектакли, рестораны после, иногда визиты на Итальянскую, букеты, подарки… Не то, все не то…

Виктор никогда ничего не обещал, он не клялся в любви, не предлагал жениться, даже не заводил об этом речь, не говорил об их будущем. Павлова ждала – Дандре отмалчивался. Она уже была балериной, все признавали, что будет примой после всесильной Кшесинской, что лучшая, самая талантливая и работоспособная. И десяти лет после выпуска не прошло, а перетанцевала чуть не весь репертуар. Одно имя на афише собирало полные залы.

Могла ли Анна променять все это на положение жены Дандре?

Иногда она честно задумывалась об этом и не могла понять себя. У Ани две любви на всю жизнь – к танцу и к Виктору. Какая сильней? Но неужели обязательно выбирать? Миша Фокин женат на Вере, и та прекрасно танцует. Многие балерины замужем совсем не за актерами. Думала об этом и понимала, что одно дело – быть замужем за балетмейстером или театральным критиком, но совсем иное – за бароном. Баронесса, выступающая на сцене в коротеньких тюниках, это нонсенс.

И вообще, мог ли барон Дандре жениться на дочери отставного солдата?!

Но маленькая головка на лебединой шее надменно вскидывалась: она давным-давно не дочь какого-то Матвея Павлова, она Анна Павлова – несравненная, божественная… Казалось, все вокруг давно забыли о ее происхождении и состоянии. А сам Дандре, разве он когда-нибудь напоминал, что она рождена не в роскошном особняке, а в военном лазарете, что получила образование не у французской или английской гувернантки, а у преподавателей училища, что танцевать училась не у модного учителя танцев, а у Вазем или Гердта? Последнее куда лучше.

Дандре никогда не упоминал, он вообще не вел разговоры на те темы, в которых Павлова разбиралась слабо, Виктору удавалось очаровывать, не демонстрируя свое превосходство, при этом он умело подчеркивал превосходство самой Аннушки. Как тут не потерять голову?

Она потеряла давно, но теперь таяла и надежда стать мадам Дандре.

Аня ехала с Итальянской к себе на Английский проспект (какая огромная разница, словно в разных мирах живут!) и раздумывала.

Экипаж барона всегда к ее услугам, завидев балерину, ей приветственно махали рукой и приподнимали шляпы знакомые, все знали, почему Анна Павлова в изящном (как и все остальное у него) ландо Дандре. От Итальянской до Английского не так уж близко, кучер покосился на загрустившую девушку и вдруг предложил:

– А прокатимся-ка по набережной?

Анна вскинула голову, улыбнулась:

– Поехали.

Крюк, конечно, зато какой!

Выехали по Невскому на Дворцовую площадь, повернули на Английскую набережную… Павлова залюбовалась стрелкой Васильевского острова на той стороне, Медным всадником на этой. Но и за Медным Петром кучер устроил сюрприз – повернул к Исаакиевской площади и по Вознесенскому проспекту до самой Офицерской, а там по ней мимо родного театра до дома.

– Спасибо, Тимофей Степанович.

Тот смутился:

– Не за что, Анна Матвеевна. Всегда рад вам услужить.

Дома она прошлась по квартире, разглядывая все иными глазами.

Уютно, своеобразно, мило.

Все прекрасно, кроме одного – Виктор так и не стал здесь жить.

Сначала на осторожные расспросы матери отвечала, что Виктору просто нужно привыкнуть к своему новому положению почти женатого человека, он ведь столько лет жил холостяком.

– Мамочка, это нам, женщинам, все легко, а мужчинам трудно привыкнуть к самой мысли о зависимости.

Любовь Федоровна соглашалась:

– Ну да… ну да…

Но Аня видела, что мать думает иначе и в будущее замужество дочери просто не верит.

Однако объяснять приходилось не только матери, но и самой себе. Сначала оправдывала Виктора привычкой к независимой холостяцкой жизни, потом сопротивлением родственников, потом придумала, что он не желает мешать ей делать карьеру в театре. Все верно – либо семья, либо театр.

Дандре никогда не водил Анну туда, где бывал сам. В клуб ладно, но ведь не возил ни на какие светские мероприятия, всегда только в рестораны, где бывали все те же балетоманы. У него словно были две жизни – одна своя, закрытая для Павловой, и вторая с ней среди балетоманов, таких же как он сам. Анна старалась гнать мысли о том, что так обращаются с дамами полусвета.

Так жила не одна она, даже Матильда Кшесинская, вращавшаяся в самых высоких кругах, знала свое место – если прилюдно, то по разные стороны рампы, а милая болтовня только среди своих. Она могла прекрасно выглядеть, иметь массу поклонников среди князей, но никогда балетную приму Матильду Кшесинскую не пригласят на светский раут, не посадят за стол рядом с княгиней или графиней, не пришлют приглашение на костюмированный бал в Аничковом дворце или в Зимнем.

Но ведь Виктор не таков, для него глупые условности не так много значат, он прост, хотя и прекрасно воспитан. И потом они живут в двадцатом веке! Это же не средневековые порядки.

Все же Анна втайне надеялась стать мадам Дандре. Сначала казалось, что это произойдет вот-вот, просто завтра, в крайнем случае, послезавтра… Или на следующей неделе… Или когда Виктор вернется из очередной поездки… Или после Рождества… Следующей весной…

Он никогда ничего не обещал, даже упрекнуть не в чем. Виктор просто преподносил цветы, оплатил аренду квартиры на год, потом счета за обстановку, дарил подарки, платил прислуге… Был щедр и предусмотрителен, стараясь, чтобы Анне не приходилось ни о чем просить. Но не понимал, что у нее одна-единственная просьба: услышать предложение руки и сердца.

Эту просьбу она никогда бы ему не высказала!

Но ждала. Сначала предложения выйти замуж, потом предложения родить детей, хотя бы одного малыша. Ничего страшного, Кшесинская вон родила от князя Андрея Владимировича и на сцену вернулась.

Потом Аня ждала хотя бы объяснения в любви.

Все ли мужчины столь недогадливы или только Дандре, но никаких предложений или объяснений Аня не дождалась. Спрашивать считала ниже собственного достоинства.

Нередко, сидя у окна в ожидании любимого (никогда ведь не было уверенности, что придет, у него своя жизнь, в которой ей отведено немного места), давала слово, что завтра же порвет с ним! Но видела белозубую улыбку, слышала бархатный голос и таяла, словно свеча от пламени. Анна любила, а потому была перед Виктором беззащитна.

Когда Кшесинская попыталась за год до Дягилева вывезти свой балет, вернее, саму себя с некоторым сопровождением в Париж, особенного успеха не случилось. Потом Дягилев попросил помощи, и Кшесинская с удовольствием принялась хлопотать, нимало не сомневаясь, что уж в этом случае имеет право на положение примы в Дягилевских сезонах.

Потом произошло ужасное – внезапно умер Великий князь Владимир Александрович, но никто не сомневался, что обещанные при нем двадцать пять тысяч серебром будут получены, ведь не от себя же Владимир Александрович их давал!

Но Дягилев допустил ошибку в расчетах. Он вовсе не собирался навязывать Парижу Матильду Феликсовну, как бы ни была та хороша на сцене, он хотел привезти что-то необычное, а Кшесинская… это почти прошлое, она из эпохи Петипа. Нет, Парижу нужно иное, то, о чем твердит Фокин. Дягилев нутром чувствовал правоту этого танцора, который и сам по-старому танцевать не желает, и другим не дает.

Но новых балетов пока не было, и брать их неоткуда, пришлось со скрипом соглашаться на старые, однако Сергей Павлович ввел в них Нижинского, заметно усилив его партии. Теперь все внимание переключалось на высочайшие прыжки Вацлава и его умение «зависать» в воздухе.

При чем здесь какая-то Кшесинская? Пусть блистает на сцене Мариинского в похожих до тошноты партиях перед такими же похожими до тошноты завсегдатаями. Партер и ложи раз и навсегда оккупированы балетоманами со стажем, а раек в расчет не берется.

Поставив Кшесинскую в один ряд с молодыми балеринами, а то и вовсе на вторые роли, Дягилев фактически лишил ее возможности блеснуть перед парижской публикой и тут же за это поплатился. Разве могла Матильда Феликсовна простить такое вопиющее неуважение к своим талантам и возможностям? Царица Мариинки нажала на соответствующие кнопки… и Дягилев лишился не только обещанных двадцати пяти тысяч, но и возможности репетировать и использовать декорации Эрмитажного театра.

Это была полная катастрофа, только создававшаяся труппа практически оказывалась на улице.

Дандре осторожно посоветовал Павловой не рассчитывать на Дягилева, как бы тот ни был гениален и изворотлив.

– Аннушка, не лучше ли тебе закрепить свое место в Мариинском?

Павлова фыркнула:

– На полшага позади Кшесинской?!

Анна сидела, разминая, растирая ступни. Ноги болели всегда, не было минуты, чтобы эта боль отпускала, таков удел всех стоящих на пуантах, расплата за легкость движения на сцене – постоянная боль в ногах. От того, что к ней привыкаешь, эта боль не становится слабее или легче. И забывать о ней удается только в минуты танца.

Но это минуты, а кроме минут в сутках есть часы. Тогда тяжело, больно до слез.

Павлова помнила успех в Стокгольме, очень хотелось не просто повторить его в Варшаве и Берлине, но и продемонстрировать Дандре. Одно дело – аплодисменты и крики «браво!» в Мариинском, где приветствуют прежде всего балетоманы, а то и подкупленный раек, но совсем иное реакция зрителей, которые видят впервые. Успех у незнакомого зрителя куда ценней.

Анна знала, что если смогла завоевать сердца спокойных шведов, заставить их стоять под дождем под окнами гостиницы, то сумеет очаровать и всех других. Пусть Виктор увидит ее триумф, пусть убедится, что не зря столько лет способствовал ее карьере. Ему будет приятно.

Казалось, чего проще – испросить отпуск и отправиться следом за труппой? Павлова даже не настаивала, чтобы он жил в тех же гостиницах, нужно лишь, чтобы сидел в зале и радовался.

Но Виктор отказался ехать, отговорившись занятостью. И в Париж на Дягилевские спектакли тоже отказался. А потом она случайно услышала, как Дандре говорит по телефону, что будет в эти недели совершенно свободен.

Аня пожаловалась матери, больше некому. Она рыдала, закрыв лицо руками, а Любовь Федоровна уговаривала, гладя по голове, словно маленькую:

– Ты понять его должна, Нюрочка. Он барон, статский советник, важный человек, как ему ехать за балетной труппой? Даже если бы мужем был, все равно…

Тогда Анна успокоилась, позволила себя уговорить, что барону не годится разъезжать с балетной труппой, да и в Париж тоже не стоит ехать, там всегда полно русских. Это скомпрометирует не только его, но и саму Павлову.

Сам барон не оправдывался вообще никак, не считая себя обязанным. Разве мало того, что он дарит, преподносит, носит и выкупает то драгоценности, то меха, то зонтик… Нет, он был даже не против женитьбы на Павловой, но это потом когда-нибудь, когда она перестанет танцевать. Барону наблюдать, как его супруга выступает на сцене в коротеньких тюниках или вскидывает ножку в гран-батмане, не годится. Да и вообще, бароны не женятся на балеринах, неужели мало простой привязанности и обожания? Странный народ эти женщины, им непременно венчание подавай, словно без этого никак.

Павлова уезжала обиженной, несмотря на то, что Дандре вопреки возможному осуждению приехал на Варшавский вокзал провожать. Держалась отчужденно, попыталась намекнуть, что может и не вернуться.

– Аннушка, Париж, конечно, великолепен, но русской душе место в России.

Она вскинула большие глаза, вздохнула:

– Вы правы, барон.

На Варшавском, да и любом другом вокзале не только России, но и всей Европы, темно, несмотря на стеклянный купол, укрывающий пассажиров от непогоды. Просто этот купол переставал быть прозрачным очень быстро, сколько бы его ни мыли – сказывалась паровозная копоть. Может, потому слезы в прекрасных глазах Павловой не были заметны?

Когда поезд тронулся, Дандре долго смотрел на тонкую фигурку в окне темно-коричневого вагона «Норд-экспресса», увозившего Павлову к какой-то новой жизни. Почему новой, Виктор не знал, но чувствовал, что перемены непременно будут, и серьезные.

– А все этот Серж… – проворчал Виктор, хотя уехала Анна вовсе не с труппой Дягилева, ей предстояли сначала выступления в Варшаве, Праге и Берлине, а только потом блистательный Париж.

Сама Анна тоже чувствовала, что что-то изменится, она долго стояла у окна роскошного вагона, бездумно глядя на проплывающие мимо перелески, деревеньки, бесконечные мосты, по которым грохотал поезд.

Прием в Берлине был прекрасным, Павлова уже ничуть не сомневалась, что она настоящая прима. Эти гастроли спасли от полного жизненного краха после объяснения с Виктором. Всегда с того самого дня, как она начала танцевать, Аню выручала работа, спасала даже от самой себя. Так и сейчас – репетиции до полной потери сил, выступления, снова репетиции… И аплодисменты.

К аплодисментам Аня привыкла, они стали просто частью выступления. Спектакль делился на две части, пусть и неравные по длительности, – сначала она выходила на сцену в роли, определенной спектаклем, даже если набор па и вариаций повторялся из балета в балет, а потом в роли Павловой на поклоны. Зрители требовали эти поклоны, ждали возможности преподнести цветы, кричать «браво!», скандировать «Павлова!».

И никто не задумывался о том, каково артистам. Тело и даже сама душа еще живет ролью, в нее входишь не сразу, подолгу настраиваясь перед спектаклем, из нее невозможно выйти вдруг, принимая букеты и приветственные крики.

Есть актеры, которые ради этих поклонов выступают, даже живут, они с радостью принимают благодарность за хорошо выполненную работу на сцене, и это справедливо, правильно. Но есть те, кому невыносимо трудно выходить из роли, кто готов сто раз умереть в положенной сцене, чем трижды вдруг переключиться из сценического действия на действительность.

Для Павловой выходить на поклоны означало снова играть роль, на сей раз роль балерины. Это не беда, но роль одна и та же каждый раз, совсем иная, чем только что протанцованная, пережитая, на которую не успевала перестроиться.

Воспитанная в строгих правилах балета, Павлова терпеливо роль Павловой играла, и только через много лет, уже будучи абсолютной звездой танца и имея мировую известность, вдруг закатывала необъяснимые истерики по мелким поводам сразу после очень успешных выступлений. Никто не мог понять, ее осуждали, считали эти придирки и истерики капризами избалованной примы, норовили испариться со сцены раньше, чем мадам начнет заливаться слезами и швырять в своего импресарио чем попало, вплоть до пуантов и букетов.

Но тогда импресарио еще не было, а были гастроли и много-много работы, которая приносила много-много аплодисментов и цветов.

Труппа Дягилева уже начала четвертый сезон в Париже, но у Павловой пока продолжались выступления сначала в Варшаве, потом в Берлине. Она не торопилась, сама не зная почему.

А ведь все было просто – Дягилев – это не Дандре. От него ничего не скроешь, он давно догадался о проблеме взаимоотношений между Виктором и Анной. Да и кто не догадался бы. Но одно дело – догадываться и совсем иное – видеть. Дягилев видел, что Анна решилась променять самое дорогое, что у нее было, – танец – на возможность стать мадам Дандре. Не ради того, чтобы стать баронессой, а просто понимая, что Виктор больше не может просто содержать любовницу, он становится посмешищем. Удивительно, но никто не осудил бы барона, женись он на девушке своего круга и одновременно содержи вторую семью с Павловой, но вот так… столько лет… Фи! Недостойно.

Аня попыталась вычеркнуть Виктора из своей жизни, забыть, но это не удавалось. Справиться получилось не скоро, помогла все та же работа, а встреча с Дягилевым сулила новые воспоминания и вопросы. А еще грозила разрушить старательно возводимую стену. Павлова сознавала, что, появись вдруг в Берлине Дандре, не устоит. Любовь не прошла, никуда не делась, она внутри, потому сердце так болит…

А в Париже Фокин под грохот молотков рабочих, срочно превращавших партер театра Шатле в ложи, метался по запыленной сцене, стараясь перекричать все и всех, объясняя, ужасаясь и впадая в отчаянье. До первого спектакля оставалось совсем немного времени, а не готов был не только зал, но и сами спектакли.

Анна плыла в «Лебеде», отрешаясь от всего, что осталось дома, в Петербурге, от Дандре, от самой себя прежней, пока остальные готовились к триумфу русского балета в Париже.

– Анна, договорись, ты должна приехать в Париж хотя бы на премьеру! Пусть на один день, потом вернешься в Берлин! Ты должна, первым спектаклем пойдет «Армида»! – срывая голос, кричал в телефон Фокин.

А она спокойно отвечала, что прекрасно станцует Вера Карали.

– Ты с ума сошла?! Это твой спектакль, мы же с тобой делали!

Анна не стала объяснять, что, поставь они сначала «Сильфид», в арабеске из которых она была нарисована Серовым для афиш Сезона, возможно, и примчалась бы из Берлина, бросив все. Но ради Армиды просить никого ни о чем не станет. И что за нелепая мысль переименовать «Шопениану» в «Сильфид»! Публика непременно спутает с балетом в исполнении Тальони. Но Дягилев почему-то настоял, а Фокин согласился.

Париж действительно был оклеен афишами, на которых Серов углем и мелом нарисовал Павлову в арабеске из вальса до диез минор. Этот изящный рисунок стал эмблемой не только четвертого сезона, но вообще «Русских сезонов» Дягилева.

А танцевать «Павильон Армиды» или «Клеопатру», как Дягилев обозвал «Египетские ночи», Павловой не хотелось совсем. Причин было несколько.

«Павильон Армиды» Теляковский заказал Фокину еще в 1907 году. Это был настоящий прорыв для Михаила – первый большой балет! Не отдельные номера, не вставки или редакции чужих произведений, а свой. Конечно, Армиду предстояло танцевать Павловой, никого другого Фокин не мыслил. И для Павловой первая роль, написанная для нее («Лебедь» появился на месяц позже).

Но Анне роль почему-то не понравилась. Танцы прекрасные, их много не только у Армиды, но и вокруг, просто буйство танцев. Она ничего не объясняла Фокину, не в силах и сама понять, почему не чувствует свою героиню.

Зато легко поняла Кшесинская:

– Там танцевать нечего. Показать-то есть что, а переживаний нет.

Сама Матильда Феликсовна потом не раз с удовольствием танцевала Армиду, но всегда подчеркивала, что ее амплуа – блестящая техника.

У Павловой другое – именно переживания. Услышав Матильду Феликсовну, поняла, что та права, но ведь уже ничего не изменишь.

А Дягилев еще и свое внес, он делал ставку на мужские партии в балете.

Непривычно? Конечно. Столько всего болтали, что это из-за особенной любви к Вацлаву Нижинскому, что Дягилев его так вытягивает, как другие своих балерин… Это была правда, но только Дягилев не вытягивал, Нижинского тянуть не приходилось, тот, кто хоть раз видел его прыжки с зависанием в воздухе, был очарован навсегда.

Нижинский, а не Карсавина или даже Павлова, стал звездой этого сезона. В Париже балет вообще изгнан со сцены, а уж о мужских партиях и не слышали, их и во времена молодости Петипа девушки-травести танцевали. И вдруг такое чудо!..

Может, потому вдруг сменила милость на гнев Кшесинская, отказавшись участвовать и добившись отмены поддержки? Предчувствовала, что останется на вторых, а то и третьих ролях? Матильда Феликсовна дама умная и опытная, лучше остаться дома или отдыхать на Лазурном Берегу, чем выходить на поклоны позади кого-то.

Анну это заботило мало, ее занимали собственные дела и переживания.

Увидев, во что Дягилев превратил «Египетские ночи», переделав не только название, но саму суть ради выступления в роли Клеопатры Иды Рубинштейн. Главной героиней становилась египетская царица – безжалостная убийца, а не юная влюбленная Вероника. Тонкий рисунок роли Павловой не просто терялся, он тонул в обилии ярких расцветок тканей, синих париков, множества ненужных артистов кордебалета, грохоте якобы египетских инструментов, цветов, прыжков, ужимок…

– Миша, почему ты позволил уничтожить саму суть этого балета? Мы же задумывали его совсем не так! Он о торжестве любви, а здесь что угодно, только не победа любви над смертью.

Сказала и замерла от его взгляда.

Когда год назад они создавали «Египетские ночи», в которых танцевали она Веронику, он Амуна, главной была любовь между их героями и победа их любви над жестокой Клеопатрой, символизирующей смерть. Но смерть оказывалась просто сном и любовь побеждала. В новой версии побеждала смерть.

Наткнувшись на взгляд Фокина, Анна ужаснулась мысли, что любовь действительно не всегда побеждает, и не только смерть – просто жизненные обстоятельства! Или это не любовь?

С таким трудом обретенное во время блистательных выступлений в Берлине спокойствие вмиг оказалось разрушено.

– Аннушка, ты что? Что с тобой?

– Прости, Миша, просто устала.

– Так отдохни сегодня, чтобы к завтрашнему спектаклю набраться сил. Или сказать Дягилеву, чтобы тебя заменили? Тамара Карсавина сможет, если тебе тяжело.

Он был готов так легко заменить ее Тамарой?! Конечно, Карсавина великолепна и знает все ее роли, но как же так?.. Почему-то подумалось:

– Еще одно предательство.

Теперь она соглашалась с новым финалом спектакля и была готова оплакать не только Фокина-Амуна, а всю их прежнюю дружбу и жизнь.

Чужим казалось все – буйство красок роскошных декораций и костюмов, оглушающая, набранная из отрывков музыка спектаклей, даже гений Вацлава Нижинского.

Не радовали даже бурные аплодисменты, которыми встречали их с Вацлавом появление на сцене. Впрочем, тут было большое «но» – Анне начало казаться, что восторженные возгласы больше предназначены Нижинскому, чем ей. Может, публика собралась соответствующая, может, из-за необычности – мужской балет во Франции практически не существовал, все забыли, что партнер на сцене способен что-то танцевать и сам, а не только служить подпоркой для балерины. Только-только обретя не один лишь статус примы, но ощущение того, что ею стала, Павлова вдруг почувствовала, что что-то новое, незнакомое и в чем-то неприемлемое выбивает почву из-под ног.

Миша бунтарь от природы, он отчасти получил то, к чему стремился – возможность делать другой балет, нарушая каноны классического. Тамара Карсавина тоже бунтарка, она готова к такому обновлению, принимала его душой. Павлова совсем не против обновления, новых идей, новой музыки, новых костюмов и декораций, но это не ее, она не любила, когда всего чересчур, а у Дягилева, возможно, в погоне за эффектом, из-за желания потрясти парижскую публику до основания этого «чересчур» было с избытком.

Когда Анну Павлову спросили о ее отношении к сезону, ожидая услышать об успехе, она ответила, что русский балет был преподнесен, как на Западе преподносится русская кухня – всего слишком много. Когда много, вкус отдельных блюд теряется.

Анна хотела бы объяснить Фокину свои сомнения и опасения, сказать, что «Лебедя» нельзя исполнять в ряд с «Клеопатрой», в которую превратили их «Египетские ночи»… Хотела, но Фокин был занят, ему не до старой подруги, он работал с Карсавиной и Нижинским.

А больше поговорить не с кем.

Такой одинокой Аня себя не чувствовала никогда, даже в училище, свернувшись под одеялом калачиком и осторожно промокая горькие слезы, она знала, что завтра можно попросить у кого-то помощь или совет, что недалеко мама, завтра в класс придет Екатерина Оттовна, будет успокаивающе болтать, заплетая косу, горничная Феня, подаст руку для поддержки Миша Фокин…

Теперь не было никого, зато был повышенный интерес прессы, бесконечные фотографии, вопросы, часто весьма неприятного свойства: почему она не замужем и намерена ли иметь детей, не ревнует ли к популярности Вацлава Нижинского, видит ли себя в новых балетах Фокина и следующих сезонах Дягилева…

Анне хотелось забиться в какую-нибудь щель, укрыться от всех и тихо плакать. Как она сейчас завидовала улиткам, у которых домики с собой!

Но забиться нельзя, она на виду.

К тому же это означало бы проигрыш, а Анне хотелось всего лишь поплакать, но не погибать. Фокин был занят разными новшествами, репетировал с Карсавиной, спорил с Дягилевым и пытался объять необъятное, ему не до подруги. К тому же они и друзьями уже не были, Фокин не простил непонимание «Армиды», так любовно выписанной нарочно для нее. «Лебедь», конечно, хорош, но достался слишком легко, к тому же Павлова сама создала половину номера. А вот «Армида»… Но то ли она не поняла, то ли он…

Дружба разладилась, у Миши на плече не поплачешь, а больше не у кого. Тамара Карсавина тоже занята и новыми ролями, и спектаклями, и успехом. Анна почувствовала себя страшно одинокой, одной во всем мире.

Где-то далеко, в Петербурге, была мама, но и с ней уже нет прежней душевной связи, а все из-за Виктора. Любовь Федоровна не укорила бы дочь, но и не поняла. К тому же Петербург – это Дандре, любая встреча с ним и даже простое понимание, что он где-то рядом, станет катастрофой. Сама мысль о возможности встретиться с ним рвала сердце.

Но сезон заканчивался, в Мариинском выступать не скоро, куда деваться?

Вокруг словно стервятники, почуявшие запах падали, крутились импресарио. Особенно старались американцы, обещая золотые горы за каждое выступление. Анна согласилась, но сослалась на контракт с Мариинским театром, мол, в этом году десятилетие ее артистической деятельности, бенефис и прочее.

В действительности же просто струсила, показалось вдруг, что путь через океан станет дорогой в одну сторону. Сама себя уговорила, что просто съездит за мамой.

К тому же осенью у Павловой десятилетие службы, обещали бенефис.

Но куда возвращаться? В театр – это понятно, а жить где, если она демонстративно освободила квартиру на Английском проспекте?

«Ничего, несколько дней поживу у мамы на Тамбовской, а потом найду квартиру или вообще уеду из России», – решила для себя Анна. И снова прятала в глубине души понимание, что лелеет тайную надежду на замужество с Дандре.
 Своя не своя жизнь

Поезд медленно подъезжал к Варшавскому вокзалу Санкт-Петербурга. Уже поплыл перрон с суетливыми встречающими. Аня стояла у окна, молча наблюдая эту картину. Она не стала сообщать о прибытии даже маме, рассчитывая, что та будет дома в нужный час.

И вдруг…

Павлова не поверила собственным глазам – на перроне барон Дандре собственной персоной с огромным букетом отменных роз!

Сначала показалось, что это наваждение, потом поняла, что правда. Анна закрыла глаза, чтобы не хлынули потоком предательские слезы. На перроне шумели, кто-то окликал носильщика, сами носильщики громко предлагали свои услуги, люди обменивались приветственными возгласами, мимо по коридору протискивались спешившие на выход пассажиры, а она стояла с закрытыми глазами и закушенной губой.

Всего ожидала, только не этого!

Не раз представляла их с Виктором встречу – она гордо кивнет и не более.

Совсем рядом раздался тот самый бархатный голос, от которого Павлова теряла самообладание и становилась послушной:

– Ты не хочешь меня видеть, Аннушка?

И запах роз, окутавший облаком. А еще запах его духов.

Анна подняла на Виктора полные слез глаза. Говорить ничего не пришлось… От людей на перроне их скрыл большой букет роз, а попутчики делали вид, что не замечают страстного поцелуя Павловой и Дандре…

– Куда мы едем? Я не предупредила маму о возвращении, она только знает, что скоро.

Он заглянул в лицо:

– Домой, Аннушка. На Итальянскую. Твои вещи там, не все, конечно, но многие важные. Любовь Федоровна позволила мне забрать.

У Ани перехватило дыхание, запершило в горле и защипало глаза. Чтобы не разреветься в голос, она уткнулась Виктору в плечо. Тот тихонько рассмеялся:

– Не реви, не то решат, что я тебя обидел.

– Не буду! – громко всхлипнула Павлова.

Дандре никогда не называл квартиру на Итальянской ИХ домом, это было его обиталище, которое Анна изредка посещала на правах гостьи.

Значит, мама не просто знала о ее приезде, но и сговорилась с Виктором. Это хороший знак.

Легкая пролетка Дандре обогнала трамвай. Уж на что конка шумно ездила, а это сооружение просто громыхало железом. К этому звуку добавились тарахтение и бензиновая вонь, двигалось еще одно механическое средство – автомобиль. Конечно, для Павловой это не новость, не в последние полгода на улицах Петербурга появились и трамваи, автомобили, но раньше не обращала внимания. Но все равно подумала, что за последние десять лет жизнь заметно изменилась.

Мелькнула еще одна грустная мысль: только в балете все по-прежнему – те же па, те же герои либретто, те же интриги. Может, Фокин прав и все нужно в корне менять? Но и изменения, затеянные Дягилевым, ее тоже не устраивали. Нельзя просто взять и отказаться от прежнего, в классических балетах Петипа было много хорошего, красивого, даже душевного. Нет, нужно что-то другое, свое.

Мысли неожиданно ушли далеко в сторону от Петербурга, от Садовой, на которую они повернули, даже от сидящего рядом Дандре. Тот тревожно заглянул в лицо:

– О чем ты задумалась, Аннушка?

Ответила неожиданно, совсем не то, о чем действительно размышляла:

– Виктор, ты не собираешься покупать авто?

– Авто? Нет, пока нет. Тебе понравилось авто в Париже?

– Нужно съездить к маме, – неожиданно произнесла Анна.

В роскошной квартире на Итальянской все по-прежнему – вещи на своих местах, вазы, коллекция трубок (хозяин сам не курил, но собирал), изящные безделушки, книги… Ее вещи аккуратно повешены в шкафу, разложены на полках, расставлены на большом туалетном столике, больше похожем на театральный гримировальный…

Пока Анна внимательно оглядывала комнату, Виктор столь же внимательно наблюдал за ней. Чего он ожидал, что она с восторгом бросится на шею, смутится, станет благодарить? Не дождавшись реакции, поспешил развести руками:

– Только вот для репетиций места не получилось выделить. Здесь нет такого простора, как на Английском.

– Я буду репетировать, как все – в театре или в училище.

Дандре совсем не нравилось то отчужденное спокойствие, с которым Анна держалась. Лучше бы фыркнула, накричала, закатила истерику, он хотя бы знал, что чувствует строптивая возлюбленная. А та была просто растеряна, и вовсе не видом подготовленной для нее комнаты, даже не его заботой, а собственным ощущением.

У Анны произошла переоценка собственной значимости, нет, она ничуть не зазналась, звездная болезнь еще впереди, хотя и та была не такой, как у других. Но отныне Павлова знала, что она балерина с мировым именем, она пусть «одна из…», но из избранных. Окидывая взглядом давным-давно знакомую квартиру Дандре, Анна вдруг осознала, что то, что происходит на сцене и в зале, когда она танцует, в тысячи раз важней всего вот этого – Итальянской, нарядов, статуса, даже возможности называться баронессой Дандре. Пока у нее есть балет, она будет царить над всем остальным.

А если балета не будет?

– Тогда я умру! – прошептала Павлова.

Виктор ужаснулся:

– Что?!

Она словно очнулась, губы тронула слабая улыбка:

– Это я о себе. Если не смогу танцевать, то просто умру.

– Тебе так необходим репетиционный зал?

– Нет, – она сняла перчатки, грациозным движением бросила их на подлокотник кресла, прошлась по комнате. – Я вообще о танце. Я поняла, что он для меня главное.

Сказала и уставилась на него своим загадочным взглядом.

Виктор подумал о том, что за десять лет гадкий утенок уверенно превратился в прекрасного лебедя. Так всегда бывает, главное, чтобы этот лебедь и впредь принадлежал ему. Ради этой женщины он готов хоть на каторгу.

Невесело усмехнулся: не накаркать бы… Дандре старался не думать о сгущавшихся на его горизонте тучах. Анна не имела к ним никакого отношения.

Пока Павлова танцевала за границей, в Петербурге посреди Знаменской площади перед Николаевским вокзалом установили памятник императору Александру III. Анна увидела эту махину, когда ездила на Тамбовскую к матери.

Невольно вспомнился визит императора в училище, когда Александр III посадил на колено счастливую своим успехом Стасю Белинскую (где она теперь?), а сама Аня горько рыдала из-за невозможности добиться царственного внимания.

Павлова не интересовалась такими событиями, как открытие памятника, но все же видела в газетах разгромные, недовольные статьи об уродливости результата десятилетнего труда, мол, тот случай, когда не понимаешь, восторгаться или ужасаться. Дандре в ответ на вопрос пожал плечами:

– Вдовствующей императрице, говорят, портретное сходство на модели показалось полным, она дала согласие. А Государь был в ужасе. Посмотри сама.

Знаменская площадь велика, но еще с Невского виден огромнейший постамент и конный монумент на нем. Постамент почти вдвое выше самой Павловой, на нем массивная фигура лошади, но не вздыбленной, как у Петра на берегу Невы, а строптивой, словно не желающей двигаться вперед. На огромном коне огромная фигура самого Государя.

Да, он в жизни был немаленьким, но не настолько же!

Анна смотрела и пыталась понять, зачем поставлено такое чудовище. Наверное, в эскизе, в модели это выглядело иначе, но в действительности получилось ужасно. Народ тут же придумал стишок о комоде, бегемоте, обормоте и шапке. Все массивное, тяжеловесное, совсем не вызывающее симпатии, было отчего Государю прийти в ужас. Говорили, что он даже грозил отправить чудовище, якобы изображающее его отца, в Иркутск, чтобы стоял в память о строительстве Транссиба там.

– Ну что, Аннушка, понравился бегемот на комоде?

Она покачала головой:

– Не понимаю, неужели человеческую фигуру, даже массивную, нельзя вылепить изящно? Можно, тому тысячи примеров и в Европе, и в Петербурге.

И вдруг задумалась о том, как передать пластику человеческого тела, движения. Это привело к неожиданному результату – Павлова принялась лепить фигурки балерин в самых разных позах. Арабеск… экарте… аланже… аттитюд…

Мягкая глина под руками превращалась в застывшие мгновения танца. Анна так увлеклась, что однажды не заметила вернувшегося со службы Дандре. Тот некоторое время стоял совершенно потрясенный, потом присел рядом на стул и осторожно поинтересовался:

– Тебе говорили, что ты талантлива?

Павлова на мгновение замерла, потом серьезно кивнула:

– Да, мне говорили, что если бы я училась шить, то стала бы неплохой портнихой. У меня стежок крепкий и ровный.

Она лепила фигурки для себя, чтобы легче понять, уловить ускользающее движение.

Прошло некоторое время, и, вернувшись с репетиции, Анна обнаружила на видном месте изящную статуэтку, в точности повторявшую ее глиняную модель. Сомнений быть не могло – балерину повторили в фарфоре.

– Нравится? Я угадал с цветом?

– Ты заказал мою модель на Императорском фарфоровом заводе?

Дандре загадочно улыбнулся:

– Не совсем так, Аннушка. Им очень понравилась твоя работа, и таких статуэток будет выпущено множество. А здесь твой гонорар…

Сумма была немалая, но даже если бы в чеке стояли шесть нулей после десятки, Анну это бы не обрадовало. Она нахмурилась:

– Не стоило этого делать.

– Почему? Все действительно изящно!

– Нет, недостатков множество. Профессиональный взгляд их сразу заметит.

– Но ты же не скульптор, а для любителя просто прекрасно, так и на заводе сказали.

– Я лепила для себя, только для себя, понимаешь? Нужно все делать профессионально, а не любительски. Или не делать совсем!

– Но эту-то не уничтожай… И остальных из партии, говорят, уже раскупили…

Павлова вздохнула:

– Жаль… Но чтоб больше никаких действий без меня!

В тот вечер Виктор Дандре долго лежал без сна, закинув руки за голову и размышляя.

Анна вернулась из Парижа совсем иной, она почувствовала свою значимость, свою силу, что-то поняла в жизни и теперь знала себе настоящую цену.

Можно было бы подумать, что Анне вскружил голову успех, что она просто зазналась. Наверняка было и это, но Дандре понимал, что не все так просто, не от зазнайства Анна вдруг стала уверенной. Неужели у нее кто-то появился? Красавец, светский лев, покоритель многих дамских сердец давным-давно отдал свое собственное Аннушке…

Сердце, но не руку. Барон потомок древнего французского рода, пусть и давно промотавший остатки фамильного состояния, был готов содержать Павлову, угождать ей, дарить подарки, всячески баловать, но только не жениться. Права была Любовь Федоровна – бароны не женятся на балеринах.

Виктор вспоминал полные счастливых слез глаза Анны в вагоне и понимал, что ее любовь никуда не делась. А это значило, что нужно просто подождать, чтобы все наладилось. Богиня дуется? Что ж, на то она и богиня.

Дандре вздохнул: где взять денег, чтобы сделать Анне новый роскошный подарок? Очень хотелось снова увидеть восторженный блеск в ее глазах и услышать возглас «Виктор!». Безобразов говорил, что Павлова и без роскошных даров влюблена в Дандре, как кошка, но Виктору нравилось баловать Аннушку, очень нравилось. Пожалуй, надо напомнить господам из «Вестингауза», чтобы прислали деньги поскорей, а летом свозить Аню на Лазурный Берег отдохнуть, не все же ей работать или репетировать.

Отсутствие средств Дандре не очень беспокоило, сейчас нет – завтра будут. Он занимал прекрасное «хлебное» место председателя Ревизионной комиссии Городской думы, чем активно пользовался – памятуя свое юридическое образование, ловко обставлял взятки как платные консультации и потому жил на широкую ногу.

Он продолжил подносить цветы, дарить драгоценности и безделушки, красиво ухаживать, но предложение, о котором мечтала Анна, не делал.

Павлова начала репетиции уже через несколько дней после возвращения. Балерине нельзя останавливаться, можно легко потерять форму, даже если не выступаешь, если плохо себя чувствуешь, больна или не в духе, нужно выполнять свой урок каждый день! К тому же ей хотелось танцевать. Осенью предстоял бенефис в честь десятилетия служения в Мариинском театре.

Из-за бенефиса немедленно возникли вопросы.

Когда-то его давали только в честь двадцатилетия службы, потом Матильда Кшесинская добилась для себя такового в честь десятой годовщины окончания училища. Прима вовсе не имела в виду еще кого-то, но за ней следом бенефисами в честь десятилетия отметились Преображенская, Вера Трефилова и другие, а теперь вот Павлова. Соперницы на сцене плодились, словно мошки на сладком. Куда легче было, пока конкурировала с одной Леньяни!

Прима решительно чувствовала себя обиженной! Сложилось сразу столько всего… Сначала Дягилев, посмевший поставить великую Кшесинскую на вторые роли, отдав первые девчонкам – Павловой и Карсавиной, потом необычайный успех обеих на гастролях, об этом успехе только и твердили все вокруг – от журналистов до Великих князей, теперь бенефисы…

Прима словно бы радовалась успехам молодых, поддерживала и Павлову, и Карсавину, и Трефилову, и даже Преображенскую, но одновременно размышляла, как бы от них избавиться. Она делала вид, что занята отделкой своего нового особняка, которым все восхищались, сыном, домашними делами, ведь была неофициальным членом императорской фамилии. Великие князья собирались в ее доме или у нее на даче едва ли не чаще, чем в любых царских особняках и имениях.

Чтобы не участвовать в бенефисе Павловой в ноябре 1909 года, Кшесинская начала сезон в декабре сразу с бенефиса кордебалета, где соперниц не было.

Но даже отсутствие в театре не спасало приму от соперничества с молодыми, танцевать-то все равно нужно.

А в театре продолжались проблемы с репертуаром. Можно было сколько угодно укорять Мариуса Петипа в однообразии его спектаклей и па, в пустоте классических либретто и нежелании старика отдавать работу молодым, но когда этого старика не стало, ставить спектакли оказалось вообще некому! Лев Иванов умер, Горский уехал в Москву и возвращаться в Петербург не собирался, Ширяев и Легат все постановки просто не тянули. А Фокин был полон своими идеями, воплощение которых пока гарантировать успех не могло, к тому же Михаил переметнулся к Дягилеву и мыслил уже его сезонами, а не сезонами Мариинского.

Танцевать вдруг оказалось решительно нечего всем! Мучилась Преображенская, вынужденная репетировать старый «Талисман» в новой редакции Легата, мучились и Кшесинская с Павловой. Матильда Феликсовна быстро сумела поссорить Николая Легата с Ольгой Преображенской и забрать «Талисман» себе, Павловой и Карсавиной в нем достались второстепенные роли, к тому же не дававшие возможности даже просто размяться, не говоря уже о настоящем танце. И это после блеска в Париже!

Сольно Карсавиной танцевать тоже нечего, а Анна получила роль в перепевке старого «Царя Кандавла». Одна роль за весь сезон, к тому же пропахшая нафталином! У нее – привыкшей к бесконечным репетициям нового и по-настоящему трагическим ролям.

Анна чувствовала себя отвратительно не физически, но морально. После такого успешного 1907 года, когда роль следовала за ролью, когда она едва успевала запомнить последовательность па, жадно танцуя все и во всех спектаклях, после успеха первых гастролей за границей, потом вторых в Варшаве и Берлине и успеха в Париже, пусть и разделенного с Нижинским, нынешнее бездействие казалось ей концом всего.

– Балерина не может не танцевать каждый день! Я не о экзерсисе речь веду, а о новых ролях. Если не готовить спектакль за спектаклем, то превратишься в кордебалет у воды.

Фокин пропадал в театральной библиотеке, разыскивая музыку и тему для нового либретто. Грандиозный план Дягилева на следующий сезон требовал не просто нового балета, но смены самой темы. Летом они показали Парижу «Павильон Армиды», в котором действие происходило в декорациях средневековой Франции, «Сильфид» и «Клеопатру». Все три спектакля никакого отношения к русской теме не имели, Дягилев боялся, что публика забудет, что балеты русские, и быстро охладеет к его затее.

– Нужно что-то народное! Непременно русское, подчеркнуто русское!

– «Конек-горбунок», – напоминал Фокин, но Сергей Павлович махал на него руками:

– С ума сошел?! Нафталин сплошной.

И тогда Миша придумал сюжет на тему Жар-птицы.

Он примчался к Павловой прямо на Итальянскую, блестя глазами и размахивая руками от волнения, рассказывал ей о задумке. Анна оживилась, уже представляя себя в роли Жар-птицы, попыталась исполнять какие-то па, но пока выходило похоже на Лебедя.

– Это потому, что музыки нет.

– Будет! – твердо обещал старый приятель и умчался в библиотеку перебирать партитуры до одурения. Нужно было найти не просто композитора, но того, кто сочинил бы нечто совершенно новое.

Они с Дягилевым нашли Стравинского, восхитившись у него тем, что категорически не нравилось никому, и заказали молодому композитору одноактный балет «Жар-птица» по либретто Фокина.

Анна приходила в ужас – музыка была совершенно не похожа на все, что танцевалось до сих пор. Взвизги, всплески, никакой мелодичности…

– Миша, как вот это можно станцевать? Рваное все, резкое…

– Аннушка, это же и замечательно. Это не «Лебедь», а «Жар-птица» – огонь, воля вольная. Она должна быть резкой. И пугливой.

Объяснял, словно глупой девчонке, Павлова и сама прекрасно все понимала, но не испытывала никакого желания танцевать партию, да еще и с Нижинским, которому наверняка поставят десяток прыжков через всю сцену. Вацлав прекрасный танцор сам по себе, но в качестве партнера Анна его не видела. И себя в «Жар-птице» тоже.

– Сергей Павлович, верните «Жизель», только без всяких прикрас. И репетировать почти не надо, и декорации в Париже готовые найдутся.

Дягилев уставился на нее непонимающим взглядом, потом отмахнулся:

– Ну какая «Жизель»? У нас новое искусство, а вы со своими старыми ролями. Не уподобляйтесь Матильде Феликсовне.

И все так презрительно, словно они с Кшесинской пропахли нафталином.

В один из дней Анна после репетиции (хотя какая репетиция, если танцевать нечего?) попросила поехать не на Итальянскую, а на Английский проспект.

В окнах ее бывшей квартиры было темно, там явно никто не жил. Павлову охватило такое непреодолимое желание станцевать в своем белом зале «Лебедя». Без аккомпанемента, даже без пуантов.

Ее пустили, квартира действительно оказалась не занята. Анна включила свет, долго ходила по комнатам, где остались прежняя мебель, кое-какие безделушки, гравюры на стенах. Совсем немного нужно, чтобы сюда вернуться.

Показалось, что если вернется, то вернет и прежнюю жизнь, когда было много работы и радости. Сбросила туфли, поднялась на пальцы, руки поплыли, словно крылья птицы…

Домой она вернулась поздно, Виктор бросился навстречу:

– Аннушка, что так поздно? Где ты была? Я уж хотел ехать искать.

Он смотрел в лицо, пытаясь понять, что нового появилось в блеске Аниных глаз. Наверняка случилось что-то хорошее…

– Я была на Английском в прежней квартире. Репетировала. Там удобно.

Он послушно подхватил:

– Может, снова снять ее? Будешь пользоваться залом, репетировать…

– Нечего репетировать, Виктор. В Мариинском для меня нет балетов, у Фокина тоже нет, он теперь другое ставит.

И тут Дандре дал совет, о котором потом не раз пожалел, но который спас и ее, и его самого.

– Я думал об этом. Если для тебя не ставят балеты, нужно танцевать самой. – Увидел, что она не поняла, и пояснил: – Нужен свой если не театр, то хотя бы труппа. Как у Дункан, чтобы остальные были лишь обрамлением, а танцевать, что сама пожелаешь.

Павлова обомлела от простоты и гениальности такого решения. Как же она сама не сообразила?! Айседора Дункан выступает именно так и танцует, что пожелает.

– Можно ставить одноактные балеты или даже выбирать что-то из уже известного! Или ту же «Шопениану», разве я не смогу танцевать и вариации Карсавиной? Можно просто брать понравившуюся мелодию, как у Сен-Санса, и ставить танец самой!

Дандре видел перед собой прежнюю восторженную, желающую танцевать Павлову.

Анна бросилась к любовнику на шею:

– Виктор, ты гениален! Я тебя люблю.

– Только за гениальность?

Анна шутку даже не заметила, была просто захвачена новой идеей.

– Только как все это организовать? Нужна хоть небольшая труппа, нужны контракты, оркестр, декорации… Нужен репетиционный зал…

– Об этом не беспокойся, дорогая. Все устроим.

Давно у них не было такой горячей ночи любви…

В больших окнах репетиционного зала в доме на углу Английского и Офицерской снова подолгу горел свет – Павлова приезжала с утра и уезжала поздно вечером. А иногда не уезжала, оставаясь ночевать в прежнем гнездышке. И теперь Дандре ждал: приедет – не приедет.

Павлову все сильней захватывала идея танцевать свое и по-своему, но не как Айседора Дункан, с полным отрицанием классики, а, напротив, применяя всю доступную технику танца. Здесь и спорить не о чем, разве «Лебедь» был бы возможен без пуантов?

Анна не просто мечтала о свободе творчества, свободе от диктата постановщика, композитора, импресарио и особенно репертуара театра, она к свободе готовилась. Каждое утро полный урок, экзерсис у палки и в середине большого белого репетиционного зала.

Но мечтать одно, а действовать несколько иное. Павлова уже гастролировала в составе небольшой труппы, но ведь не сама же по себе! Даже Кшесинская, попытавшаяся завоевать Париж в одиночку, потерпела пусть не фиаско, но неудачу. Да, рукоплескали, но разве так, как дягилевской труппе?

Гастроли не просто необходимо организовать и оплатить в надежде на будущие доходы, но нанять артистов труппы, заказать декорации и костюмы, арендовать помещения. Нужен хороший импресарио, готовый сначала работать почти бесплатно и без гарантий. Где такого взять?

Анне хотелось творить, а приходилось задумываться о деньгах, организации выступлений и прочем. Нет, она не задумывалась, но не вспоминать не могла. Все висело в воздухе.

Правда, были настойчивые предложения от европейских и американских импресарио выступить по контракту. Одна мысль о контракте вызывала раздражение. Снова зависимость, снова обязательства, которые свяжут по рукам и ногам. Хотя условия были роскошные, им с Мишей Мордкиным, с которым не удалось танцевать в балете Дягилева из-за опоздания Анны, но получилось на благотворительном вечере, предложили гастроли в Америке с такой оплатой, что даже не верилось.

О Мордкине как о партнере Анна задумывалась не раз. Миша хорош, как греческий бог Аполлон, в отличие от женственного Нижинского Мордкин и выглядел мужественно. Рядом Павлова и Мордкин смотрелись просто фантастически. Конечно, Мордкин не Гердт, который делал на сцене все, чтобы оттенить партнершу, но ведь Нижинский еще больше заинтересован в выражении собственного «я».

Мордкин после Парижа вернулся в Москву и танцевал у Горского, который поставил ради такого солиста «Саламбо».

– У меня и того нет, – вздыхала Анна.

Репетировали «Царя Кандавла», балет столь же древний, как те, о ком в нем рассказывалось. В Мариинском его поставили почти полвека назад, несколько раз восстанавливали; в последний – два года назад для Кшесинской. И вот теперь прима с барского плеча отдала роль Павловой. Почему, ведь самой танцевать нечего? Анна больше не верила ни в какое благородство и благожелательность.

Но роль взяла, не стоять же у воды?

Анна увидела эту газету, словно случайно оброненную кем-то на видном месте, не сразу. А когда прочитала заголовок короткого сообщения из светских новостей, поняла, что оставили не зря. Черным по белому написано о том, что завзятый балетоман барон Виктор Дандре намерен жениться на… родственнице генерала Безобразова!

Мало ли какие глупости не напишут?

И когда газета попала на глаза еще раз, тоже лишь отшвырнула.

Но в третий раз очередной подробный отчет о намерениях Виктора обнаружился на столике в гримерке. Анна прочитала, усмехнулась и подала прислуге:

– Еще раз увижу, будешь уволена!

В театре сдержалась, но дома Виктору пришлось держать ответ.

– Аннушка, мало ли что не напишут? Меня «женили» уже десяток раз.

– Так это неправда?

Дандре попытался отшутиться:

– Дорогая, ты же знаешь: я потомственный холостяк. Никто из моих предков не только не был женат, но и детей не имел.

Павлова шутку продолжила, но по-своему, положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза:

– Но ведь всегда кто-то бывает первым.

На мгновение Виктор смутился, но тут же взял себя в руки, склонился над ее рукой в поцелуе:

– Едва ли я гожусь в пионеры, порода не та.

Разговора не получилось, но Анну обнадежило уже то, что и отказа не было. Главное – Дандре не собирался жениться ни на какой Безобразовой.

Но едва ли бы что-то сдвинулось с места, не будь этой самой «Жар-птицы».

Теляковский хитро использовал запал Фокина: закрывал глаза на его благотворительные спектакли, которые Михаил ставил то и дело (вообще-то остальным всякое участие в таких выступлениях запрещалось не из меркантильных интересов директора, а потому, что сказывались больными, пропускали спектакли в театре, а в это время играли на стороне), а потом, убедившись, что Фокину опять удалось создать шедевр, приглашал перенести спектакль в Мариинский.

Так в Мариинском появились «Эвника», «Египетские ночи», «Жар-птица» и многое другое.

«Жар-птицу» Фокин с Дягилевым готовили так, словно этот спектакль решал их судьбу. Стравинский писал музыку частями, партитура тут же попадала к Фокину, и Михаил ставил отрывок. Павловой это не нравилось категорически.

– Как можно репетировать спектакль, у которого есть только отрывки?

Она не отказывалась от роли, но и не проявляла энтузиазма. Не будь Фокин так занят постановкой и собственными репетициями (он танцевал Ивана), заметил бы изменения у подруги, но всем не до Анны.

Всем, даже Дандре, которого словно что-то снедало.

Что она должна была думать? Все же женится, но боится ей сказать, чтобы не устроила скандал?

В Мариинском спектаклей для нее просто не было, танцевать давно заезженное могла начинающая Павлова, для которой все внове, каждая роль находка и открытие. Павлова, у которой за плечами такой успех и уже европейская слава, больше не желала подбирать роли за Кшесинской.

Отношения с Дандре были странными, половинчатыми.

У Дягилева места тоже не находилось, во всяком случае, такого, на какое Анна рассчитывала.

Сколько можно проходить экзерсис в белом репетиционном зале в одиночестве?

Павлова заставляла себя работать, понимая, что терять форму нельзя ни при каких обстоятельствах. Семь потов сходило каждый день, но мышцы оставались послушными.

В тот день, приседая в плие, она вдруг подумала, почему Кшесинская может позволить себе участвовать всего в нескольких спектаклях в год по выбору, а она, Павлова, нет? Давно прошло время, когда Матильда Феликсовна была единственной звездой, сейчас Анна Павлова куда известней и в России, и за границей.

На глаза снова попала телеграмма с предложением гастролей в Америке, директор «Метрополитен-опера» Отто Канн напоминал о себе в преддверии будущего летнего сезона.

На следующий день директор императорских театров Теляковский потерял дар речи, читая просьбу балерины Анны Павловой о предоставлении ей права танцевать в избранных спектаклях и только в определенные месяцы. Просьба была куда больше похожа на ультиматум, мол, в противном случае…

Павлова забыла, что Теляковского такой кавалерийской атакой не проймешь, он сам отставной полковник. Требовать отпуск, когда вздумается? Что эти примы себе позволяют? Одна уезжает, когда вздумается, теперь и вторая туда же? Скоро каждая решит, что можно ставить дирекции свои условия, им только дай слабину!..

Теляковский возмущался справедливо, стоило ему в чем-то уступить одной прелестнице, как начинали требовать такого же остальные. Пока никто не покушался только на право Матильды Феликсовны выступать три месяца в году и выбирать себе роли. Просто все помнили, кем даровано ей такое право.

И вот теперь Павлова именно на это пыталась покуситься.

Теляковский сказал нет.

Анна дара речи не потеряла, напротив, обрела, и на повышенных тонах.

– Мне нечего танцевать! Я просто уеду, и вы не сможете запретить!

Больше всего Теляковский ненавидел, когда ему ставили условия, да еще и таким тоном. Возможно, попроси она спокойно, нашел бы способ помочь, но Павлова требовала, причем того, что требовать права не имела.

– Нет новых спектаклей – танцуйте в старых. Раньше вы танцевали предложенные партии и не считали это зазорным. А уедете – будете платить неустойку.

– Вот еще! Какую?

Теляковскому удалось сдержать смех. Тоже мне бунтарша, сейчас назовет сумму, и весь бунт закончится. Но не усмехнуться не удалось, Павлова заметила, а потому, услышав огромную сумму (прописанную в контракте с ней) – двадцать одна тысяча рублей, – бунтовать не прекратила, напротив, усмехнулась:

– Заплачу! Если вы, конечно, докажите, что должна.

Глядя ей вслед, Теляковский усмехнулся: надеется на Дандре. Но у барона не так хороши дела, родительское состояние давно потрачено, а жить скромно Виктор Эмильевич не умел никогда.

Директору вовсе не хотелось ни досаждать Павловой, ни требовать с нее штрафных выплат, он хотел одного – заставить строптивую приму работать в театре серьезно, не уподобляясь капризам других. И чувствовал, что не получится.

– А жаль…

Анна приехала домой, полыхая от гнева.

Требовать уплаты неустойки! И у кого – у нее, за которой толпами ходили импресарио.

Мордкин звонку удивился, но обрадовался. Он танцевал в «Саламбо», только что поставленном для него же Горским, но других ролей не предвиделось, а жена и вовсе танцевала у воды. Может, получится раздобыть контракт и для нее?

Анна опрометчиво пообещала договориться, совершенно уверенная, что все будут готовы на ее условия.

В Нью-Йорк полетела телеграмма о согласии балерины Анны Павловой и танцовщика Михаила Мордкина на контракт на определенных условиях. Она делала все порывисто, не раздумывая. Возможно, будь Дандре в Петербурге, сумел бы удержать Анну, но она успела договориться о гастролях в Америке прежде, чем Дандре вернулся из какой-то поездки. Договорилась и для Мордкина, его жену обещали подключить немного позже, зато им с партнером обещан не только Нью-Йорк, но и Бостон, Филадельфия и Балтимор при условии, что приедут немедленно. Гонорар за выступления покрывал неустойку с лихвой. Анна согласилась. Согласился и Миша.

Но, дав согласие, Анна вдруг струсила. Одно дело – гастроли в составе труппы или у Дягилева, совсем иное – самостоятельные. Попыталась убедить себя:

– Я взрослая женщина, чего бояться?

Но она, как и все, была наслышана о ловкости импресарио, особенно американских, о том, как те оставляют доверчивых европейцев без цента в кармане и с кабальным договором. Конечно, ожидать подобного от директора «Метрополитен-опера» грешно, но все же… И что она скажет завтра Виктору, когда тот вернется из поездки? Что ей через несколько дней срочно уезжать, чтобы успеть к началу гастролей на другую сторону океана? Кто же поверит, что она решила так вдруг? Да, договор был написан давно, еще во время ее гастролей в Берлине, но сроки не стояли, Дандре не поверит в срочность ее решения, подумает, что намеренно обманула.

Она долго лежала без сна, размышляя, как преподнести все Виктору. К тому же, оставляя Дандре в Петербурге даже на месяц (плюс переезды и путешествие морем туда и обратно), она рисковала, вернувшись, действительно обнаружить в квартире на Итальянской баронессу Дандре.

Анну охватило отчаянье.

И вдруг она придумала!

Дандре разрыву с Мариинкой и срочным гастролям в Америке действительно удивился, ее предложение поехать в качестве ее импресарио не принял:

– Какой из меня импресарио? Я статский советник и барон, а не администратор-побегунчик.

– Но ведь Дягилев занимается организацией гастролей и вполне успешно, – попыталась возразить Павлова.

– Я не Дягилев.

Не стал добавлять, что Серж работает с целой труппой, а не с одной балериной, даже известной.

– А почему ты не хочешь танцевать у Сержа? Вы же договорились?

Анну меньше всего интересовали сейчас дела Дягилева, она пошла ва-банк, понимая, что другого случая просто может не быть.

– Тогда женись на мне и поедешь в качестве мужа.

И Дандре не свел все к шутке, как в прошлый раз, он… отказался!

– Нет, Аннушка. Нет.

Не добавил, что бароны не женятся на балеринах, но можно и не объяснять…

Это было не просто унижение.

Он растоптал ее, уничтожил, показал настоящее место.

Она лишь содержанка, красивая игрушка, пусть талантливая, пусть очень ценная, уже знаменитая, но игрушка. На таких не женятся.

Сил хватило только на то, чтобы не разреветься от обиды прямо у него на глазах. Виктор, как и все мужчины, терпеть не мог женских слез, к тому же чувствовал себя неловко, потому отговорился делами и поспешил уйти. Хорошо поступил, Анна была на грани истерики, которых будет еще немало в ее жизни.

К лицу пришлось прикладывать лед, чтобы снять отеки от слез – Анна все же не выдержала и наревелась вволю.

Дандре приехал проводить их, снова стояли коричневые вагоны «Норд-экспресса», только теперь предстояло ехать через всю Европу, чтобы успеть на пароход в Америку.

– Аннушка, может…

Договорить не дала, собрав все силы, ответила предельно холодно:

– Не ждите меня, барон, я не вернусь. Квартиру можете сдать, а вещи отвезти моей матери. И прощайте.

Дандре смотрел ей вслед, пока шла под ручку с примчавшимся из Москвы Мордкиным, и вздыхал. Никто не знал, что у щеголя и мота барона Дандре уже не было средств достойно содержать красивую строптивую возлюбленную ни в качестве любовницы, ни в качестве жены. И не было больше приятелей, которые могли бы поддержать, – круг балетоманов Петербурга стремительно разваливался. Но она права – бароны на балеринах не женятся.

Гастроли в Нью-Йорке начались с неприятности, во всяком случае, так посчитал бы любой другой, но не Павлова. У нее была возможность танцевать в «Метрополитен-опера» в «Коппелии» Делиба с Мордкиным в качестве партнера и местным кордебалетом. О какой неприятности можно говорить? Да, директор Итальянской оперы, которая в то время занимала здание, не пожелал уступать место, и балет пришлось давать после оперного спектакля, да еще и трехчасового! Кто же будет ждать столько времени, чтобы посмотреть какие-то там танцы?

– Сколько они будут возиться?! – Павлова все же не смогла удержаться от возмущения и была права. Близилась полночь, а рабочие все готовили сцену для ее выступления. – Зрители заснут, прежде чем рабочие закончат переоборудование.

Мордкин мрачно заметил:

– Не заснут, слишком шумно.

В зале действительно почти никого не осталось, но самые терпеливые были вознаграждены сполна! Оказалось, что балет очень красивое и вдохновляющее искусство.

На следующий день «Коппелию» давали первой, а оперу пришлось надолго задержать из-за не отпускавших Павлову со сцены зрителей. Но оперные артисты в претензии не были – они тоже смотрели балет.

Наутро пресса захлебывалась от восторга, рассказывая о выступлениях Павловой, а Канн ликовал, готовя новый договор о гастролях осенью.

После Нью-Йорка последовали Бостон, Филадельфия, Балтимор, Сан-Франциско… И всюду аплодисменты, цветы, приветственные возгласы и захлебывающаяся от восторга пресса.

Анна раскрывала газету, смотрела, практически ничего не понимая, поскольку английским не владела. Но ее фотографии если не на первой полосе, то близко к тому, значит, восторг. Знала, что русские газеты непременно перепечатают, а статьи попадут на глаза Виктору Дандре. Только нужны ли барону такие новости?

Прекрасным дополнением к восторгам были растущие суммы на их счетах, оказалось, что американцы умеют достойно платить за выступления.

– Миша, еще немного, и я смогу выкупить себя из рабства у Теляковского.

– Я тоже.

Павлова нахмурилась:

– Он и тебя заставил платить неустойку? Я думала только меня…

– А чем я лучше? И от меня потребовал.

– Сколько?

Оказалось вполне сопоставимо, просто у нее зарплата вообще была больше, как у примы Мариинского.

– Значит, скоро перестанем быть крепостными.

Гастроли в Америке закончились, они с Мордкиным вернулись в Европу, когда репетиции нового Дягилевского сезона уже начались.

Анна даже себе не признавалась, что очень надеется встретить у Дягилева Виктора. За время долгого путешествия через океан придумала себе романтическую историю, что Дандре, настрадавшись за это время вдоволь, начитавшись о ее успехе в Америке, истосковавшись, непременно примчится, чтобы просить прощения, встав на одно колено перед ней в присутствии всей труппы.

Конечно, она простит и даже не потребует жениться. Теперь в этом не будет необходимости.

Анне шел тридцатый год, она уже была взрослой женщиной, внешне суховатая, иногда даже неприветливая, в душе она осталась романтичной девочкой, когда-то восхитившейся принцем в «Спящей красавице». Иначе и быть не могло, иначе не станцуешь «Лебедя» так выразительно.

Возвращаясь в Европу, на пароходе познакомились с представителем лондонского «Палас-театра», который видел отзывы об их гастролях и немедленно ухватился за возможность предложить и свой контракт. Павлова и Мордкин уже согласились на осенние гастроли в Америке, а в июне начинались спектакли у Дягилева, потому Анна пока не дала согласия. В душе еще теплилась надежда на восстановление отношений с Дандре.

Михаил возразил:

– Аннушка, до начала сезона в Париже мы сможем еще целый месяц протанцевать в Лондоне.

– А репетиции?

– Тебе нужны репетиции «Жизели». Или ты все же будешь танцевать «Жар-птицу»?

– Нет, не нужны и не буду. Но все равно надо сначала съездить к Дягилеву.

Мордкин только вздохнул.

К нему из Москвы приехала жена, а Анна одинока, Михаил, зная о ее бывшем романе с бароном Дандре, понимал, что за интерес у Анны к приятелю Дандре Сержу Дягилеву, и немного злился за это на партнершу.

Вообще они были интересной парой и смотрелись рядом прекрасно. Атлетически сложенный красавец Мордкин легко поднимал свою воздушную партнершу в высоких поддержках. На сцене между этими партнерами к восторгу зрителей буквально искры сыпались.

В «Коппелии» у Мордкина не было возможности показать себя, зато он прекрасно оттенял Анну, что не могло ей не нравиться. Она не понимала Дягилева и Фокина, которые предпочитали женственного Нижинского мужественному Мордкину. Прыжки Вацлава, конечно, впечатляли, но ведь не одними прыжками берет танцовщик.

Никакого Дандре в Париже у Дягилева, конечно, не было. Зато уже была Тамара Карсавина, рассказавшая о недовольстве Теляковского отъездом Анны.

– Бросить театр посреди сезона! Пусть только попробует не выплатить неустойку – взыщу в пятикратном размере.

Это было серьезной угрозой. Павлова посоветовалась с юристом и поняла, что нужно срочно искать недостающую сумму.

Но отсутствие Дандре было не последней каплей, переполнившей чашу сомнений. Виктора не было, зато должна приехать Кшесинская, чтобы танцевать с Павловой «в очередь».

– Вот это да! Теперь Матильда Феликсовна желает танцевать мои балеты после меня? – восхитилась Павлова.

Карсавина была не согласна:

– Какие это твои? «Жизель» она и до тебя танцевала, а «Жар-птицу», если ты не станешь, буду танцевать я.

У них было все готово, даже замена в случае ее отказа.

Анна почувствовала себя отвратительно настолько, что хотелось бежать, закрыв глаза и заткнув уши. Театр был готов ее отпустить, только чтоб выплатила неустойку, Дягилев и Фокин подготовили замены, а Дандре и вовсе не вспоминал? Тогда что ее держит?

– Ничего! – заверила она сама себя и телеграфировала в «Палас-театр» о согласии на выступления. – Нужно торопиться, пока не уехал Мордкин.

Дягилев, узнав, где Павлова собирается выступать, схватился за голову:

– Ты хоть видела этот «театр»?

Честно говоря, Анна не представляла, но признаваться в такой оплошности не хотелось. Мало того, она умудрилась согласиться на совершенно кабальный по условиям контракт с ежедневными выступлениями в течение нескольких месяцев до самых гастролей в Америке.

– Там не то цирк, не то кафешантан. Ты будешь выступать в очередь с дрессированными собачками и лошадьми.

Конечно, Павлову ужаснуло неприятное сообщение, но тут же взяла злость: лучше посоветовал бы приятелю приехать за ней!

– Это же унижение самого балета, Анна! Не будешь же ты выступать в этой забегаловке вместо наших спектаклей?

Павлова вдруг выпалила в ответ:

– Буду! С дрессированными собачками за 1200 фунтов в неделю буду!

Хотела добавить: чтобы заплатить неустойку и контракт расторгнуть, но не стала, боясь, что сорвется и наговорит лишнего.

Кшесинская, которой действительно отдали «Жизель» в сезоне и спектакли Павловой в Мариинском (а был-то один «Царь Кандавл», остальные Анна и без того играла в очередь с Матильдой Феликсовной), успокоила:

– Павлова со своими капризами и нервами долго не выдержит, тем более столько спектаклей и так долго. Это она только в начале карьеры работала, как лошадь на пашне, теперь зазналась, и успех в Америке небось голову вскружил. Через пару месяцев вернется и будет танцевать вашу «Жар-птицу».

Тамара Карсавина возмутилась:

– Я не отдам! Не захотела сразу, теперь пусть вон Жизель танцует.

Матильда только фыркнула, что означало, что Жизель не отдаст уже она.

Но обе балерины и Дягилев ошиблись, Анна не вернулась. Причин на то оказалось несколько.

Унижение? Едва ли Дягилев перенес его больше, чем сама Павлова.

Унижение было с Анной всегда: когда не могла сказать, кто ее отец, и довольствовалась нелепым объяснением матери о солдате, умершем сразу после рождения дочери, когда в училище называли «Шваброй» и ругали за слабость, словно она виновата в своей хрупкости, когда делала усилие, глотая мерзкий рыбий жир, чтобы были крепкими кости, когда штопала дыры на балетных туфельках и на платьях… Но главным унижением оказался отказ Дандре жениться.

О своем детстве можно рассказать сказки, хрупкость объяснима, даже на штопаное трико почти не обращали внимания, но нежелание любимого человека связать с ней судьбу на всю жизнь…

Что ей оставалось? Только выкупать свою свободу и заработать как можно больше денег, чтобы приобрести жилье и организовать собственную труппу со своим кордебалетом и репетиционной базой.

– Мне нужна часть оплаты вперед. – Видя, как морщится администратор, пояснила: – Заплатить неустойку в своем театре.

Павловой выдали больше с условием, что кордебалет для своих выступлений найдет сама.

В Петербург был отправлен чек на 21 000 рублей в качестве погашения неустойки по контракту. Контракт расторгался, и впредь Анна Павлова могла выступать только как приглашенная балерина.

– Как хорошо, что об этом не знает мама!

Любовь Федоровна знала, но что она могла поделать со своей взрослой дочерью, да еще и находившейся так далеко от дома? Для того ли она воспитывала свою Нюрочку, чтобы та вот так легко отказалась от всего? Газеты писали, что ради денег стала выступать в варьете. Так объяснил журналистам Дягилев, а для Любови Федоровны варьете сродни кабаку.

Она во всем винила барона Дандре, смутившего и бросившего ее дочь.

Однажды Дандре встретил ее на Невском, остановил экипаж, предложил подвезти. Любовь Федоровна отказалась, тогда Виктор вышел, принялся расспрашивать об Анне – что да как? Мать ответила, что прекрасно, танцует в главной американской опере, и неожиданно для себя добавила, что Нюрочка собирается замуж за миллионщика. А как же иначе, в Америке все миллионщики!

Дандре явно расстроился, а Любовь Федоровна обрадовалась: пусть знает, как Нюрочку обижать!

Была свобода, но теперь она уже знала, что не может надеяться на Дандре рядом, их судьбы просто разошлись разными путями.

Не всем же любить и быть любимыми – слабое утешение, но другого просто нет.

Может, следовало оставить все, как есть, – жить на положении запасной супруги, танцевать старые балеты в Мариинском и делать вид, как Кшесинская, что все в порядке? Теперь, столько пережив и став во сто крат мудрее, Анна понимала, что всесильная Матильда вовсе не так сильна, что она также беззащитна и также страдает. Но никогда этого не показывает.

– Нет, между нами есть разница – Кшесинской все равно, что танцевать, лишь танцевать, у нее есть сын, а у меня только мама, да и та далеко-далеко. И танцевать я буду не просто так, а по-своему, как Дункан, то есть по-павловски.

А Дандре? Хорошо, что он был в жизни – подарил любовь и растворился в воздухе, словно сон. Сколько она танцевала таких ролей – с обманами, несчастной любовью и прозрением? Вот теперь роль в собственной жизни.

Анна не подозревала, что основное у нее только начинается…

Все лето они не просто танцевали с Мордкиным, а завоевывали зрителей. И ведь получилось, оказалось, что даже в очередь с дрессированными собачками посреди танцпола, вокруг которого снуют продавцы пирожков, можно танцевать по-настоящему. Если ты не отрабатываешь положенный номер, а вкладываешь в него душу, то и продавцы просто присядут в сторонке, и собачки почему-то перестанут лаять, а дрессировщики замрут, боясь пропустить хоть движение, и позади стульев также застынут разодетые в пух и прах светские львицы, которым не хватило билетов с местами… А «Палас-театр» станет самым модным в Лондоне местом.

В то лето привычную столетиями тему погоды сменила тема Павловой. Стоило встретиться двоим лондонцам, как звучало:

– Вы видели вчера Павлову? Нет? Непременно посмотрите ее новый танец.

Успех колоссальный. А осенью новые гастроли в Америке… И тоже успех.

Теперь за Павловой и Мордкиным следовали толпы желающих взять интервью, получить автограф, просто поглазеть.

Иногда страшно раздражало:

– Я что, обезьяна из зоопарка?!
 Спасти утопающего, чтобы спастись самой

На двухэтажном автобусе огромное изображение балерины. Часть его «съедают» окна, сама картинка ужасная, с нарушениями пропорций, рваная и бессмысленная. Ни на Павлову, ни на «Лебедя» не похожа совсем.

Увидев этот кошмар, Анна не сразу поняла, в чем дело, но надпись ставила все на свои места: «Анна Павлова». Никто не мог понять, почему она рыдает, ведь это признак популярности.

Уж такого «добра» хватало с лихвой… В Парижском ресторане лягушачьи лапки под названием «Ножки Павловой»!

Однажды, когда их отношения еще были хорошими, Анна спросила у Кшесинской, как отвечать на нелепые оскорбления. Та пожала плечами:

– Только не замечать! Чем больше будешь злиться или оправдываться, тем больше будут оскорблять.

Павлова глупости словно не заметила, зато заметил Мордкин. Увидев в меню имя партнерши, потребовал немедленно принести блюда своего имени! Шеф-повар оказался не промах и…

– Прошу вас! Яйца «а ля Мордкин»!

Анна едва успела выскочить из-за стола, пробормотав, мол, носик припудрить. В дамской комнате вдоволь нахохоталась, но и после, стоило вспомнить название блюда, закусывала губу, чтобы не рассмеяться. Мордкин все заметил, понял и не простил.

С Мишей вообще отношения трудные.

И не только с Мишей Мордкиным, но и с давним другом и партнером Мишей Фокиным.

Как-то так получалось, что в последние годы самые эффектные танцовщики в Москве. В Мариинском после Гердта столь же ярких исполнителей не было, таланты были, несомненно, талантами Петербург всегда был богат, но тот же Фокин предпочитал ставить балеты, а не танцевать.

Конечно, в Мариинском был Вацлав Нижинский, которого Дягилев уже слишком серьезно запряг в свою работу. Нижинский безумно хорош в прыжках! Он словно зависал в воздухе, однажды так и ответив на вопрос журналиста, мол, тяжело ли вот так прыгать:

– О нет. Это очень просто – нужно всего лишь подпрыгнуть и немного зависнуть.

В паре всегда сильней кто-то один. В балетах Петипа это были балерины. Партнеры существовали для поддержек и выполнения части вариации, пока балерина за кулисами пытается отдышаться. Все либретто о прекрасной или несчастной любви девушки, потому балерина в центре внимания. Анне это нравилось, кого же танцевать юной полувоздушной девушке, как не такую же девушку?

А Фокину не нравилось. Нет, Мише нравилось исполнение Ани, но либретто балетов он не принимал категорически.

– Аннушка, ну неужели не надоели все эти принцы и влюбленные пастушки?

В первый год в Мариинском она пыталась спорить, говорила, что балеты разные:

– Разве похожи Жизель и Никия? А Китри и Аврора?

– Зато партии очень похожи. Сколько еще десятков спектаклей будет поставлено из того же набора па? Роли можно не прорабатывать, переноси набор па-де-де и вариации из одного в другой и достаточно.

Анна чувствовала, что он прав и не прав одновременно. Классические балеты и впрямь изобилуют одними и теми же па, но как же иначе, не на руках же ходить, как в балагане. Но то, что Миша начал ставить у Дягилева, нравилось Анне еще меньше. Она отказалась танцевать Жар-Птицу, посчитав ее немелодичной. А Тамара Карсавина станцевала и имела бешеный успех.

И все равно Анна чувствовала, что это не ее. Вот «Лебедь» – да, а Жар-Птица нет. Она попыталась сама из набора все тех же критикуемых Фокиным па создавать мини-спектакли. Кажется, получилось.

Когда зимой 1904 года в Петербург приезжала знаменитая босоножка Айседора Дункан, Аня была ею и очарована, и в чем-то разочарована. Дункан танцевала не просто босой, она отказывалась от классической балетной техники, от пуантов, от самих принципов классического балета.

Аня вместе с Фокиным ходила смотреть американку, потом пыталась понять, что так, а что не так.

Дункан танцевала «душой», она просто слышала музыку и двигалась под нее. Это Анне было близко, но лишь это. Босые ноги… Зачем? Для Павловой пуанты не просто обувь, это продолжение ноги, подставка, словно сросшаяся со ступней. Да, больно, тяжело, уродует саму стопу, но ведь красиво. Разве на цыпочках выстоишь «Лебедя»? А опустись на всю стопу – получится не то.

Павлова быстро поняла, что весь танец Айседоры лишь набор поз – вот нога согнута в колене, вот рука вытянута определенным образом, вот стан наклонен. Но эти же жесты, наклоны, положения рук, ног, корпуса повторились за время танца десятки раз. Как иначе? Но чем же хуже балетные позиции и па?

Дункан ругала занятия в училище, мол, мучают детей. И невдомек ей, что таким, как Анна Павлова, в радость эти мучения, потому что дают возможность легко стоять на пуантах, легко двигаться, прыгать, скользить по сцене… И муштра тоже необходима, чтобы десятки человек двигались одинаково, требуются сотни репетиций.

– Миша, мне кажется, что у Дункан не будет много последователей. Она почти одиночка.

Фокин возражал:

– Аннушка, за таким танцем будущее. Нужно танцевать не как придумал балетмейстер, а как велит душа.

– Но это только в том случае, когда я одна на сцене, иначе получится беспорядок.

Как найти золотую середину – не отказываясь от классического балета, танцевать, как Дункан, душой?

Фокин не пожелал искать компромисс или середину, даже золотую. Он принялся ставить свои балеты для Дягилева. И теперь в его творчестве не было места для Павловой, оставались Нижинский и Карсавина.

Анна искала свой путь именно в компромиссе, постепенно создавая свой собственный танец – проникновенный и с душой, но на основе классической техники с пуантами и прочим. И она была права – даже созданная позже школа Дункан не стала таким же учебным заведением, как училище на Театральной улице.

Они обе были индивидуалистками, сколько бы ни пытались обучить девочек своему искусству.

Уйдя от Дягилева и откупившись от Мариинки, Павлова не почувствовала никакой свободы. Чтобы спокойно заниматься танцем, нужны деньги, следовательно, их надо заработать.

Конечно, в Лондоне и в Америке платили во много раз больше, чем дома, в Петербурге, но все равно мало.

Анна задумала создать собственную пусть небольшую труппу, чтобы ставить вариации или па из балетов, гастролировать с небольшим багажом, заниматься любимым делом, не завися ни от кого.

Для этого нужен был свой дом, где можно репетировать и хранить будущие костюмы труппы. Она приглядела и купила Айви-Хаус – «Дом, обвитый плющом». Переделка под себя еще предстояла, но при доме был пруд.

– В пруд обязательно лебедей!

От такого решения даже полегчало. У нее все получится, она сумеет доказать, что права в своих исканиях, своих танцах. Не могут же ошибаться вместе с ней тысячи аплодировавших ей зрителей? Причем не просто балетоманов из Петербурга, готовых отбивать ладони просто из любви к определенной балерине, а зрители разных стран, ничего прежде не знавших о самом существовании Анны Павловой.

Гастроли по Европе и в Америке, успех в Палас-театре убедили Анну, что не одна Айседора Дункан способна увлечь своим танцем, что и «Лебедь», исполняемый в классическом стиле, способен заставить замирать, а потом долго требовать повторения.

За год она прошла большой путь от послушной ученицы Соколовой в Мариинке до самостоятельной балерины, успешно выступавшей в разных странах.

Анна вдруг поняла, чего же ей не хватало в Петербурге: балетоманы наизусть знали каждое движение, аплодировали не столько исполнению, сколько просто своей любимице. Ей оказалось мало исполнения всех возможных ролей, понадобилось покорение новой публики.

Но ведь и дягилевская труппа покоряла Париж?

Но это снова труппа, в которой нужно танцевать что-то, поставленное для других. А ей хотелось самой, хотелось выражать собственные чувства, показывать свое видение танца, свое ощущение от музыки.

– Наверное, я тоже Айседора Дункан, только в классическом балете.

Ей не с кем было посоветоваться, все оказались далеко, но Павлова уже не сомневалась, что на правильном пути. Даже с Мордкиным она танцевать не будет, как бы красиво они ни смотрелись в паре.

Павлова еще не знала, что находится в начале нового пути, который принесет ей всемирную славу. Но сколько всего предстояло пережить и пройти для этого!

Пока она танцевала в Лондоне, покупала Айви-Хаус, гастролировала, в Петербурге над Виктором Дандре сгущались тучи…

Анна читала заметку, но никак не могла осознать прочитанное. Буквы складывались в слова, а слова во фразы, но это никак не добавляло понимания.

Виктора Дандре обвиняли во взяточничестве, и ему грозила тюрьма!

Ее мало волновали сами взятки (кто не берет?), но представить, что Виктор проведет годы в тюрьме?!

Все время, пока Анна гастролировала по Америке, из России летели письма: люблю, больше всего жалею о том дне, когда отказался уехать с тобой, без тебя свет не мил… Эти письма то догоняли ее в дороге, то копились, поджидая. Читать их было приятно, но Анна не отвечала. Мало того, разыгрывала роман с Мордкиным, зарабатывая совсем не ту славу, о которой мечтала. Клин клином вышибала, надеялась показать Виктору, что может обходиться без него, вызвать у него ревность.

Дандре не писал о ревности, словно не читал многочисленных газетных заметок, он твердил, что помнит каждый ее жест, поворот головы, то, как она смеется, как легко поднимается на пуанты, даже как злится… Писал о том, что хотел бы птицей полететь к ней хоть на край света.

И вот теперь эта нелепость – взятки. Кто их не берет? Только тот, кому не дают. И обвинить можно любого чиновника. Если обвинили Дандре, значит, с кем-то не поделился или кому-то насолил.

– Почему он бездействует, чего ждет? Нужно немедленно продавать все в России и бежать! – изумилась Анна.

Но газеты сообщали, что у барона уже ничего нет, родня от него отказалась.

Анну вдруг обожгло понимание: вот почему Виктор так хотел бы улететь к ней! Ему плохо, его могут посадить в тюрьму, а она успешна.

Сначала даже испытала легкое чувство злорадства – она сумела устроить свою жизнь, ей аплодируют, платят огромные деньги, она купила дом, а он что? Такое положение дел доказывало, что она без него обойтись может, и Мордкин не понадобится.

Но злорадное чувство быстро исчезло, уступив место тревоге. Виктор в беде, но помощи не просит. Но как сильному мужчине просить о помощи слабую женщину? Хорошо, не такую уж слабую, но все же женщину!

Анна понимала, что ни за что сам не попросит, да и чем она могла помочь? Разве что пригласить в свой новый Айви-Хаус – «Дом, увитый плющом». Промучившись несколько дней, она решительно взялась за перо и бумагу. И с первых слов допустила ошибку – вместо того, чтобы просто позвать его в Лондон в гости, предложила Айви Хаус в качестве убежища, а себя в качестве спасительницы.

Ответ ждала с волнением.

Письмо пришло довольно быстро, но содержание разочаровало.

Анна швырнула бумагу в камин! Дандре был раздосадован ее сочувствием, уверял, что не виновен, взяток не брал, лишь оказывал платные консультации, напоминал, что он юрист и справится с подобными делами сам. Поздравлял с успешными гастролями, покупкой Айви-Хауса, но сетовал, что не может приехать в Лондон и собственными глазами убедиться в великолепии ее выбора, пока не закончилась вся эта заваруха со следствием.

– Ну и пусть сидит в тюрьме!

Душила досада, что влезла с предложением помощи, пока он не просил, что хвастала своим положением и возможностями, злило уверение, что он юрист и справится сам.

Анна злилась на Дандре и еще больше на себя, но даже высказать все это никому не могла, не могла пожаловаться, поплакать. Накопленное раздражение выплескивалось на Мордкина на сцене и за кулисами.

Звонкая пощечина, полученная партнером прямо на сцене после не очень удачной поддержки, привела в восторг журналистов. И без того безумная популярность пары теперь просто зашкаливала.

Они прекрасно смотрелись рядом – тонкая, словно воздушная, Павлова и сильный, брутальный Мордкин. Все забывали, что это сцена, игра, что у Мордкина жена стоит за кулисами и тоже танцует на этой же сцене. Казалось – вот идеальная красивая пара, которая должна быть парой везде.

Им задавали вопросы о возможном браке, они уклонялись от ответов. Почему? Анна сначала хотела отомстить Дандре, заставить его ревновать. Мордкину была нужна популярность любой ценой.

Когда скандалы стали повторяться, дело доходить до настоящей истерики и отказов выходить с этим партнером на сцену, выступила супруга Мордкина Бронислава и заявила, что Анна просто влюбилась в ее мужа и не может простить ему отказа.

Между Павловой и супругой Мордкина импресарио выбрал Анну. Бронислава уехала в Россию – раздувать скандал дальше. Михаил остался до осени.

А Анна вдруг решила, что без партнера вполне может принять предложение Теляковского и танцевать осенне-зимний сезон в Петербурге.

Любовь Федоровна приезду дочери была безумно рада:

– Нюрочка… какая ты стала…

– Какая?

– Словно богатая дама. Одета как, обута…

– Мамочка, в Европе все дамы так одеваются. И ты права – я теперь богатая дама. Мне за одно выступление платят столько, сколько я здесь получаю за год.

– Но ведь здесь дом, Нюрочка, – упрямо возразила Любовь Федоровна.

Аня не была дома полтора года, а словно полжизни провела вдали. Столько всего за эти полгода произошло – гастроли в Варшаве, Берлине, Вене, потом Париж с Дягилевым, разрыв, гастроли с Мордкиным в Америке, Лондон, снова Америка, снова Лондон, покупка дома, разрыв с Мариинским…

– Какая она – заграница? – спрашивала Любовь Федоровна.

Аня смеялась:

– Обыкновенная. Только в Лондоне все ходят и ездят по левой стороне улицы.

– Да как же они не сталкиваются?!

– Все так ходят, понимаешь? Как мы все по правой, так они по левой.

– Неудобно, – качала головой Любовь Федоровна.

Услышав о заработках дочери, снова качала головой:

– Как же это – зарабатывать за неделю, как за год? Так и работать не захочешь.

Когда Аня принялась описывать дом, количество комнат, удобства, огромный цокольный этаж с гардеробной («там будут храниться костюмы»), мать ахала:

– Да куда ж тебе столько комнат? Сдавать внаем собираешься?

– Нет, мамочка, но надеюсь, что ты ко мне переедешь.

Любовь Федоровна упрямо уходила от обсуждения этой темы, но однажды сказала:

– Не смогу я там жить, Нюрочка, ты уж не обессудь. И ходят там навстречу, и язык чужой, и ничего нашего нет. Чужое оно и есть чужое.

В театре Анну встретили и вовсе со смешанным чувством – теперь Павлова приглашенная гастролерша.

Она ходила за кулисами, с удовольствием вдыхая запах пыли, стояла с закрытыми глазами, прислушиваясь и вспоминая, словно окуналась в детство.

Аня в Мариинке с одиннадцати лет, когда впервые вышла на сцену в толпе детей и ужаснулась виду темного зала. Восемь лет танцевала на знаменитой сцене ученицей, потом еще десять корифейкой и балериной. И пропустила-то всего лишь сезон, а кажется, полжизни прошло. Все осталось – техника, любовь к танцу, и партии те же, даже в Америке танцевала после «Копелии» их с Фокиным «Лебедя». Но что-то изменилось непоправимо, сердце подсказывало Анне, что изменилось навсегда, что больше не вернутся те счастливые дни, когда они с Фокиным сначала долго обсуждали то, как надо изменить балет (говорил он, Аня только слушала), а потом снова и снова репетировали прежние па старых ролей.

А теперь Миша Фокин говорил ей: «Вы» и звал Анной Павловной.

Другие тоже.

Любовь Федоровна почувствовала мятущуюся душу дочери, попыталась успокоить, но лишь добавила страданий:

– Нюрочка, если ты попросишься обратно – примут. Тебя не забыли, сама говорила, что все билеты на спектакли проданы. Попросись, Теляковский добрый, возьмет. Будешь дома танцевать, а уж на гастроли по своим Америкам вне сезона ездить.

Анна в ответ едва не сорвалась на крик. Что за нелепость – танцевать здесь, завися от репертуара, от всех – от Теляковского до балетмейстера и получать за это гроши.

Но самым большим разочарованием был Дандре.

Барон приехал в квартиру на Английском проспекте, но был сдержан, просил, если вызовут к следователю, говорить осторожней, чтобы ненужным словом не осложнить его положение.

Анна смотрела на вдруг постаревшего Виктора и ужасалась. Вместо горячих объятий и объяснения в любви она слышала скромную просьбу не усугубить его положение.

– Виктор, может вам все же лучше уехать?

– Анна Павловна, я объяснял, что не смогу выехать за границу, пока нахожусь под следствием. Я следствия не боюсь, но все может испортить неосторожное слово.

Она услышала только обращение по имени-отчеству, все остальное заслонил ужас от понимания, что она больше не Аннушка, не любимая девочка, а Анна Павловна. Неужели, всего лишь выступив в Палас-театре, стала чужой для всех?!

Страшно захотелось обратно в Айви-Хаус, словно новый дом стал ее крепостью.

Павлова станцевала всего пять спектаклей и вернулась в Лондон. Любовь Федоровна с ней не поехала, обещав навестить когда-нибудь.

Год прошел быстро, Анна создавала свою труппу, чтобы танцевать то, что хочет и как хочет, подбирала музыку, придумывала свои танцы.

На сей раз новость не из газет – письмо прислал брат Виктора Дандре. Коротко и немногословно о том, что следствие упорно доказывает, что Дандре брал взятки и на эти средства столь широко жил. Виктору грозит три года тюрьмы или огромный штраф в тридцать шесть тысяч рублей, если он сумеет отстоять свою свободу. Денег на штраф нет, поскольку больше года нет доходов. Значит, впереди три года долговой тюрьмы.

Анне ничего не говорило имя сенатора Нейдгарта, которого Государь назначил расследовать многочисленные злоупотребления в Городской думе, но она понимала, что за Дандре взялись серьезно и уже не выпустят, не наказав примерно в назидание другим. Он юрист, что делал, понимал, защититься тоже сможет, но избежать штрафа не удастся. Как и заплатить его.

Теперь Анна прекрасно понимала, сколь велика сумма для Дандре. Год назад она выплатила неустойку Мариинскому театру, потом сумела заработать на Айви-Хаус.

– Значит, придется еще потанцевать в Палас-театре, – объявила Анна сама себе.

Суд над Дандре осенью, значит, нужно либо продавать только что купленный дом, либо повторить прошлогодний успех.

Павлова выбрала второе.

Услышав о том, что Анна намерена снова танцевать в очередь с дрессированными собачками и клоунами, Дягилев выразил сожаление, мол, уронила честь…

А она танцевала. Самозабвенно, от души и каждый вечер с полной отдачей. И снова зрители сидели не шелохнувшись, пока звучала музыка и трепетали руки-крылья «Лебедя», а потом пока Анна переодевалась для следующего танца.

Мало того, она выступала на частных вечеринках, однажды появившись из корзины роз, одетой в коротенькое платьице из розовых лепестков.

За это хорошо платили, а у Анны не было времени собирать деньги долго, она должна за несколько месяцев получить столько, сколько заработала за все предыдущие годы службы в театре. И пусть Дягилев и другие осуждают, бывают случаи, когда деньги побеждают!

Но Анна была не права, в ее случае даже деньги не победили искреннее искусство. Павлова сумела и заработать, и сохранить уровень исполнения.

Двое элегантных мужчин за соседним столиком в вагоне-ресторане «Норд-экспресса» обсуждали интересующую Павлову тему: суд в Петербурге. Анна старалась не пропустить ни слова из их беседы.

Суд над бароном Виктором Дандре уже состоялся. Барон стоял на своем, мол, взяток не брал, а выплаченные ему деньги всего лишь гонорар за оказанные консультации. Но следователи сумели надавить на представителя фирмы «Вестингауз», которая прокладывала трамвайные пути в Петербурге, тот признался в даче взятки в двадцать тысяч рублей. За ним «посыпались» и другие – директор варшавской фирмы, строившей мост Петра Великого, большие и малые просители с подношениями.

Анне было безразлично, кто и сколько давал и в чем признался, хотелось повернуться и спросить, что же назначили Виктору Дандре.

Наконец, услышала:

– А ведь знатный пройдоха! Сумел-таки уйти от обвинения в вымогательстве. Оставлено только обвинение в мздоимстве, тут уж не отвертишься. Говорят, в бумагах у тех, кто давал, все записано.

– Но уволить-то уволили?

– Конечно. От должности отрешили, но нарушение служебного долга не признали. Штраф заплатит и будет на свободе. Вот как надо уметь взятки брать – за оказанные консультации…

– Ничего, ему там еще срок добавят.

– За что?

– Найдут за что. Не успел удрать…

– Или переоценил свои силы.

– Да, барону в России ничего хорошего не видать.

– В Петербурге взяточничество махровым цветом цветет. Ладно бы деньги брали и дело делали, а то ведь берут и сидят сиднем. Трамвай они проложили… В скольких городах уже давно есть, а в столице все вот такие не допускали, мало им взяток дали…

Дальше Анна уже не слушала, это не важно. Главное, что Виктор приговорен к штрафу, все, как написал его брат.

Тридцать шесть тысяч для разоренного Дандре невозможная сумма, даже если продаст все свои коллекции из квартиры на Итальянской, и половины не наберет. Зато деньги уже были у Павловой.

Что ж, пришло ее время отдавать все за возлюбленного.

Она ехала в Петербург якобы на гастроли, для участия в парадном спектакле в честь трехсотлетия Дома Романовых. Сам юбилей будет праздноваться в феврале, но почему бы не побыть на родине еще пару месяцев?

Любовь Федоровна позору и наказанию Дандре была рада:

– Слава богу, все кончено. Больше не будешь о нем вспоминать, а то ведь в прошлом году извелась вся из-за того, что этот супостат на тебя не смотрел. Поделом ему!

– Нет, мама, теперь-то все только начинается. Теперь все в порядке, я буду ему нужна.

– Нюрочка?! – ужаснулась Любовь Федоровна. – Да ведь он же мздоимец! К тому же вот-вот в тюрьму сядет.

Анна снова загадочно и довольно улыбнулась.

– Все, кто у денег, мздоимцы, там других не бывает. Виктор брал не больше других. А в тюрьме пусть немного посидит – полезно. Ему грозит очень крупный штраф.

– А ты никак решила заплатить из своих?

Анна смотрела на мать с недоумением: а как же, ведь Дандре тратил деньги на нее, на квартиру с роскошным репетиционным залом, на богатые подарки, туалеты, экипаж…

Чем больше Анна узнавала, что и как происходило, тем лучше она понимала тайные пружины, приведшие Дандре в тюрьму.

Он действительно сидел, поскольку денег на оплату огромного штрафа не имел.

Анна приехала в Петербург к Рождеству, согласившись танцевать не только в парадном спектакле (ставили оперу «Жизнь за царя», в которую было вставлено несколько характерных танцев), но и танцевать в январе-феврале до того.

Первым порывом было вытащить опального возлюбленного из тюрьмы в качестве подарка на Рождество, но потом она решила помучить нерадивого любовника и встретить Рождество с матерью в ее скромной квартирке.

Любовь Федоровна была рада, хотя уже смущалась своей богатой и знаменитой дочери.

– Мамочка, а помнишь, как ты мне подарила на Рождество большое шоколадное яйцо с игрушками внутри? А помнишь наш поход в театр на «Спящую красавицу»?

– Нюрочка, а ты не пожалела, что стала балериной?

– Нет, мамочка, это мое. Я в другом себя не мыслю.

Переезжать к ней в Лондон Любовь Федоровна категорически отказалась:

– Нет, Нюрочка. Я русская, в России родилась, тут до смерти и жить буду. А ты уж езжай со своим мздоимцем, спасай вора, если иначе не можешь.

Анна хмурилась, ей не удавалось убедить мать, что в Европе и Америке у нее возможностей больше.

– Нюрочка, разве ж в России мало любителей балета? Другие танцуют в театре не весь год, и ты так могла бы… Слышала я, что ты и вовсе в непотребных местах пляшешь.

Павлова нахмурилась, мама поверила гадким сплетням.

– Мамочка, конечно, Палас-театр не лучшее место для балерины, но, знаешь, между моими номерами оркестр не играл, там ведь и смычок в руки не возьмут, если не оплачено. Обычно публика между номерами ест, пьет, шумит… А у меня тишина. Полная – ни скрипа, ни слова, ни вздоха. Сначала я даже пугалась, но мне объяснили, мол, люди не хотят мне мешать, потому сидят тихо. Помнишь, в Стокгольме было похоже? Понимаешь, даже те, кто выступал после меня, не обижались, потом мои номера стали ставить последними. Я поняла, что не важно, где именно ты танцуешь, главное, чтобы танец был от души, тогда любую публику проймет.

Анна не знала, что этими словами описывает свою жизнь на многие годы вперед. Двадцать лет своей жизни она именно так и провела – в бесконечных гастролях и выступлениях где угодно – от «Метрополитен-опера» до стадионов или посреди загона для быков в окружении зажженных костров в охваченной эпидемией Мексике. И везде, от лучших сцен мира и королевских дворцов до крошечных сцен в школах маленьких городков Америки или наспех сколоченных помостов в Индии (где ее назвали живой богиней) и Австралии, зрителей от знатоков до вообще не знакомых с балетом волновал только сам танец, выражение души в движениях. Зрители были готовы сидеть на земле, часами стоять, ждать, затаив дыхание, все время, пока она танцевала. И это было главным счастьем.

А насколько престижен театр, зал или хороши участники выступления?.. Нет, Павлова вовсе не была терпима, она закатывала скандалы и заходилась в истерике, если условия для танца были неподходящими, но все это куда-то исчезало, как только начинала звучать музыка. После первого же такта оставались только музыка, танец и сама Анна Павлова…

Но это все еще впереди, а пока ей нужно было сделать еще одно дело.

Наступил 1913 год – последний мирный год Российской империи. Готовились широко отпраздновать трехсотлетие Дома Романовых, надеясь, что ради такого праздника будет много помилованных.

Но барон Виктор Эмильевич Дандре в число помилованных не вошел.

Анна встретилась с братом Виктора и передала тому деньги:

– С условием, что он немедленно уедет из России.

– Куда?

– Ко мне в Лондон, дальше будет видно.

– Анна Павловна, вы понимаете, что Виктор не скоро сможет вернуть эти деньги?

– Понимаю. Платите, пусть выходит.

– Но у него нет паспорта и разрешения покинуть страну. И думаю, не скоро будет.

Анна на мгновение задумалась, потом кивнула:

– Я договорюсь.

Кшесинская визиту Павловой удивилась, но изобразила полнейший восторг:

– Аннушка! Боже мой, сколько же мы не виделись!

Они изобразили поцелуи, едва касаясь щеками. Матильда исподтишка быстрым взглядом окинула Павлову, отметив про себя, что та похорошела и в прекрасной форме.

Такой же мимолетный взгляд на хозяйку особняка и внутренние покои позволил Анне прийти к неутешительному для Кшесинской выводу: особняк хорош, но слишком эклектичен, а Матильда похудела, что делало ее старше и не добавляло приятности во внешности.

И все же Анна сделала массу комплиментов особняку, пришедшему поздороваться сыну Кшесинской Вове, тому, как выглядит хозяйка. Матильду не обманешь, она кого угодно сама проведет, предложила:

– Пойдемте наверх в мою спальню, я кое-что покажу.

Этим кое-чем оказались драгоценности и портрет Вацлава Нижинского на дверце шкафчика. Поболтали, Кшесинская подарила Павловой платиновый карандаш, украшенный бриллиантами, похвалила ее вкус во всем и вдруг поинтересовалась:

– Вы ведь что-то хотите попросить?

– О да, Матильда Феликсовна!

Анна встала, прошлась по роскошной спальне, утопая в ворсе ковра по щиколотку, остановилась перед зеркалом, задумчиво посмотрелась в него.

– Вы решительно настроены не танцевать в этом году, Матильда Феликсовна?

– Да, разве что в бенефисе кордебалета, как всегда, а еще, если пригласят, – она скромно усмехнулась, – в парадном спектакле по случаю трехсотлетия Дома Романовых.

– Мне тоже предложили там участвовать. Что вы будете танцевать?

Кшесинская внимательно разглядывала Анну своими темными глазами, но та не смутилась, ведь до главного разговор пока не дошел.

– Я в мазурке.

– О! – захлопала в ладоши Павлова. – Это будет великолепно. Но это не все. Мне предложили ваш балет – «Дочь фараона».

Вот в чем дело!

Анна танцевала этот балет с Фокиным, но главной исполнительницей считалась Кшесинская. Матильда не мыслила никого в этой роли, кроме себя самой, могла обидеться и запретить. Ей никогда не могли перечить, тем более сейчас, когда в театре почти не осталось соперниц.

Кшесинская считала, что танцует лучше всех, а потому милостиво разрешила:

– Так танцуй, чего ты боишься?

– Вы не против? – Анна старательно подчеркивала субординацию: старшая балерина и младшая – «вы» и «ты». Чего ни сделаешь, чтобы вытащить этого Дандре из ямы!

Получив согласие, она добавила:

– Хочу, чтобы вы посмотрели меня в этом балете. Придете?

3 февраля за первой кулисой сцены Мариинки стоял роскошный стул, принесенный из кабинета директора, с большой коробкой конфет. Кордебалетные с любопытством косили глаза, но вопросов не задавали, по театру уж пополз слух, что Кшесинская будет присутствовать на балете «Дочь фараона» за кулисами.

Почему не в ложе? Она объясняла это трауром по недавно умершей матери, но все прекрасно понимали истинное положение дел.

Пригласила приму на спектакль сама Павлова. А вот этого уже не понимали.

Матильда смотрела, мысленно двигаясь в такт Павловой, сначала на ее лице блуждала снисходительная улыбка, которую постепенно сменило выражение восторга. Кшесинская всегда ставила себя выше других, но прекрасная балерина, знающая цену каждому па, умная женщина, она по достоинству оценила мастерство Павловой.

К концу спектакля взгляд примы снова стал непроницаемым, а губы тронула снисходительная улыбка, но это никого обмануть уже не могло – Анна танцевала роль лучше ее самой. И все же она смогла взять себя в руки и горячо приветствовать Павлову. Но когда та склонилась перед примой, как бы признавая ее превосходство, прошептала на ухо сопернице:

– Так чего же ты в действительности хочешь, Аннушка?

Кшесинская уже знала, что Анна танцует только с конца февраля и после парадного концерта уедет в Лондон. Тогда зачем ей «Дочь фараона»?

Павлова на мгновение замерла, а потом заговорщически прошептала в ответ:

– Дандре.

Теперь замерла Матильда, но ненадолго, она умела быстро просчитывать в уме выгоды любого положения. Кивнула:

– Пусть едет и как можно скорее.

– Через два дня насовсем.

– Я позвоню министру.

– Спасибо!

Кшесинская лишь сокрушенно покачала головой.

22 февраля они обе танцевали в опере «Жизнь за царя». Матильда Кшесинская была чудо как хороша в мазурке, а как же иначе – дочь лучшего мазуриста России просто обязана танцевать мазурку блестяще.

Когда выходили на поклоны, Кшесинская умудрилась тихонько поинтересоваться у Анны:

– Уехал?

– Да, благодарю вас.

Дандре действительно уже был в Лондоне – возлюбленная сумела не просто выкупить его из тюрьмы за огромные деньги, но и раздобыла документы и разрешение для выезда из России. Вернуться ему не суждено, да он и не стремился.

Станцевав еще «Дон Кихота» и «Баядерку», Павлова поспешила следом. Это был ее последний сезон в Мариинском. В следующем году началась война, потом революция, Советская власть в России…

И бесконечные гастроли с коротким отдыхом в Айви-Хаусе. Она объездила весь мир, выступала на любых площадках и в любых условиях, только одной страны не было в ее плотном гастрольном графике – России, СССР.

Любовь Федоровна осталась в Петербурге, все еще надеясь, что дочь опомнится и вернется, она даже записала ее по своему адресу – на Тамбовской. Но этого не случилось.

Теперь у Павловой была своя постоянная труппа, свой репертуар, приводивший в отчаянье критиков и работавших с ней дирижеров. Критики ругали за однообразие, нежелание принимать никакие новшества, выбор устаревших мелодий и балетов (ставили не целые балеты, а только отрывки из них, чтобы не возить тонны декораций и костюмов). Но ругали только до спектакля, посмотрев на «отсталую» Павлову, принимались писать восторженные статьи, напрочь забывая собственные слова. Оказалось, что Павловой можно танцевать что угодно, она во всем будет просто волшебна.

– У Анны Павловой собственная грация и чувство музыки, мне кажется, даже если она будет танцевать гамму, мы не поймем этого! – убеждал коллегу-англичанина французский критик, тыча пальцем в грудь собеседника.

Тот соглашался:

– Да что там гамма – барабанная дробь прекраснейшей мелодией покажется!

Не согласных с такими утверждениями не только в Европе, но и по всем миру не было.

И каждое выступление Павловой, где бы оно ни проходило, заканчивалось «Лебедем», которого уже переименовали в «Умирающего лебедя», хотя как раз гибель птицы Анна не танцевала. Это единственное, в чем зрители не были с ней согласны.

Дирижеры на репетициях приходили в отчаянье и даже рвали ноты, сбегая со своего места.

Было отчего.

Павлова не признавала написанного композитором, если ей казалось, что танцевать нужно иначе. По ее желанию менялся темп (это было самым легким), выбрасывались или растягивались какие-то такты, перекраивалась мелодия.

– Но, мадам, композитор этого не писал! – в отчаянье кричал режиссер.

Балерина в ответ пожимала плечами:

– Ну и что? Вы будете играть так, как нужно мне.

Бывало даже, что в дирижера летела балетная туфелька, а в балерину разорванные ноты.

Но все заканчивалось с открытием занавеса, стоило Павловой оказаться на сцене неважно в каком балете, как оркестр и дирижер становились с ней единым целым и играли, забыв о нотах, то, что требовалось танцу. Если вспомнить, что мадам часто импровизировала прямо во время выступления и никогда не танцевала абсолютно одинаково дважды, стоило только удивляться отсутствию диссонанса.

Она ведь танцевала душой, а разве можно душу сковать какими-то рамками? На душевный порыв отвечали все – партнеры, оркестр и, конечно, зрители.

Разросшейся труппой Балета Анны Павловой заведовал… барон Виктор Эмильевич Дандре.

Спасенный своей возлюбленной Дандре приехал в Лондон и взял на себя все заботы об Анне и ее труппе.

Он был для Анны всем: администратором, бухгалтером, юристом, жилеткой для плача, мальчиком для битья, нянькой, возлюбленным, мужем (?) …

Нигде ни разу при жизни Павловой Дандре не назвали мужем балерины, хотя вел он себя как супруг. После смерти Павловой Дандре не смог доказать, что действительно был супругом великой балерины, а потом не получил ни фунта из ее огромного состояния, а также права на Айви-Хаус. Но это уже другая история.

Дандре не любила не только Любовь Федоровна, но и все друзья Анны, считая, что тот загоняет ее в работе, что просто пользуется популярностью и жестоко эксплуатирует Павлову. Возможно, так и было, Анна надорвалась, но она и сама стремилась танцевать как можно больше.

Из-за нелюбви к Виктору Дандре, который всегда был рядом с Павловой до самой ее смерти, Анна растеряла многих прежних друзей. В том числе верного Михаила Фокина.

Фокин продолжал свои эксперименты, но больше не ставил танцы для давней подруги. Он не понимал Анну, и не только в отношении к Виктору Дандре.
 Балет Павловой

Их пути с Фокиным разошлись окончательно.

Или нет? Или они шли к одному и тому же, только разными путями?

Почему она так торопилась танцевать? Танец давно стал жизнью, все остальное было неважным.

Когда-то Кшесинская сказала, что, чтобы царить на сцене, нужно иметь самых высоких покровителей. Но это не так, сама Матильда Феликсовна царила лишь за кулисами, привечая одних балерин и попросту изгоняя других. Царить на сцене давно не получалось, и все, что могла Кшесинская, – не позволять царить другим. Но потом умер главный покровитель – Великий князь Владимир Александрович, определявший жизнь закулисья Императорских театров, а на смену сговорчивому Петипа пришел несговорчивый Фокин, и Кшесинская царицей быть перестала.

Тогда Анна убедилась, что никаким покровительством дело не поправишь.

А время шло, каждый день приближал старость.

Время самый неумолимый палач на свете, ничто неспособно его замедлить или остановить. Разве что смерть. Но пока человек жив, оно движется вперед, и ничего из прошедшего нельзя вернуть, прожить заново, исправить.

В балете безжалостное время чувствуется особенно сильно. В драме легче – не сыграв роль Золушки в юности, можно надеяться на роль Мачехи с возрастом. Немало актрис и актеров проявляются только в возрастных ролях, поскольку им не досталось подходящих ролей или не были готовы играть раньше.

Даже петь можно долго, но не танцевать.

Балерине, протанцевавшей до тридцати в кордебалете, никто не предложит Жизель, даже если она прекрасно выглядит. Возраст… К тому же все главные роли в балетах написаны для молодых. Если не стала примой за пять первых лет, потом уже не бывать…

Но это не все.

Даже если стала, то танцевать до старости не сможешь, это слишком тяжелый труд, чтобы зрители не заметили возраст. А уходить под осуждающий свист или просто редкие аплодисменты не хочется. Только настоящим примам удается уйти красиво – в расцвете сил, но и в этом случае многие слышат вслед сочувственные вздохи, мол, устала, дотанцевалась, осознала, что на большее неспособна…

Этого Анна боялась не меньше какой-то травмы.

Была неимоверно требовательной прежде всего к самой себе. Не в технике, ее можно поправить, а в качестве исполнения. Вспоминала, чему учили в Театральном: любой жест хорош только тогда, когда он что-то значит. Просто размахивать на сцене руками или перебирать ногами не стоит никому – ни приме, ни кордебалету. Потому каждый ее поворот головы, каждое движение изящных кистей рук, каждое па несло смысловую нагрузку. На ее выходы на сцену, ее поклоны, не говоря уж о движениях во время самого танца, можно было смотреть бесконечно. Прав был Гердт, когда убеждал, что техника для Анны не главное, ее преимущество – природная грация и душевность. Потому совсем не сложный технически «Лебедь» заставлял замирать всех, кто видел этот номер.

Или все же он сложный, ведь столько простоять на пуантах не просто?

И снова мудрые Вазем и Гердт: продемонстрировать прекрасную технику не так уж сложно, скрыть блестящую куда трудней, но в тысячу раз трудней, обладая высочайшей техникой, отказаться от нее ради душевности исполнения. Вот это Павловой удалось сполна.

В самом начале существования труппы в репетиционном зале Айви-Хауса молодежь пыталась крутить фуэте, одновременно споря, умеет ли это делать их собственная прима.

– Едва ли, иначе она бы вставила фуэте в свои выступления.

Решительной девушке возражали:

– Но в Театральном училище Петербурга такому учат обязательно, к тому же в балетах, которые ставят русские, эти па есть всегда.

Споря, не заметили вошедшую виновницу несогласия. Павлова даже на пуантах двигалась легко и почти бесшумно, не громыхая, словно медная кастрюля, потому подошла почти незаметно. Увидев, смутились.

Она, ничего не объясняя, сбросила шаль с плеч, вышла в центр зала и прокрутила те самые тридцать два фуэте, почти не сойдя с одной точки. Танцоры готовы были аплодировать, но взгляд примы остановил восторги.

– Вы хотели научиться этому? Пожалуйста, только зачем? Научитесь танцевать так, чтобы публика любила вас за душу, а не за технику. Я не знаю роли, в которой фуэте были бы нужны для самой роли, а не для демонстрации умения исполнительницы.

Подхватила брошенную шаль и вышла – прямая, грациозная, неповторимая, а они остались стоять, потрясенные не исполнением, а словами.

Говорили, что в ее кордебалете держались только посредственности.

Да, это было правилом – таланты немедленно выставлялись вон.

Мадам боялась конкуренции? Отнюдь. Однажды она объяснила так:

– Талант не должен быть ни в чьей тени, даже моей. Чтобы бриллиант показал свою красоту, на него должен упасть луч света, все время оставаясь позади кого-то, этот луч не поймаешь.

А Дандре добавила:

– Я не боюсь, что они меня перетанцуют, просто понимаю, что им нужно двигаться вперед, а не танцевать позади меня. Знаешь, так медведица прогоняет от себя взрослого уже медвежонка, львица львенка, любая мать свое дитя. Если ему помогать все время, то ничему не научится.

Виктор понимал Анну, хотя постоянно набирать новых и новых членов труппы, учить, наставлять, внушать, даже просто шить костюмы и приучать к порядку, а потом выпускать, чтобы начать заново со следующими, ему казалось почти кощунством. Анна возражала:

– Ты не учился в училище, там такой круговорот постоянно. Теперь я понимаю, что для Екатерины Оттовны или Павла Андреевича значил каждый выпуск.

– Может, школу откроешь?

Она смеялась:

– Только когда стану такой же старой, какой была Беретта, когда я ездила к ней учиться.

Конечно, станет… Время неумолимо, его не остановишь, не повернешь вспять, но пока еще не пришел срок, Павлова жадно танцевала и танцевала.

Когда-то она хотела выучить и исполнить все роли во всех спектаклях, даже те, которые танцевали другие.

Потом пришло понимание: даже если танцевать каждый вечер новый спектакль перед одними и теми же зрителями, большинство из которых балетоманы, прекрасно знающие каждое движение, будет попросту скучно. И Павлова поняла: нужны не только новые роли, но и новый зритель. Если танцевать совершенно, то даже видящий танец впервые в жизни человек поймет его.

Но чтобы танцевать совершенно, нужно танцевать свое. Не поставленное для целой большой труппы кем-то, а выбранное сердцем.

Она и музыку стала переделывать. О… бывали такие скандалы с дирижерами!..

– Мадам желает просто выбросить пару тактов, чтобы было удобней танцевать? Но тогда пусть мадам сама и играет эту мелодию.

Мадам действительно желала – сократить здесь, замедлить или ускорить там, вместо легато сделать стаккато и наоборот. Это выводило из себя дирижеров, а иногда и музыкантов, вынужденных в угоду Павловой играть не совсем то, что в нотах, или совсем не то.

– Почему я должна подстраиваться под музыку?! Пусть она подстраивается под танец.

– Но, мадам, композитор вовсе не писал для танца, он сочинял мелодию не для балета!

Переспорить Павлову? Безнадежное дело, в крайнем случае устроит скандал, закатит истерику, но своего добьется. Зато потом, когда под эту «исковерканную» в угоду ей музыку она начнет двигаться на сцене, о скандалах и недовольстве забудут все – и дирижер, и музыканты.

Оставались две проблемы – засмотревшись на ее танец, не забыть, что нужно играть, и еще не забыть, что перед самым выступлением мадам соизволила поменять вот тут три такта, там выбросить один и там два… Это привычно – танцевать не то, что отрепетировано, а всякий раз по-разному не только потому, что за час до выхода на сцену осенила новая идея, но и просто по ходу танца.

Пожалуй, неизменным оставался только один – «Лебедь».

Сколько ворчали, шипели, даже проклинали неугомонную Павлову музыканты оркестра, сколько раз клялись и они, и дирижеры, что «это в последний раз», что «больше ни за что и никогда», но появлялась на сцене ее тоненькая фигура, и даже музыканты, сидевшие к сцене спинами, оказывались околдованы магией ее танца. Происходило волшебство, и забывались все страшные клятвы.

Впрочем, до следующей репетиции.

Но Павлова делала все это не для себя, не из каприза перекраивала музыкальные произведения и спорила с дирижерами, она желала слить музыку с танцем и там, где невозможно изменить танец, ради этого слияния просто меняла музыку.

Анна подчинила свою жизнь танцу и никогда не пыталась подчинить танец себе.

Может, потому каждое ее движение на сцене сродни волшебству?

За окном поезда мимо проплывали сплошные города и поселки. Это в России можно часами, а то и сутками ехать среди полей и перелесков, во Франции живут плотно, особенно вдоль дорог.

Анна не была в России давно, так давно, что, даже закрыв глаза, не могла многое вспомнить. Как звали воспитательницу в училище? А горничную, что заплетала косы? Как бабушка называла булочки, которые пекла? Другие зовут шанежками, но у бабушки было особое название.

Словно другая жизнь, увиденная на сцене или в кино.

Павлова живо помнила костюм Павла Гердта в «Спящей красавице» – том самом первом спектакле, после которого заболела балетом, но не помнила собственное платье на вступительном экзамене. Казалось бы, какая разница, но иногда ее брало отчаянье, что под напором многого увиденного тот мир уходил и из памяти тоже.

Она стояла у окна, упершись лбом в стекло и глядя вдаль невидящим взглядом.

– Хочу в Россию…

– Что, мадам? – переспросил вежливый проводник, оказавшийся рядом.

– Все в порядке, спасибо.

Сказала почему-то по-русски, хотя и от русского уже отвыкла, но он понял. Мадам Павлова… кто же не знает знаменитую балерину? Слов не понял, но понял тон, улыбнулся:

– Да, мадам…

Она снова уставилась в окно и мысленно возразила сама себе:

– Хотеть можно сколько угодно.

В 1924 году в Лондон приезжала мама, сумела-таки хоть ненадолго выбраться. Не потому что занята страшно, просто мама осталась в той, другой жизни. Это ни хорошо, ни плохо, ей там лучше. Любови Федоровне в год визита было шестьдесят пять, она русская, питерская до мозга костей. Айви-Хаусом восхищалась, лебедей разглядывала издали, жалея, что Анна приказала подрезать им крылья:

– Пусть бы летели, Нюрочка. Лебедь птица верная, она обязательно вернется весной.

– Мамочка, они в неволе родились, в неволе выросли. Куда им улетать и откуда возвращаться?

Любовь Федоровна упрямо возражала:

– Птица всегда небо найдет, она не человек, чтобы на чужбине жить.

Сказала и смущенно замолчала, а потом принялась хвалить имение, мол, как у вас тут красиво, как замечательно.

Анна предложила:

– Так оставайся. Не хочешь жить прямо здесь с нами, мы тебе быстро отдельный домик построим. Привезешь свою русскую прислугу, будешь чай с баранками из самовара пить.

В ответ невеселый смех:

– В России давно нет прислуги, Нюрочка. И баранки я не люблю, и самовара нет. Но на добром слове спасибо.

– Все равно оставайся. Без прислуги, без самовара.

Любовь Федоровна на мгновение задумалась, вздохнула, но что-то подсказало Павловой, что мать помедлила не из-за сомнений. Так и есть.

– Нет уж, Нюра. Я домой, в Россию. Лучше ты со мной. – И заглянула в лицо с надеждой: – Поехали, а? Тебя в театре не забыли, в училище, слышно, Ваганова Агриппина командует, а недавно на Театральной Ширяева встретила. Как и узнал-то, никогда же близко знакомы не были. Все о тебе расспрашивал, но сказал, что ты не вернешься. Нюра, а он ведь вернулся, снова учит…

Анна стояла, закусив губу, не в силах ответить, чтобы не разреветься.

– Поехали, Нюрочка? Домой.

Анна справилась, вздохнула:

– У меня много обязательств, мамочка. Контракты, договора. И не во мне дело, слишком многие без работы останутся. Не могу труппу бросить.

– Ну да… ну да…

Больше Любовь Федоровна не спрашивала и не предлагала, только вдруг заторопилась обратно. На все вопросы уклончиво твердила, что у нее там кошка Мурка, подруги и говорят там по-русски, а ходят как нормальные люди, по правой стороне.

Больше Анна с матерью не виделись, но при прощании Павлова твердо обещала, что, как исполнится пятьдесят, бросит выступать, а преподавать вернется в Петербург.

Мать пробормотала:

– Семь лет… доживу ли?

И вот эти годы прошли. Мама по-прежнему жила в Петербурге, прихварывала, приезжать в Лондон не собиралась и в письмах домой не звала. Аня понимала почему – не хотела бередить дочери душу, если уж та решила жить на чужбине, так пусть хоть не мучается из-за материнских выговоров.

– Вернусь, вот увидишь, вернусь! – мысленно пообещала Павлова и в ту минуту свято верила, что обещание выполнит. Не может не выполнить.

Ей скоро пятьдесят, совсем скоро. Это ВОЗРАСТ для балерины, рубеж.

И не важно, что еще полна сил и замыслов, что хочется танцевать, есть что показать и чем удивить. Старуха…

Когда будет юбилей, о нем обязательно вспомнят, обязательно подчеркнут. И с того дня вольно или невольно будут приглядываться к ней на сцене, сравнивать каждое движение с виденным прежде – не изменилось ли, не стала ли хуже танцевать (возраст), щадить себя, не потеряла ли технику, душевность… Даже если не потеряет, все равно скажут, мол, еще вчера было куда лучше, неудивительно, ведь ей полсотни лет. Посочувствуют, что даже божественная Павлова и та подвержена возрасту.

Чтобы этого не говорили, она должна танцевать завтра лучше, чем делала это еще вчера, и усталости не имеет права показывать.

Вот и гнала себя вперед и вперед, чтобы не поддаться времени, чтобы успеть еще и еще что-то, освоить новое. Отдыхать потом… когда-нибудь…

Анна потеряла счет переездам, привыкла жить в поездах, на кораблях, в гостиницах. Плохо спала под стук колес, плохо переносила морскую качку, о гостиницах даже не задумывалась, нигде не было ни уюта, ни покоя. Публика требовала «Лебедя», хотя Анне самой нравился этот номер, она устала умирать в танце. Иногда возникала мысль переделать номер, но Виктор был прав, утверждая, что не поймут.

– Анечка, ты обречена быть лебедем, только продержись еще четверть века.

– Зачем столько?!

– Пока все не увидят этот номер.

– Я устала, Виктор, я танцую все хуже и хуже. Нельзя так. Ты мог хотя бы поинтересоваться моим состоянием, прежде чем заключать контракты на следующий год?

Дандре спокойно пожал плечами:

– Я забочусь о тебе и о труппе. Чтобы им было на что жить, нужно большое количество выступлений. Ты прекрасно это понимаешь. Если ты не намерена выступать, скажи заранее, мы уплатим неустойку всем – от артистов до организаторов гастролей, уволим труппу и все. Правда, для этого придется распродать все, что у нас есть, и закрыть твою школу.

Знал чем брать, ответственность перед всеми, кого она приняла в свою труппу, и перед малышками-сиротами, которые обучались и содержались в их школе, могла заставить Павлову не только еще двадцать пять лет танцевать «Лебедя», но и взойти на Эверест на пуантах.

Гастроли, разъезды, репетиции и… истерики продолжались. Новичкам в труппе объясняли, что истерики мадам после каждого выступления вовсе не связаны со сквозняками или неровностями пола, просто она так приходит в себя.

А очередная прилюдная пощечина господину Дандре? И это неудивительно, сначала будут пощечины, крики, битье дорогого фарфора… а потом они помирятся, Анна Павловна будет просить прощения и кричать на прислугу, запрещая той чистить обувь Виктору или заваривать ему чай.

– Почему?!

– Считает это своей не только обязанностью, но правом.

– А почему господин Дандре это терпит?

«Ветеран» разводил руками:

– Любовь…

Они были еще молоды и не знали того, что знал он.

Любой актер, не важно, драматический, оперный или танцор, если играет «на все сто», то есть эмоционально подчиняясь роли, копит для нее неимоверное количество сил. Не столько физических, сколько эмоциональных. Еще тяжелей актрисам, особенно балетным, особенно таким, как Павлова.

Умирая на сцене каждый вечер, каждый вечер следом надо и возрождаться. А Анна каждое выступление заканчивала «Лебедем», которого почему-то быстро прозвали «Умирающим», хотя ни Сен-Санс, ни Фокин, ни сама Павлова это в виду не имели.

Ее танец требовал неимоверного напряжения сил не только в «Лебеде», Анна все танцевала на пределе человеческих сил и возможностей, не технических – душевных. Иначе не была бы Павловой.

Иногда, когда этот предел переступала, например, в «Жизели», в конце даже сразу на поклоны не выходила или не выходила совсем – артисты вынуждены были давать ей немного отлежаться прямо на сцене, а потом просто уносили за кулисы.

И вот эту энергию нужно было как-то восстанавливать либо сбрасывать.

В Америке врач предлагал Павловой соответствующие препараты, в те времена очень модные. Однажды она даже попробовала, но быстро поняла, что это путь в никуда, и отказалась. Виктор предложил другое:

– Ты можешь побить посуду, как дома в Петербурге.

И Павлова била. Выплескивала, сбрасывала лишнее, что могло привести не только к серьезному нервному срыву, но к удару или психическому заболеванию. Разве не из-за невозможности такого вот выброса ушел в себя и стал невменяемым талантливейший Вацлав Нижинский? Да мало ли примеров? Фарфора не жаль, если это помогает сбросить напряжение.

А что до мнения окружающих, что мадам истеричка, то они когда-нибудь поймут, если, конечно, способны понять хоть что-то.

Но постепенно Анна переключилась с фарфора на самого Дандре. Звонкая оплеуха в присутствии членов труппы, безобразные скандалы (он старался подбирать в труппу тех, кто не понимал по-русски), истерики, а потом слезливые в лучших мелодраматических традициях примирения, мольбы о прощении, обещания чистить обувь и заваривать чай.

Когда мирились, и обувь была почищена отвратительно, и чай успевал остыть, поскольку хорошей хозяйкой Анна не была и в прежние годы, не ее это стезя.

Он все прощал и со всем мирился. Любовь? Да, конечно, но постепенно даже больше любви Виктором двигало понимание, что рядом с ним бриллиант, равного которому нет и не скоро появится. Дандре прекрасно видел, как страдает сама Анна от этих выпадов, как тошно бывает ей от самой себя. Иногда ее требовалось от самой себя даже защищать, и это было самым трудным.

В порыве раскаяния Анна могла работать у палки сутками, рискуя сорвать мышцу или перетрудить сустав. И останавливать ее в этот момент было смертельно опасно – начиналась истерика. Виктор не осуждал, понимая, чем это вызвано, он знал, что в таком случае лучше, как ребенка, отвлечь другим, обсуждая новые постановки, подбрасывая идеи.

А она ведь все понимала, видела его уловки, его терпение, даже начало собственной истерики замечала, и вовсе не желала истерить и переходить на крик, но остановиться уже не могла. Иногда развитию истерики способствовало именно поведение Виктора, его спокойствие и готовность принять любую пощечину.

– Почему ты никогда не ударишь меня в ответ? Почему ты все терпишь?! Считаешь меня истеричкой, не способной сдерживать эмоции?!

– Аннушка, не думаю, чтобы их следовало сдерживать. Только постарайся не кричать при людях.

Его понимание и спокойствие злили едва ли не сильней всего прочего, потому что в результате Анна сознавала себя беспомощной и подвластной.

Это был замкнутый круг, выход из которого Виктор видел только в работе, постоянной смене мест, впечатлений, идей. Чтобы не сорвать резьбу, иногда бывает полезно что-то отпустить, потом дожать еще, снова отпустить и докрутить покрепче. Дандре дожимал, а нужно было всего-то дать отдых.

Анне был смертельно необходим отдых, но не на курорте среди толп ленивцев, не в модном ресторане, где узнавали и спешили за автографом, не на чужом спектакле. Нужно было увезти ее на необитаемый остров, в хижину в лесу, высоко в горы, чтобы побыла сама с собой и успокоилась.

Дандре иногда подумывал о таком повороте дел, но боялся, что без работы даже на короткое время Анна вовсе начнет психовать.

Он ошибался, и эта ошибка оказалась роковой…

Устала, смертельно устала. Анна чувствовала себя настоящей рабыней, это в сто раз хуже театрального рабства, там хоть можно отговориться болезнью, хотя никогда такого не делала. Нет, однажды было – когда после бунта в октябре 1905 года недоставало сил выйти на сцену в «Жизели», Теляковский пошел навстречу и заменил балет оперой. А сейчас и этого сделать не может – если откажется от выступлений Анна Павлова, останется без дел и денег вся труппа.

Предстояло очередное мировое турне.

Прошли те времена, когда она не могла дождаться новых впечатлений, торопилась увидеть дальние страны, показать свое творчество и чему-то научиться, когда впитывала новую культуру, особенно танца, как губка впитывает воду. Жадничала, не зная покоя и стараясь научиться всему, переделывала старые танцы и целые балеты, ведь индусы выглядят и танцуют совсем не так, а египтяне вовсе не похожи на пародии в «Клеопатре»… Каждая культура раскрывала какие-то свои тайны, обогащала.

Но всему есть предел, и Павлова до него дошла. Нельзя за десяток лет познать все, объехать каждый уголок, всему научиться и все привнести в свой танец. Особенно если безостановочно гастролируешь и времени на размышления просто не остается – успеть бы на очередной поезд, не проспать свою станцию, не свалиться от усталости.

Конечно, теперь уже не было гастролей, когда переезды случались каждую ночь, а утром они даже не понимали, в каком городе находятся. Дандре стал лучше планировать перемещение и силы, но все равно переезды давались все тяжелей.

– Старею? – кокетничала она сама с собой. Попробовал бы произнести это кто-то другой!

Дандре тоже устал быть мальчиком для битья, сносить насмешливые взгляды кордебалета и горничных, но еще больше слезливые примирения после скандалов. Он тоже хотел отдыха и незаметно находил поводы хотя бы в пределах Европы оставаться одному. Нет, Виктор не изменял, даже в мыслях этого не было, он любил Анну и, когда бывал вдали от нее, страшно переживал: все ли так, удобно ли ей, хорошо ли все организовано.

– Купить шале в Швейцарии подальше от любых журналистов, пожить там хотя бы несколько месяцев!

Мысль понравилась, решил, что по возвращении из турне предложит Анне так и сделать.

А если она откажется?

У него было полно дел по организации начинающегося в январе мирового турне. Оно открывалось семнадцатого января в Гааге, туда уже отправлены декорации и даже часть труппы. Следовало еще многое проверить, о многом договориться, потому, когда Анна заявила, что хочет немного отдохнуть на Французской Ривьере, Виктор только плечами пожал:

– Но, Аннушка, какая Ривьера зимой?

– Я поеду! – строптиво возразила Павлова.

Теперь следовало тонко соблюсти границу между согласием и противодействием. Малейший перекос мог вызвать бурю эмоций и скандал.

– Она действительно устала, – подумал Дандре. – Но отдых на зимней Ривьере нелеп, к тому же у него не было возможности поехать.

Скандал все же случился, и Павлова уехала одна. Всего на несколько дней, Виктор должен встретить ее в Париже и оттуда проводить на поезд в Гаагу.

Анна пробыла на отдыхе недолго – некогда, да и холодно. И пора в Париж, чтобы оттуда отправиться в Гаагу, где ждала труппа. Поезд уже подъезжал к Дижону, как вдруг…

Виктор всегда твердил, что спать в вагоне лучше на той полке, что первая по ходу движения, причем, лежа спиной к стенке. Если вдруг поезд резко затормозит, не свалишься на пол и не покалечишься. Если они ездили вместе, бдительно следил, чтобы соблюдала это правило. Анна привыкла и старалась устроиться именно так. И сидеть тоже, словно провожая взглядом то, что проехали. Другие напротив – любят встречать.

Визг, скрежет, сильный удар!

Ее вдавило спиной в стенку, мелькнула мысль, что Виктор прав, на другой полке не удержалась бы. Неизвестно, упала или нет, но вот большой корф с верхней полки свалился прямо на Анну, угодив по ребрам. Тело пронзила сильная боль, даже вздохнуть смогла не сразу.

– О Господи!

Видно, случилось что-то серьезное, поезд стоял, а за окнами уже раздавались тревожные крики.

Анна отдернула шторку.

В глаза ударил яркий солнечный свет.

Она решила сама посмотреть, что случилось. В другой раз не рискнула бы выходить из вагона без надобности, боясь отстать, если поезд вдруг двинется снова. Но все больше пассажиров появлялось на насыпи, значит, если движение возобновится, их подождут.

Анна осторожно спустилась вниз, подавший ей руку военный покачал головой:

– Похоже, мы надолго, мадам. Столкновение.

Окинув взором состав, Павлова поняла, что им еще серьезно повезло – вагон почти не пострадал в отличие от двух предыдущих. О первом вагоне и особенно локомотиве говорить не стоило, они были почти разрушены.

– Что произошло?

Ей ответила какая-то женщина:

– Столкнулись с маневровым паровозом. Хорошо еще он был на малом ходу.

– Люди погибли?

– Наверное, – равнодушно пожала плечами пассажирка. – Вперед теперь не двинемся, назад тоже. Боюсь, придется идти пешком, а тут далеко…

– Люди же погибли! – не могла успокоиться Анна.

При чем здесь далеко или близко, если кто-то сильно пострадал, чьи-то дети остались сиротами, в чей-то дом пришло горе?

Удивительно, но погибших не оказалось, хотя раненые были.

Помочь она пока ничем не могла, потому, постояв немного, решила вернуться к вагону. В тонких туфлях и довольно легком пальто (не рассчитывала гулять на ветру, в Париже ее сразу посадил бы в такси Виктор) Анна сильно замерзла.

Проводник пообещал немедленно сообщить, как только что-то прояснится, Павлова вернулась в купе и уселась у окна, завернувшись в пальто. Знобило.

– Не хватает подхватить насморк, танцевать с ним будет совсем некомфортно, – проворчала она, растирая окоченевшие ступни.

Немного погодя пришел проводник, объяснив, что аварию устранить быстро не удастся, придется идти пешком до ближайшей станции, это недалеко, туда за пассажирами пришлют другой состав. Багаж доставят в Дижон следом.

– Мадам, возьмите с собой только самое необходимое, мы постараемся привезти остальное как можно скорее.

Когда Виктор твердил, что зима не время для отдыха на море, он меньше всего имел в виду прогулку в тоненьких туфельках по шпалам на пронизывающем ветру.

Чтобы ноги не мерзли, нужно бы попрыгать, разогреть их. Но как нелепо будет выглядеть женщина в элегантном манто, прыгающая на железнодорожных шпалах. Она старалась пружинить, делая шаги, помогало мало – холодно было щиколоткам и подошве.

Простуда обеспечена.

В Дижоне пришлось ждать поезд и багаж. Ни согреться, ни переобуться… Вещи остались в купе. Когда за ними прибыл другой состав, у Павловой уже не попадал зуб на зуб.

В вагоне Анна забралась на полку с ногами, укрыла ступни своим манто и принялась растирать их. Ноги – рабочий инструмент балерины, они не должны страдать. Согреться удалось не скоро, к тому же стал донимать кашель. И очень болели пострадавшие от корфа ребра.

Предстояло выступление в Гааге. Анна устала, чувствовала себя разбитой и почему-то засобиралась на юг Франции к морю. Виктор попробовал разубедить, мол, какое море зимой, в Ницце погода хуже некуда, город мрачный и пустой, но это Павлову и устроило, ей хотелось побыть одной.

Дандре поехать не мог, у него дела в Париже и в Лондоне, должен был встретить ее в столице Франции, заранее отправить багаж и декорации в Голландию.

В Париже Дандре не находил себе места. Сообщение о произошедшем столкновении он воспринял, как настоящую катастрофу. Кто знает, не пострадала ли Анна?

Когда наконец было объявлено о прибытии поезда, отправленного за пострадавшими, Виктор бросился по перрону, практически расталкивая остальных.

– Анна! Павлова!

Бежал вдоль вагонов, выкрикивая ее имя, пока не увидел в окне, машущей рукой.

Виктор заскочил в вагон, бросился к жене:

– Аня! Ты цела?

Дандре был слишком взволнован, испуган, Павлова не стала ничего говорить об упавшем корфе и боли в ребрах, только поморщилась:

– Промерзла, сейчас бы в баньку.

Виктор поцеловал жену, помотал головой:

– Мы уже опаздываем, даже к друзьям заскочить не успеем. Нужно сразу на вокзал и в Гаагу. Что-то мне не нравится твой кашель…

– Простыла. Пришлось идти по шпалам в этих туфлях, – она с усмешкой показала на свои легкие туфельки.

Но Дандре уже успокоился. Руки-ноги целы, это главное. А простуду Анна всегда лечила работой. Семнадцатого января выступать в Гааге перед королевской семьей. Нужно поторопиться, труппа уже там и репетирует пока без Павловой.

Он говорил и говорил о делах труппы, о предстоящих выступлениях, о том, что в Голландии уже лежит снег и замерзли каналы, как в прошлом году.

– Но это не первый лед, потому на концерте будут все!

Хотел рассмешить, но Анна только слабо улыбнулась, у нее болело все внутри.

В первый приезд в Нидерланды они пришли в ужас, увидев почти пустой зал, хотя были даны уже два звонка к началу. Администратор успокоил:

– Это не потому, что зрители не хотят видеть мадам Павлову, все билеты раскуплены. Но сегодня встал первый лед на каналах.

– При чем здесь лед?! – возмутился Дандре.

Оказалось просто: это многовековой обычай – непременно вставать на коньки по первому крепкому льду, иначе удачи весь год не видать. Катались все: от королевы до дворников, от младенцев до стариков.

Анна тогда усмехнулась:

– А ты говорил, что в мире нет ничего, что могло бы заставить людей отказаться от моего выступления. Видишь, коньки важнее.

На сей раз они приехали, учитывая погоду, однако выступать не пришлось.

Сначала казалось, что это сильная простуда.

– Попариться бы в баньке…

Но где ее в Париже возьмешь? И Анна решила ехать в Гаагу, несмотря на болезнь.

– Ничего, просто в репетиционном зале были сильные сквозняки, к тому же я устала… Высплюсь в дороге и встану к палке. Семь потов сойдет, а с ними и хворь всякая! Знаешь, так говорила наша прислуга в училище, что в бане парила.

Павловой действительно от любых болезней, тем более простуды, помогала работа. Выполняла экзерсис, и температура отступала. А если оказывалась упорной, то следовал еще один урок до седьмого пота.

Но в этот раз не помогло, вернее, она даже к палке не встала. В Гааге приготовили пышную встречу и прием, но Павлова сказалась больной, направившись сразу в отель.

Приглашенный врач поставил диагноз «пневмония» и порекомендовал откачать жидкость из легкого. Анна отмахнулась, мол, чуть-чуть полежу и начну работать. Немедленно примчался находившийся по делам в Лондоне Дандре.

Королева Нидерландов прислала своего врача, который подтвердил: да, пневмония, жидкость надо откачать срочно. Если этого не сделать, будет гнойный плеврит, а это смертельно опасно. Только время упущено, и теперь для этого придется удалить ребро.

– Она же не сможет танцевать?! – ахнул Дандре.

Анна без ребра действительно не смогла бы танцевать, а без танца жизни не мыслила.

Откуда знать Дандре, что Анна решила вернуться в Россию и заняться преподаванием. Сама Павлова была без сознания.

Дандре немедленно вызвал из Парижа врача, которому доверял. Воду попытались откачать, но было поздно. Потом вообще ходили слухи, что, поскольку все делалось в спешке в ненадлежащих условиях, катетер был дезинфицирован недостаточно хорошо, началось заражение крови.

Анна ненадолго пришла в себя и вдруг поняла, что осталось совсем недолго, перевела взгляд на лежавшее на кресле роскошное платье, заказанное в Париже для королевского приема, с досадой прошептала:

– Лучше бы на детей деньги потратила…

Своих детей никогда не было, материнство не для балерины, у которой по два спектакля в день и гастроли по всему миру, но были воспитанницы школы, которых тоже своими считала.

Дандре подошел ближе:

– Что, Аннушка?

Вспомнила об обещании маме вернуться в Россию, еле слышно прошептала:

– Не успела… – И почему-то подумала, что давно могла бы все бросить и улететь лебедем. Может, так и происходит – мятущиеся души возвращаются с чужбины на Родину птицами? Прошептала это последнее слово: – Лебедь…

Январь… совсем не время… но почему-то послышалось курлыканье, словно красивые белые птицы возвращались домой. Рванулась за ними душой и сама – в Россию, на Родину…

Больше Анна в сознание не приходила…

Потом Виктор Дандре яркими красками расписал журналистам последние мгновения жизни великой Анны Павловой. В этом рассказе не было ничего о детях, зато была просьба принести костюм лебедя.

Потом еще была безобразная тяжба по поводу наследства, Дандре не мог доказать, что он был мужем Анны Павловой и может претендовать на ее деньги, а согласно завещанию все оставалось Любови Федоровне. Виктор даже не знал, что в один из недобрых моментов Анна написала такое завещание, а потому не беспокоился о документальном подкреплении их статуса. Для дел этого не требовалось, а о том, что он супруг, мальчик для битья, жилетка для плача и жалоб, нянька, советчик и любовник, знали все.

Но знать одно, а документально подтвердить совсем иное.

И Любовь Федоровна отомстила, как она считала, за дочь – настояла на том, что никакого венчания и оформления брака между Анной и Дандре не было:

– У него даже нет свадебных фотографий!

Дандре пережил Павлову на тринадцать лет, которые посвятил ее памяти. Он верно рассудил, что об Анне должны помнить только то, что она была богиней танца, а знать только то, что она сама желала сообщить. Он написал книгу «Моя жена Анна Павлова. Такой я ее помню». Дандре создал большую часть мифа вокруг Анны Павловой, но он прав в одном: новой Павловой появиться не суждено. Есть и будут не менее талантливые, более техничные и яркие, но они все равно будут иными, ведь все звезды на небе разные, как и таланты на Земле.

Есть те, кто танцевал или танцует не хуже даже ее «Лебедя», но всегда этот номер будет называться «Лебедем» Анны Павловой.

На темной сцене вспыхивает кажущееся из-за окружающей черноты особенно ярким пятно света. В нем спиной к зрителям на пуантах балерина, которая под музыку начинает едва заметное движение. Или это лебедь, и руки не руки, а крылья, и едва переступающие пуанты – рябь на воде, вызванная взмахами крыльев птицы?

Это исполнение знаменитого «Умирающего лебедя».

Сколько тысяч раз танцевала его сама Павлова? Каждое ее выступление – официальное, неофициальное – на любых площадках заканчивалось этим чудом. Во времена, когда не было телевидения и Интернета, в самых далеких уголках планеты зрители каким-то чудом узнавали о «Лебеде» и требовали исполнения.

Сколько сотен тысяч раз танцевали бессмертного «Лебедя» балерины всех стран…

И лишь однажды в возникшем круге света было пусто. Зазвучала музыка Сен-Санса, пятно света двинулось, словно сопровождая отсутствующую балерину…

Зал встал и в полном молчании стоял до самого окончания мелодии. Даже когда свет погас, люди не могли произнести ни звука, но постепенно со всех сторон стали раздаваться всхлипы и рыдания.

Это было в Гааге 23 января 1931 года… Отсутствие балерины в круге света означало, что Анна Павлова больше никогда не станцует своего «Лебедя»…

*

 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Анна Павлова. «Неумирающий лебедь» - Наталья Павловна Павлищева
https://flibusta.appspot.com/b/526441?iQqHN1OJ
https://flibusta.appspot.com/b/526441/read?iQqHN1OJ

*

go to begin