isadora duncan virtual museum
end ` texts `` english ` русский

* 

Елизавета Стырская
Поэт и танцовщица

Воспоминания о Сергее Есенине и Айседоре Дункан

...Революция решила вопрос в пользу тех, кто боялся угнетавшего их большого города, тех, кто пришел из бедности, беззвучной тишины и просторов. Революция была молодой, шумной, как прорвавшая дамбу вода. Есенин воспринял революцию как нечто данное, как половодье деревенской реки, как бурю над лесом, как лесной пожар. <...>

...Шел 1919 год — время боев и опустошения. Было много свободы и много молодости. Было легко шуметь... Одной Москвы казалось недостаточно. Имажинизм маршировал по Украине, на Кавказ, на Дон и куда-то еще. Первым этапом был Харьков. Представление. Оттепель. Есенин и Мариенгоф в Харькове. Есенин в синем костюме, меховой куртке, в косо сидящей меховой шапке полубоярке. Под шапкой золотые кудри и смеющиеся синие глаза. Если Есенин хотел очаровать человека, то ему нужно было только засмеяться глазами, заговорить на своем рязанском диалекте, модулируя только ему присущие тона. При этом возникал прямо-таки магический эффект. Ему улыбались в ответ и делали все возможное.

Так и я загорелась идеей организовать вечер имажинистов. Почему я? До этого я никогда не занималась концертами, а писала стихи. “Уговори руководителя УкРоста — прошептал мне на ухо Есенин, — чтобы он бесплатно предоставил нам зал клуба УкРоста и рекламу”. Я пыталась его переубедить. Мой муж, поэт Эммануил Герман, руководил тогда литературным отделом УкРоста и был знаком с руководителем УкРоста, журналистом Эрде. Когда я появилась в его кабинете и горячо и сбивчиво изложила свою проблему и “культурную необходимость” такого концерта, он удивился.

— А контрреволюции не будет? Это отчаянные парни...

— Нет, нет!

Так я получила записку к руководителю клуба УкРоста. Но печатать рекламки он отказался. Тогда решили написать рекламки и плакаты от руки. Для этого привлекли художников УкРоста. На огромных щитах были изготовлены белые плакаты, гигантскими буквами оповещавшие город о приезде вождей имажинизма и о том, что они будут тогда-то и тогда-то выступать в клубном зале УкРоста.

Продавали билеты. Я была также и кассиршей. На плакатах было написано, что я буду читать стихи, что я являюсь “устроительницей и ответственной руководительницей” концерта! Я? Все равно. До этого дня я ничего не слышала об “имажинизме”. Я писала эротические стихи. Но если бы мне тогда за “имажинизм” грозила ссылка в Сибирь, все равно не сказала бы “нет”. Мы были очень молоды.

Клуб был так переполнен, что пришедших позже пришлось отсылать обратно. Кто-то прошептал мне: “Пропустите в зал поэта Владимира Нарбута” 1 . Владимир Иванович Нарбут стоял тут же и слушал, как ему протежировали. Впустила. Концерт начался манифестом имажинистов, который прочел Мариенгоф. Действие его было катастрофическим. Люди шикали и смеялись.

Читает Есенин. Все глаза и головы повернулись к сцене. Есенин побледнел и начал: “Исповедь хулигана”. В каком-то рассказе я читала однажды, что один несчастный китаец, который не знал молитв, пал на колени перед темным изображением своего Бога и начал жонглировать. Он жонглировал так виртуозно, что Бог услышал его молитву 2 . Есенин знал тайну звучащего слова так же, как китаец — жонглирования. Аплодисменты и восторг спасли кассу от штурма. Кто-то кричал: “Есенин. Вы талантливы. Вы такой симпатичный, зачем Вам имажинизм? Это обман!” Но Есенин молодо встряхнул головой и с обаятельной улыбкой возразил: “Это учение”.

Друзья Есенина играют плохую роль. Девушка с велосипедом

Немалое удовольствие доставлял ему сам процесс чтения стихов. Читал он превосходно. Лучше всех, кого я слышала. Вдоль стен, как в галерее, стояли девушки, любившие стихи Есенина. Они сжимали в руках его книги, ненавидели публику, прерывавшую чтение, и утешали Есенина, как могли. Иногда он исчезал из нашей группы то с одной, то с другой в темной московской ночи в поисках тех маленьких радостей, которые несет с собой любовь. У этих девушек были свои интриги и конкуренция, но поэта они не отваживались этим беспокоить.

Одна из них особенно привлекла мое внимание. Однажды во время чтения в дверь до отказа заполненного кафе въехал велосипед, на котором ехала девушка. Велосипед врезался в щель между каким-то столом, раздвинул чьи-то спины, на девушку со всех сторон зашикали. Сверкнув своими большими армянскими или еврейскими глазами, она, не обращая внимания на ворчание, прокладывала себе дорогу велосипедом, чтобы ближе подойти к сцене. А глаза у нее были замечательные! Большие, карие с золотыми искрами, широкие, почти сросшиеся, вычурно изогнутые брови над прямым, узким носом, придававшим ее узкому лицу особую значительность. Роскошные, загнутые наверх ресницы. Иронический рот и высокий лоб свидетельствовали об уме и силе воли. На ней была белая матроска со значком Ленина на воротнике, простая юбка и простые туфли. На голове — пестрая шапочка, оттеняющая ее явно восточную, обрамленную великолепными волосами голову. Окидывая презрительным взглядом пеструю, плотно сбитую толпу сомнительных зрителей, она твердо держала руль велосипеда и ждала. Когда Есенин кончил читать, она быстро увела его.

— Кто это?

— Галя Бениславская 3 . Партийка. Для Сережи она много значит.

— Это хорошо! Она красивая и энергичная!

Однако друзья Есенина помрачнели, они не терпели, когда Есенин покидал их, и вмешивались всеми мыслимыми способами. Они боялись потерять его и не хотели потерять. Он был нужен им. У Есенина не было мужества. Есенин не был сильным. Свои чувства он охранял меньше, чем свою славу. А в частной жизни поэт был одиноким. Расставшись в 24 года с женой и детьми, он оказался без женской заботы, без тех, кто мог бы понять его чувства. Есенин жил в окружении друзей, которым был полезен, но они едва ли могли быть полезны ему...

Ничто так не ранит неокрепшие чувства, как грубые остроты и ирония, направленные против той, которая нравится. Есенинские друзья в совершенстве владели искусством высмеивать любовь, искусством подлым и убивающим. Этот упрек должен быть им брошен. Есенин был обидчив и скромен, а есенинские друзья не стеснялись.

Они сыграли злую роль в личной жизни поэта, может быть, самую злую. Есенин пил. Братья по имажинизму заключили его в узкий круг, льстили ему и подстрекали к бесконечным литературным экспериментам. Так рождался имажинизм. Так рождалось “Стойло Пегаса”. Нужно ли было все это Сергею Есенину, об этом будут судить будущие историки. Литературное честолюбие поэта не всегда направлялось по правильному пути. У Есенина крестьянское недоверие к “городскому” весьма своеобразно сочеталось с полной неспособностью к самокритике. Как и все великие души, его мучили сомнения. Свои сомнения Есенин скрывал. Искусство было ему дороже женщин, дороже свободы, дороже родины, и на этой струне играл каждый, кому не лень. Есенин скучал. Скучал и пил. Пил и скандалил. Скандалил и становился мужественнее. И шел навстречу своему концу.

Георгий Якулов любил вспоминать свое военное прошлое, любил свою живопись и любил пить. И, наконец, он любил Есенина. Во-первых Есенин пил, во-вторых, Есенин был талантлив. Якулов и сам был талантливым художником, бескорыстно влюбленным в войну и революцию, поэзию и живопись — все равно во что, он всегда оставался героем и энтузиастом. Прекрасный товарищ, верный друг и веселый человек, которого все любили, везде был желанным гостем. Он первым узнал, что Айседора Дункан приезжает в Москву, и обещал Есенину познакомить его с ней.

Была осень 1921 года. Холодным, дождливым, осенним утром к нам в комнату вбежали Георгий Якулов и Анатолий Мариенгоф, мокрые и возбужденные. “Господа, приходите ко мне сегодня праздновать! Будут Айседора Дункан, Таиров, Мейерхольд, все, все будут. Придет куча людей. Вы непременно должны явиться”, — просил Якулов. Тут он заметил, что на конфорке железной печи в котелке варится картошка. Не снимая перчаток, он выхватил картофелину и, обжигаясь, проглотил ее.

Первая встреча любящих. Праздник у художника

Те времена мало годились для праздников. Мы были бедны. Все без исключения. Мы носили жалкую обувь, смешные, сшитые из одеял пальто, белье из простыней и платья из гардин. Наши руки почернели от холода и от топки. Сорванные обои, сырость и плесень в комнате придавали ей нищенский вид. Мебели не было. На столах не было ни скатертей, ни посуды, ни еды. Не хватало даже пуговиц на одежде, нечем было почистить ботинки, не было ниток, чтобы заштопать чулки. В чем появиться на празднике? Как в таком виде показаться иностранной гостье, Айседоре Дункан? Новыми были только наши глаза, наши речи — глаза энтузиастов и фанатиков.

“Праздник” Георгия Якулова был также отмечен нашей бедностью и нашим энтузиазмом. Каждый принес сюда, что мог. На длинном, похожем на верстак столе кучей лежали фисташковые орехи, дыни, колбаса, конфеты карамель, яблоки и хлеб. Белый хлеб добыл почетный гость. Было и вино. Кто принес — я не знаю. Законом было запрещено его продавать. Вместительная студия художника выглядела празднично. Кирпичная печка в центре комнаты была хорошо натоплена. Уже одно это свидетельствовало о празднике. Печка была обернута ковром, такой же ковер на полу. Часть ателье представляла собой салон. Там стояло несколько кресел и кушетка.

Непрерывно звонил телефон. У аппарата хлопотал Борис Пронин, старый мальчик, некогда принадлежавший к молодой питерской богеме. Актеры, поэты, художники, люди из Наркоминдела, и даже кто-то из Моссовета спорили и шумели. Ждали комиссара культуры Анатолия Васильевича Луначарского. Но пока его представляли два помощника — Захарий Григорьевич Гринберг и Давид Петрович Штеренберг. Георгий Якулов говорил о революционных путях в живописи. Все толпились перед огромным холстом, на котором Якулов изобразил битву. Есенин и Мариенгоф были одеты лучше других, они сохранили свой гардероб. На Есенине был тщательно вычищенный и выглаженный костюм. Явно возбужденный, он бесцельно бродил по ателье. Вечер затянулся, многие ушли. За шумом голосов шелест осеннего дождя не был слышен.

Было 12 часов ночи. Внезапно дверь отворилась и появилась группа людей, отряхивающихся от дождя, удивившая нас своей непривычной нерусской одеждой и нерусской речью. Это были Айседора Дункан, Ирма Дункан и секретарь Айседоры Дункан — Илья Ильич Шнейдер. Слава человека всегда бежит впереди него, как свет фар перед автомобилем. Мировая слава Айседоры Дункан мощным прожектором освещала ее со всех сторон. В этот вечер все находились под воздействием ее славы. Всему миру были известны мелькающие в течение многих лет многочисленные описания ее богатства, ее триумфов, поездок, детей, ее трагические потери. Шепотом называли имена любивших ее мужчин, имена ее детей, режиссеров, композиторов, друзей. Чаще всего повторяли имя Гордона Крэга 4 . Но слава непостоянна... Она умирает, не успев постареть... И Айседора Дункан это знала. Она была последовательницей эпикурейцев.

Глаза Айседоры были похожи на мыльные пузыри. Но играющие всеми цветами радуги мыльные пузыри. Величиной с миндалину рот, прямой нос римлянки с крутыми ноздрями великой грешницы, немного тяжелые плечи, высокая шея, полноватый корпус и легкая гармоничная походка танцовщицы. Большой, холодный лоб и массивная нижняя челюсть отличали современную женщину, думающую, беспокойную, энергичную. Она сняла со своих шелковых туфель мягкие калоши, форма которых меня сильно удивила, и кокетливо повесила их у вешалки на торчащий из стены гвоздь. На ней был короткий расстегнутый жакет из соболей, вокруг шеи необыкновенно прозрачный длинный шарф. Сняв жакет, она осталась в строгой греческой тунике красного цвета. Коротко остриженные волосы <...> были медно-красного цвета. Привыкнув к античным позам, она полулежа расположилась на софе. И сразу же этот уголок расцвел всеми красками осени.

Айседора Дункан рассматривала присутствующих любопытными, внимательными глазами, она всматривалась в лица, как будто бы хотела их запомнить. Ее окружили, засыпали вопросами. Она живо отвечала одновременно на трех языках: по-французски, английски и немецки. Ее голос звучал тепло, поюще, капризно, немного возбужденно. Голос очень восприимчивой, много говорящей женщины. Из другого угла комнаты на Айседору смотрел Есенин. Его глаза улыбались, а голова была легко наклонена в сторону. Она почувствовала его взгляд прежде, чем осознала это, ответив ему долгой, откровенной улыбкой. И поманила его к себе.

Есенин сел у ног Айседоры, он молчал. Он не знал иностранных языков. На все вопросы он только качал головой и улыбался. Она не знала, как с ним говорить, и провела пальцами по золоту его волос. Восхищенный взгляд следовал за ее жестом. Она засмеялась и вдруг обняла его голову и поцеловала его в губы. С закрытыми глазами она повторила этот поцелуй. Есенин вырвался, двумя шагами пересек комнату и вспрыгнул на стол. Он начал читать стихи. В этот вечер он читал особенно хорошо. Айседора Дункан прошептала по-немецки: “Он, он — ангел, он — Сатана, он — гений!” Когда он во второй раз подошел к Айседоре, она бурно зааплодировала ему и сказала на ломаном русском языке: “Оччень хоорошо!” Они смотрели друг на друга, обнявшись, и долго молчали. Под утро она увела его с собой. Этот вечер, эту встречу Есенин позднее описал в Берлине стихами, горькими, как водка.

Есенин влюбился. Друзья его были бессильны. Дружба так же ревнива, как и любовь. Друзья Есенина — Мариенгоф, Сахаров 5 , Колобов6 интриговали против похитительницы. Началось тайное единоборство. Мягко, естественно привлекала Айседора Дункан своих врагов в свое жилище. Через месяц друзья Есенина стали постоянными посетителями бывшего особняка Балашовой на Пречистенке.

Роковая страсть вспыхивает среди неравных

Айседора Дункан импонировала им своей славой, своими приемами, своей умной лестью. Друзей Есенина она словно околдовала. Но сама их терпеть не могла и пыталась отлучить от них поэта. Шаг за шагом. <...> Айседоре было за сорок. Глубокая складка между бровей свидетельствовала о тяжелых раздумьях, бессонных ночах и горе. А Сергею Есенину было двадцать пять. Он был русский, крестьянин, поэт и нищий. Он любил свою славу, воспевал свой народ, березы, кобыл и свою “Россию”. Он пил и скучал. И писал “Пугачева”.

Его любили скромные провинциалки — наивные души. Его любила Галя Бениславская, девушка с пламенными глазами, с огненным взглядом и значком Ленина на груди. Она была ему преданна и верна как друг и женщина, ничего за это не требуя, ничего. У нее была жалкая комната и много обязанностей: дела и партийные нагрузки. Но во имя своей любви она была готова забросить все. И смертельно ненавидела свою блестящую соперницу Айседору Дункан.

Есенин исчез из ее круга. Он переселился в особняк на Пречистенке. В “Стойле Пегаса” появлялся редко. А если и приходил, то только под руку с Айседорой. Они не расставались, совсем как хорошие супруги. Однажды Есенин появился с Дункан в “Стойле Пегаса”, я стояла на эстраде и читала стихи. В руках у нее были желтые и белые хризантемы. Но они были предназначены не мне. Айседора купила их для Есенина. Когда я кончила читать, она горячо зааплодировала, предложила мне цветы и сказала несколько слов по-русски. У нее были необыкновенные способности к языкам, но русский дается иностранцам особенно трудно. Я сказала ей об этом. Она посмотрела на Есенина счастливым взглядом и ответила мне: “Мой учитель — любовь”.

Айседора усадила меня рядом с собой и обняла. В этот вечер мы много разговаривали. Говорила в основном она, говорила но-немецки, говорила восторженно: “Русские необыкновенные люди, Россия необыкновенная страна. Русская революция — самая великая революция на земле... Я хочу жить и умереть в России... Я хочу быть русской... Я счастлива любить Есенина! Есенин — великий поэт, он — гений! Я покажу его всему миру, я хочу, чтобы весь мир склонился перед Сергеем Александровичем Есениным”. Последнюю фразу она сказала с особым, странным энтузиазмом! Я поняла, что она будет отчаянно сражаться за его любовь и не отдаст его.

Затем она показала мне написанные ею по-английски и переведенные на русский стихи, исполненные такого же восторга, как и ее речи. В них Есенин назывался молодым охотником и пастухом. Но оканчивались они на печальной ноте: она благодарит судьбу за то, что ее уход был украшен закатом последней любви.

Есенин был последней любовью Айседоры Дункан. Последний язык пламени вспыхивает ярко, но горит недолго... Она старалась уберечь ото всех свою последнюю любовь. Кто ее за это осудит? Когда я увидела ее, то подумала о ее громкой славе, о самоотверженной любви к искусству, о мощном языческом культе, который она создала из своего искусства, и спросила: “Айседора, что сильнее, слава или любовь?” Она взглянула на меня презрительно и серьезно и ее маленький рот исказила судорога: “Искусство — это туман — дым — ничто... Искусство — это черное, негр любви, слуга, ее раб. Если бы не было любви — не было бы искусства”.

Мировая слава Дункан гипнотизировала Есенина. Ревность

Есенин помрачнел. Он не понимал по-немецки. Айседора заметила это и попросила меня перевести Есенину все, что она говорила. Она целовала его, гладила его руки и ласкала его у всех на глазах. Я перевела ее восторженные слова о нем и России... Он удовлетворенно улыбнулся. Айседора Дункан ему импонировала. Ему нравилось, что его так любят и хвалят. “Глупая...”, — сказал он нежно, поглаживая ее плечо. “Что такое глупая?” — спросила она. Я перевела. Айседора Дункан опять целовала его руки и нежно повторяла, подарив его долгим, нежным взглядом: “Глу-у-пая!”

Публика в “Стойле Пегаса”, улыбаясь, наблюдала эту сцену, но Айседора, помолодевшая, красивая, возбужденная, смотрела на всех счастливыми глазами. И внезапно предложила: “Я хочу танцевать! Здесь, на помосте, где мой Есенин читает свои стихи, перед этой публикой! Я хочу, чтобы все видели, как я танцую!”

Но Есенин этого не позволил. “Почему? Почему? Почему?” Она настаивала. Он не отвечал. Прижавшиеся к стенке, стояли не замеченные поэтом молодые героини его прошлых романов. Он с ними даже не заговорил. Только к Гале Бениславской он подошел на две-три минуты, обменявшись с ней несколькими словами. Галя улыбалась презрительно и иронически, смотря в глаза Айседоре Дункан, которая занервничала и спросила ревниво: “Кто это?” И, встав с кушетки, подозвала Есенина к себе, а затем решительно вывела его из “Стойла Пегаса”.

“Широкая русская натура” — понятие литературное. Как явление душевное —это карамазовщина. Поэт всегда одинок, а Есенин был поэтом. Друзья Есенина... На это он отвечал: “Средь людей я дружбы не имею...”, а также многими другими строками своих стихов. Однако русский человек любит общество. Есенин боялся одиночества. Окруженный шумной толпой кажущихся друзей и собратьев по цеху поэтов, замкнулся в своем одиночестве. Больше, чем женщин, больше, чем родину, больше, чем семью, Есенин любил славу. И не хотел ни с кем ее делить. Он относился к ней с недоверием. Он был ее рабом. Он дрожал над ней. Он готов был для нее на жертвы. Он хотел всегда купаться в славе.

А у Дункан была слава, шумная, немеркнущая мировая слава. Эта слава гипнотизировала Есенина. И к ней он ревновал Айседору. А с кем делила славу она? На столе у нее стоял портрет Гордона Крэга. На патетическом французском языке Дункан объясняет одному из гостей, что Гордон Крэг — гений. Из всей этой тирады Есенин понял только слово “гений”. Есенин в ярости, он смотрит на портрет и тотчас же решает удалиться. Это не ревность любовника. Есенина любят, Гордона Крэга любили. Есенин молод, Гордон Крэг — стар. Это соперничество в славе. Есенин не выносил чужой славы. Поэт вообще не любил ничего чужого. Чужое — враждебно. Чужое — непонятно. Чужое кажется ему смешным. И это тоже — по-русски. Айседора Дункан — чужая. Любимая, но чужая. Все чужое нужно победить и положить у ног своих. Все чужое нужно обуздать. Это идет еще с татарских времен.

Так начались великие русские мучения Айседоры Дункан. Но все имеет свои границы. Айседора терпела. Айседора любила. Россия 1921 года была храмом, двери которого были открыты для всех верующих. Пафос революции реял над миром, как чудовищный пропеллер, несущий с собой загадку. Ожидали воскрешения человечества. Презиравшая дремотное состояние европейской сцены, Айседора Дункан, великая энтузиастка своего искусства, устремилась в Россию. Ей чудились московские площади, на которых массы разыгрывали гигантские мистерии своего освобождения. Она хотела видеть детей рабочих и крестьян, танцующих танец свободы. Она хотела научить их. Она знала, что арена освобожденного искусства там, где свобода. Все это она написала русскому революционному правительству. И получила исполненный пафоса короткий ответ на языке революции: “Только русский революционный народ может понять Вас. Приезжайте к нам, мы дадим Вам возможность жить и работать”. Она ответила кратко: “Согласна”. И она поехала. Все это я взяла из воспоминаний Айседоры Дункан.

Россия была заряжена энтузиазмом, как винтовка патронами. Пустых винтовок не бывает. Россия приветствовала любую свободу и среди прочих свободу искусства.

* * *

Особняк на Пречистенке гудел детскими голосами, как улей. Детей помыли, подстригли, покормили и начали учить танцам. Их учили новому ритму новой эры. Это были бледные, ослабленные недоеданием и скромные дети бедноты из подвалов. Айседора Дункан слушала их непонятную болтовню и смотрела на них глазами восторженной художницы и матери. Она любила детей. Своих она потеряла...

Школа росла и разрасталась. Дункан вынашивала фантастические планы — организовать представления ее революционной школы по всему миру. К старому миру у нее был длинный и злой счет. И она танцевала с детьми “Интернационал” с красным знаменем. Это был апофеоз. И, может быть, очень наивный. Но ведь всякая вера проста и наивна. Айседора Дункан была верующая, любила Россию и русскую революцию. Любовь эта пришла внезапно, как и всякая любовь.

В открывшемся России сердце Айседоры Есенин занял первое место. И все изменил. Таков эгоизм любви. Этой любви двух великих людей суждено было стать великим поединком. <...>

— Он очарователен! Он — ангел! Я очень люблю Сергея Александровича! Он — гений! Я поеду с ним в Европу и в Америку, я сделаю его знаменитым на весь мир! Весь мир склонится перед Есениным и мною!

Двое любящих, терзающих друг друга. Бегство Есенина

Пафос этих слов достиг своей цели. Есенин начал мечтать о мировой славе, о том, чтобы им восхищался мир. <...> Прощаясь со мной, он сказал: “Не бойся, я буду писать... Все это ни о чем не говорит... Я ощущаю прилив сил. Они движутся подобно планетам, понимаешь, они движутся подобно планетам... Одна планета — это любовь, другая революция, третья — смерть... Этому нужно дать выход... Я напишу много, много... А как быть с имажинизмом, я хорошенько не знаю, я разочаровался... Только не говори Мариенгофу, он рассердится.” <...>

Айседора Дункан всерьез носилась с планом отдалить Есенина от друзей, родины, от прошлого. Все говорили об их поездке за границу. В конце зимы я случайно встретила Есенина на Страстной площади одного. Он обрадовался, и мы остановились поговорить. В руке у меня были подснежники, и я протянула их Есенину. Он улыбнулся, взял их и сказал: “Не выношу цветов”. Пока мы приближались к моему дому, он обрывал один цветок за другим, затем подбросил корешки в воздух, они упали на тротуар. Есенин не любил цветов, никогда не носил их в петлице, не дарил женщинам, не ставил в воду на письменном столе7. Я не принесла цветов к могиле Есенина. Я думала о том случае с подснежниками. “Не выношу цветов”.

В тот же день Есенин пришел ко мне поздно вечером. “Можно у тебя переночевать? Айседора меня везде ищет, а я не хочу возвращаться, я ушел навсегда”. В те времена топили только в той комнате, где спали. Я объяснила ему, что там, где он хочет спать, печки нет, и он будет мерзнуть. “Это ничего... Я не хочу на Пречистенку. Накроюсь пальто, и будет тепло”. “Ну ладно, оставайся”. В мрачном молчании вышагивал Есенин по комнате. Как он изменился. Лицо бледное, с зеленоватым оттенком, складки у глаз, потерявших свою синеву, ставших бесцветными, как слезы, клейкие, растрепанные, потерявшие свой блеск волосы. Есенин был трезв. <...>

— Что с тобой, Сергей, любовь, страдания, безумие?

Он посмотрел на меня исподлобья и сказал тихо, запинаясь и тяжело вздыхая:

— Не знаю. Ничего похожего с тем, что было в моей жизни до сих пор. Айседора имеет надо мной дьявольскую власть. Когда я ухожу, то думаю, что никогда больше не вернусь, а назавтра или послезавтра я возвращаюсь. Мне часто кажется, что я ее ненавижу. Она — чужая! Понимаешь, совсем чужая. Смотрю на нее, и мне почти смешно, что она хочет быть моей женой. Она?! На что мне она? Что я ей? Мои стихи... Мое имя... Ведь я Есенин... Я люблю Россию, коров, крестьян, деревню... А она любит греческие вазы... ха... ха... ха... В греческих вазах мое молоко скиснет... У нее такие пустые глаза... Чужое лицо... жесты, голос, слова — все чужое!..

И все-таки я к ней возвращаюсь. Она умна! Она очень умна! И она любит меня. Меня трогают ее слезы, ее забавный русский язык... Иногда мне с ней так хорошо! По-настоящему хорошо! Когда мы одни... Когда мы молчим... или когда я читаю ей стихи. Не удивляйся, я прочел ей много стихов, она понимает их, ей-Богу, понимает. Своей интуицией, любовью... Она меня очень любит. Не думай, что я из-за денег, из-за славы!.. Я плюю на это! Моя слава больше ее! Я — Есенин! Денег у меня было много и будет много, что мне нужно — ее?! Все это мерзкие сплетни! Это все завистники, желающие половить рыбку в мутной воде!

Все это меня оскорбляет. Я ко всем холоден! Она стара... ну, если уж... Но мне интересно жить с ней, и мне это нравится... Знаешь, она иногда совсем молодая, совсем молодая. Она удовлетворяет меня и любит и живет по-молодому. После нее молодые мне кажутся скучными — ты не поверишь.

— Почему же ты тогда от нее убегаешь?

— Не знаю. Не нахожу ответа. Иногда мне хочется разнести все в Балашовском особняке, камня на камне не оставить. И ее в пыль!

— Почему же, почему?

— Иногда мне кажется, что ей наплевать, что я — Есенин, иногда мне кажется, что ей нужны мои глаза, волосы, моя молодость, а иногда, что ей не нравится Россия. Я хочу писать, а она танцует. Почему танцы так прославляют? Допустим, я признаю, что это искусство. Возможно, как и все другие искусства, но я нахожу это смешным. Мне не нравятся танцы. Я их не понимаю. Мне неприятно слышать, что ей аплодируют в театре. Нерусское это искусство, потому я его и не люблю. Я — русский. Я люблю камаринскую! Ну, будет! Пора спать.

Он лег на холодную старую кушетку. Из бобрового воротника поблескивали завитки соломенных волос. Долго еще стонали под ним старые поломанные пружины. Долго вздыхал и он сам. Утром он встал рано и тихо ушел еще до того, как мы проснулись. На следующий день я узнала, что он возвратился на Пречистенку...

Старые друзья посещали его все реже, все чаще он начал появляться под руку с Айседорой в театрах, на улице, в ресторанах. При встрече она держалась подчеркнуто бодро и иронично. Отъезд Айседоры Дункан и Есенина за границу был решен. Однажды весенним вечером я встретила их обоих. Я напомнила Дункан, что она хотела прийти ко мне. Она с радостью согласилась, и мы решили отправиться тотчас же.

Безграничная ревность Айседоры Дункан. Свадьба

Однако Есенин вспомнил, что их ожидает Мариенгоф, и предложил пойти вместе сначала к Мариенгофу, а потом ко мне.

Две комнаты, в которых жили Мариенгоф и Никритина8, находились в Богословском переулке, там же недавно жил и Есенин. Нам были дороги воспоминания о веселых есенинских днях, праздниках, о жизни двух друзей-поэтов. Айседора Дункан реагировала на это женским чутьем и совсем по-женски нервничала. Все ее внимание было обращено на Есенина, она как бы стремилась ослабить впечатление от атмосферы, предметов и воспоминаний этих комнат. Ей было ненавистно даже пребывание в них.

Есенин, я, Айседора и мой муж сидели на кровати, потому что в комнате было мало стульев. Мариенгоф и журналист Колпакчи9 сидели у стола. Никритина хозяйничала, наливая чай. Дункан уже довольно бегло говорила по-русски, ужасно коверкая слова, что забавляло Есенина. Он просил всех не поправлять ее. Настроение было в высшей степени идиллическое. Айседора Дункан взяла букет ландышей со своей груди и украшала волосы Есенина. Есенин рассказывал мне о своих стихах, что он едет в Европу и Америку, где будет читать доклады и пропагандировать имажинизм. Голова его покоилась на моем плече и я машинально вытаскивала из его волос один ландыш за другим, снова собирая их в букет.

Вдруг раздался резкий, истеричный, стонущий крик Айседоры Дункан, и я почувствовала, как ее мускулистые руки поднимают меня. Все испугались и бросились к нам. На всю жизнь запомнились мне ее глаза, перекошенный дикой судорогой рот, изрыгавший непонятные английские ругательства... На бледном ее лбу выступили капельки пота, плечи дрожали как в приступе горячки. Растоптанные ландыши валялись на полу. Она ревновала. Есенин побледнел. Ответом на эту сцену были две звонкие пощечины.

Я выбежала в коридор, сожалея, что стала причиной такой фатальной неприятности, и одновременно была удивлена такой распущенностью столь умной, знаменитой женщины. Мариенгоф увел меня в соседнюю комнату и попытался успокоить. Айседора Дункан сидела с пылающим лицом и смотрела на Есенина умоляющими глазами. Она протянула мне руки и сказала, глотая тяжелые слезы: “Русская любовь”.

Потом мы долго не виделись. Есенин появился у нас неожиданно. Без всяких предисловий он выпалил: “Сегодня я женюсь, иду с Айседорой в ЗАГС. Приходите вечером к нам. Обязательно приходите. Если не придете, тогда мы — враги”. Лицо Есенина приняло торжественное выражение. Я решила не ходить к ним. Мой мир с Айседорой казался мне сомнительным. Происшедшее между нами создало враждебную атмосферу. Однако вечером начались бесконечные звонки. Звонил Есенин, звонила Айседора Дункан. Она говорила со мной трогательно-просящим тоном и наконец пригрозила прийти за мной сама. Я обещала появиться.

Я пришла очень поздно, около часу ночи. Свадебное торжество в разгаре. Настроение гостей достигло наивысшего подъема, кричали: “Горько!..” Айседора и Есенин целовались, чокались с гостями, но пили мало. Есенин был трезв. Айседора Дункан отвела меня в спальню, где приготовила для меня бутылку шампанского. Мы выпили втроем и поклялись в вечной дружбе. Никогда я еще не видела Айседору такой красивой, такой обворожительной и веселой. Сколько трогательных, счастливых слов о России, о Есенине, о любви услышала я в эту ночь.

Айседора настаивала, чтобы ее больше не называли Дункан, а Есенина. На портрете, подаренном мне в эту ночь, она подписалась — Есенина. Есенин водил ее рукой, когда она писала русские буквы своей фамилии. Потом она танцевала. Чудовищно огромный красный шарф был ее партнером. Этот шарф окутывал ее руки, как язык пламени. Она танцевала долго и хорошо, вся погруженная в себя, а ее вытянутая фигура, золотые туфельки делали ее похожей на языческую богиню. Есенин, который не выносил ее искусства, бросал на нее из-за угла горячие удивленные взгляды. Она танцевала Шопена.

Мы остались на ночь в Балашовском особняке. В мавританскую столовую внесли гигантскую кровать. Другие гости получили матрацы, подушки и белье и устроились в танцевальном зале ее школы. Встали поздно. Завтракали, когда кто хотел. Разошлись лишь к вечеру следующего дня. Еще через день Айседора Дункан и Сергей Есенин улетели на самолете в Берлин.

Европа Есенину не понравилась. С первого взгляда, с первого шага. С самого начала она была враждебна ему — “чужое”. Но больше, чем “чужое”, он ненавидел встречи с эмигрантами, которые оканчивались неизбежными скандалами. В этом была какая-то предопределенность. Эмиграция была для него “трижды чужое”. <...>

В Есенине пробуждаются новые силы. Страдания танцовщицы

Редкие, случайные встречи с Есениным оставляли в сердце рану... Было тяжело видеть, как этот необычайно талантливый поэт сам приближает свой конец. С ним было очень трудно, и все обходили его стороной. Через некоторое время я узнала, что он все-таки разошелся с Айседорой Дункан и живет у Гали. Слух подтвердился. Айседору Дункан видели теперь в обществе других мужчин, печальную, изменившуюся, постаревшую. Она жаловалась на “русскую любовь”, говорила, что отдала без остатка свои чувства Есенину, что мечтала жить с ним до конца своих дней, ругала его друзей, которые стремились уничтожить ее влияние, ненавидела Галю. Она не могла работать... Планы создать свою школу рассыпались в прах, представления не удавались. В конце года она покинула Россию с намерением обязательно вернуться. Но не вернулась.

Тогда же начались самые тяжелые страдания Есенина. Его мучила тоска. Галя приходила в отчаяние от забот. Он мучил ее — ссоры... придирки. Это было самое плохое время есенинского пьянства — его выходки. Из милиции он попадал в больницу, из больницы — в милицию. В литературных кругах забили тревогу. Начали его опекать, но безрезультатно... Здоровье его было уже окончательно подорвано. <...>

В Шереметевской больнице долгим и заботливым уходом удалось поставить его на ноги. <...> ... Из больницы он вышел успокоенный. Воля к жизни была не слишком сильной, но он все еще цеплялся за жизнь... Он хотел жить... И начал писать. Однако его прелестные, полные печали стихи не говорили о выздоровлении. Отсутствие личной жизни... удобств, иногда самого необходимого огорчало его. Он тосковал по некоей иллюзии, по семье, дружбе, нежности... Любое, даже совсем незначительное чувство он, как истинный поэт, принимал за любовь. Так в одиночестве нежно прозвучали его стихи, посвященные А. Миклашевской.

Но любовь не приходила. Старая — оставила тоску, боль и обиду. А Галю он никогда не любил по-настоящему.

Конец. Похороны

От кого-то я услышала: “Есенин умирает, у него чахотка”. И я нашла его. На Брюсовской улице, в доме “Правды” жили его сестры. Я отправилась туда. Есенин жил с ними. В комнате стоял жалкий стол, узкая кровать и низкая кушетка. На столе бутылка с нарзаном и пустые бутылки. Есенин бродил по комнате, худой, с болезненным цветом лица, руки желтые, как это бывает у больных. На нем была светлая шелковая, казавшаяся слишком широкой пижама.

Он обрадовался, увидев меня, и... расплакался...

— У меня чахотка... Консилиум... Я умираю...

— Чепуха, ты нас всех переживешь... Кто не болел?.. Ты должен лечиться... Поезжай на юг.

— Да, я поеду. Но все равно, я так или иначе скоро умру... Я знаю... Я это чувствую... Вот — температура: 38,9... И ведь я не пью. Я теперь ничего, кроме нарзана, не пью.

Галя сидела на стуле, тощая, черная, прямая, похожая на монахиню... и крутила кольцо с монограммой на камне: “С. Е.” — Сергей Есенин. Лицо ее было неподвижно. Губы сухие и сжатые.

— Почитай мне, Сережа, стихи, давно я тебя не слышала, и, пожалуйста, приободрись немного! Плакать — это так не по-мужски!

Он вытер глаза. Однако слезы все текли. Он не мог сдержать слез... Мне тоже стоило больших трудов не заплакать. Галя вышла. Есенин начал читать стихи. Он читал с удовольствием. Но голос он совсем потерял. Он читал шепотом. Его творения наполняли мотивы предопределенности, смерти, одиночества, предчувствия близкого конца, гибели. Это было ужасно — слушать собственное надгробное слово еще живущего. Меня потряс раздававшийся в его стихах голос, как будто говоривший медным языком кладбищенского колокола. Беда! Она нависла над Есениным, и никто не мог отвести ее. Есенин читал долго.

“Приходи ко мне снова. Больше никто не приходит”. Я обещала прийти...

Больше я его не видела.

Он поехал на юг. <...> По возвращении в Москву он меня не искал. А в ночь на 28 декабря 1925 года Есенин покончил жизнь самоубийством, повесившись в ленинградской гостинице “Англетер”. Телеграмма о его смерти потрясла всю Россию. Москва была в трауре. Я видела слезы на глазах старых, убеленных сединами людей, знакомых и незнакомых, никогда не видевших Есенина, слезы на глазах девушек. 30 декабря гроб Есенина был перевезен в Москву. Всю ночь и весь следующий день Москва прощалась с поэтом. Десятки тысяч прошли безостановочно через двери Дома Прессы. Сквозь сетку слез смотрели люди на траурный плакат на стене здания:

Здесь покоится
тело великого
русского национального поэта
Сергея Есенина

Через несколько дней на имя Александра Яковлевича Таирова из Ниццы пришла телеграмма: “Прошу выразить родным и друзьям Есенина мою огромную боль и мое соболезнование. Дункан”.

Год спустя, морозным зимним днем на Ваганьковском кладбище застрелилась Галя Бениславская. Она больше не могла выносить тоску и одиночество. Их могилы рядом. А через два года погибла Айседора Дункан10. Она задохнулась в петле своего шарфа, зацепившегося за колесо машины, в которой она ехала.

Перевод с немецкого Л. Г. Григорьевой.

Подготовка текста и комментарии

Л. Г. Григорьевой и Н. И. Шубниковой-Гусевой.

Предисловие Н. И. Шубниковой-Гусевой.

1 Нарбут Владимир Иванович (1888—1938) — поэт-акмеист, в 1920—1922 гг. работал на Украине (директор ЮгРоста в Одессе и “Ротау” в Харькове).

2 Скорее всего, речь идет о рассказе французского писателя Анатоля Франса “Жонглер Богоматери”, который имел в виду Есенин в своей статье “Быт и искусство” (1920), когда писал о своих собратьях — имажинистах: “У Анатоля Франса есть чудный рассказ об одном акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы на трапеции перед Богоматерью. Этого чувства у моих собратьев нет”.

В начале века было опубликовано несколько русских переводов этого рассказа: Жонглер святой девы. Пер. Ю. Бромлей. — В кн.: Франс А. Перламутровый ларчик. М., 1907; Жонглер Богоматери. Пер. А. И. Куприна. — В кн.: Франс А. Рассказы. СПб., 1909; Простое сердце. Пер. Ин. Анненского. — В кн.: Перламутровый ларец. СПб., 1911 и др., однако его герой не китаец.

3 Бениславская Галина Артуровна (1897—1926) — журналистка, литературный работник, близкая знакомая Есенина. Познакомилась с поэтом осенью 1920 г. На память о встречах с ней в 1921 г. Есенин подарил ей свою книгу “Пугачев” (М.: “Имажинисты”, 1922) с надписью: “Милой Гале, виновнице некоторых глав. С. Есенин. 1922, январь.” После возвращения из зарубежной поездки и разрыва с Дункан в конце 1923 г. Есенин поселился у Бениславской, в 1924 г. вместе с ним у Бениславской жили и его сестры. В 1924—1925 г. Бениславская много занималась домашними и издательскими делами поэта.

3 декабря 1926 г. застрелилась на могиле Есенина.

Воспоминания, отрывки из дневника Бениславской и подробные сведения о ней опубликованы в сб. “С. А. Есенин. Материалы к биографии”. М., 1993.

4 Крэг Эдвард Гордон (1872—1966) — английский режиссер, художник, теоретик и реформатор театра, близкий друг Айседоры Дункан.

5 Сахаров Александр Михайлович (1894—1952) — издательский работник, близкий друг Есенина, познакомился с поэтом в конце 1918 — начале 1919 г. Автор воспоминаний о Есенине (подробнее см. публ. А. А. Козловского “Воспоминания А. М. Сахарова о Есенине” — журнал “Знамя”, 1996, № 8, сс. 167—177).

6 Колобов Григорий Романович (1893—1952) — заведующий Транспортно-материальным отделом ВСНХ, член “Ассоциации вольнодумцев”, близкий друг Есенина. В служебном салон-вагоне Г. Р. Колобова весной 1921 г. написано несколько глав “Пугачева”.

7 Поэма Есенина “Цветы” (1925) и стихотворение “Цветы мне говорят — прощай...” (27 октября 1925), где поэт называет себя “цветком неповторимым”, а также другие его произведения говорят о том, что Елизавета Стырская неверно истолковала слова “не выношу цветов”, продиктованные раздраженным настроением Есенина.

8 Никритина Анна Борисовна (1900—1982) — артистка Камерного театра в Москве, жена А. Мариенгофа.

9 Колпакчи Лев Владимирович (1891—1971) — театральный критик, журналист, издатель. В 1922—1924 г. — редактор-издатель журналов “Эрмитаж” и “Зрелища”.

10 А. Дункан погибла в Ницце 14 сентября 1927 г. Последними ее словами были: “Прощайте, друзья мои, я иду к славе!”

Опубликовано в журнале:
«Знамя» 1999, №12
мемуары. архивы. свидетельства

http://magazines.russ.ru/znamia/1999/12/esenin2.html

*

http://idvm.jimdo.com ` http://idvm.fo.ru `
http://idvm.chat.ru ` http://idvm.narod.ru `
http://duncan.boxmail.biz ` http://r812.eu5.org `

© open resource

begin ` texts ` home